татка образованного женского общества. Нестерова я видел в последний раз и с удовольствием вспоминаю, что мы провели с ним несколько часов в дружеской беседе, напоминавшей нам обоим наши старые и искренние отношения. Вскоре он назначен был начальником левого фланга, где впал в психическую болезнь, прекратившую его жизнь. Он был человек с душой и один из лучших на Кавказе генералов, несмотря на лень.
Я в первый раз ехал по Военно-Грузинской дороге и через Кавказский хребет. Грозные картины Дарьяла произвели на меня подавляющее действие; но когда глаз начал привыкать к бесчисленному множеству черных скал, нагроможденных друг на друга, когда ухо привыкло к неумолкаемому реву Терека, мне показалось, что в этой гигантской природе недостает разнообразия и следов человеческой работы.
Со станции Казбек я повернул влево, на новую дорогу, которую князь Воронцов стал устраивать через перевал на Гудо-Макарское ущелье, в обход перевала через Гуд-гору, где часто бывают завалы, прекращающие сообщение иногда на две недели и более. По новому направлению больших завалов быть не может; но, говорят, могут быть каменные обвалы с нависших над нею гор мягких пород. Самая дорога еще далеко не вполне была разработана; в одном месте подъем был так крут, что проезд был возможен только в легких санях и на дружных лошадях. До спуска в Гудо-Макарское ущелье дорога идет по хребту, на высоте, вероятно, не меньшей 9 тысяч футов, и потому проезжающие подвержены гибельным метелям. Кажется, эта дорога впоследствии совсем покинута. Я проезжал в тихую, звездную ночь и без всяких неудобств спустился к станице Гудо-Макары, на одном из притоков Арагвы. Я был уже в Грузии, ниже линии вечных снегов: это заметно было по возвышению температуры. Но, проезжая до самого Пасанаура ночью и по густому хвойному лесу, я не мог любоваться красотами Грузии, столько раз воспетыми и имеющими какое-то притягательное свойство для северных жителей, особливо для молодежи.
По старой Военно-Гузинской дороге я еще не ездил и потому хотел от ямщика узнать, которая лучше. Ямщик мой был грузин пожилых лет и хорошо говорил по-русски. Вместо ответа он мне рассказывал народную легенду: «Когда Бог сотворил Кавказский хребет, то дал людям Военно-Грузинскую дорогу для сообщения. Черту стало завидно, и он указал людям другую дорогу, по Гудо-Макарскому ущелью». Чертов подарок, действительно, нехорош; но и на старой дороге видно много следов потраченных миллионов и полувековых работ.
Несмотря на жаркое грузинское солнце, я доехал до Тифлиса по зимней дороге. В этом году зима в Грузии была особенно снежна и сурова, отчего много погибло скота и овец. Я остановился у Н. И. Вольфа, генерал-квартирмейстера Кавказской армии. Он был также в немилости при тифлисском дворе, и потому своим посещением я не мог ему повредить.
В тот же день я явился к Коцебу и к князю Воронцову. Последний принял меня более чем ласково, вышел ко мне навстречу, подал руку и сказал со своей обыкновенной улыбкой и с видимым удовольствием, что он очень рад меня видеть. Когда, возвратясь, я сказал Вольфу о приеме князя, он задумался и сказал только: плохо!
На другой день я опять был у Коцебу. Он мне сказал, что князь делает очень серьезный вопрос из перечисления крестьян в казаки и хочет всеми силами восстать против этой меры. Князь приказал мне присутствовать при докладе этого дела начальником главного штаба, и мы вместе с ним отправились в дом, построенный Ермоловым и в котором последовательно жило столько поколений его преемников. Все они перестраивали дом по своему вкусу, но, сколько ни старались, не успели стереть с него первоначального стиля. Он был прост и без мещанских затей. Как у Собакевича вся мебель была на него похожа, так и дом Ермолова напоминал живо своего строителя.
Доклад продолжался часа два. Князь высказывал все те же аргументы, которые слышал я и в Ставрополе. Коцебу лавировал; я не делал никаких возражений, потому что моего мнения не спрашивали. Князь поручил мне редакцию своего отзыва военному министру с подробным изложением его мнения, для всеподданнейшего доклада.
Часа в три пополудни вошла в кабинет княгиня, которой князь меня представил. Она произвела на меня неблагоприятное впечатление. Ее манеры были фальшиво сладки и столько же тривиальны, сколько манеры ее супруга были просты, достойны и благосклонны. Князь, более англичанин, чем русский, был один из красавцев-стариков, которые особенно часто встречаются в Англии. Это был истинный вельможа. Его наружность и приемы были обворожительны, и мне приходилось не раз жалеть, что я не мог удовольствоваться первым впечатлением. Во время первого доклада я вспомнил слова П. X. Граббе. Кажется, он менее моего поддался первому впечатлению; по крайней мере в его журнале, кажется 1812 года, о Воронцове было сказано: «Природа была довольно скупа, но основательное английское воспитание многое дополнило». Я не возьмусь в нескольких чертах обрисовать нравственный его характер. У князя Воронцова было много поклонников, но были и люди, для которых он был не без причины несимпатичен; я был в том числе. Князь Воронцов с честью и славой делал Отечественную войну 1812–1814 годов; за сражение под Краоном[109] он получил Георгия 2-й степени. Это сражение не имело особенной важности. Мы приписываем себе победу, потому что удержались на позиции, благодаря стойкости русских войск и выгодности позиции. Тактических распоряжений тут почти не требовалось; но нет сомнения, что граф М. С. Воронцов, командовавший войсками в этом сражении, показал тут, как и во многих других сражениях, ту спокойную личную храбрость и хладнокровие, которое его всегда отличало. Через 31 год после Краона, на возвратном пути из Дарго, он был в такой опасности от горцев, что должен был вынуть шпагу; но он сделал это с досадным спокойствием и с улыбкой, которые его никогда не покидали. Через несколько дней после того, когда расстроенный голодный отряд, обремененный множеством раненых, уничтожив все тяжести и потеряв большую часть лошадей, не имел возможности двигаться далее по Ичкеринскому лесу и должен был беспрестанно отбиваться от сильного и дерзкого неприятеля, князь М. С. Воронцов, еще прежде приказавший уничтожить свои вьюки и отдать все белье на перевязку раненым, объявил, что он тут погибнет со всем отрядом, но не покинет ни одного больного или раненого. Я не малейше не сомневаюсь, что он сдержал бы свое слово, если бы отряд не был выручен генералом Фрейтагом, прибежавшим с пятью батальонами из Грозной.
С 1815-го по 1819 год граф Воронцов оставался во Франции со своим сводным гренадерским корпусом, который по возвращении в Россию был расформирован, потому что больше был похож на французское войско, чем на русское. Я этим не хочу сказать, что он сделался тем хуже других корпусов, но он стал резкой аномалией в русских войсках. Кстати припомнить, что офицеры этого корпуса принесли с собою страсть к образованию политических, тайных обществ, которые были тогда в большой моде во всей Западной Европе. Я не знаю, да едва ли кто-нибудь другой знал политические убеждения князя Воронцова. У нас в России его называли либеральным вельможей. Вероятно, его политический характер сложился под двойным влиянием английской аристократии и русского боярства. Нет, не друг свободы, кто ставит свой произвол выше закона, кто не уважает ничьих прав, кто основывает управление огромным краем на системе шпионства и доносов.
Князь Воронцов мог бы быть либеральным и благонамеренным шефом жандармов, но всего менее он был либеральным вельможей. В 1846 году проезжал через Ставрополь генерал-адъютант Шильдер в Грузию, где на него возложено было следствие по зверским пыткам, которым были подвергнуты несколько нижних чинов генералом Шварцем[110]. Честный, благородный и прямодушный Шильдер, говоря со мною о князе Воронцове, не называл его иначе как патер Грубер[111]. Действительно, если он не был генералом Иезуитского ордена, то мог бы быть им. Он владел собой в совершенстве, и только дрожание губ выдавало его иногда в минуты сильною раздражения; но и тогда обычная улыбка его не покидала. Он очень любезно и, как кажется, ласково говорил с человеком, которого решился погубить. Чаще всех своих предшественников он прибегал к смертной казни даже в таких случаях, когда преступление ничего не имело военного или политического.
Князь Воронцов очень деятельно занимался служебными делами, легко работал, но законов не знал и не хотел знать. Уже одно заведение перед домом желтого ящика, куда бросали доносы, показывает и его характер и то, как мало у него было чувства законности. Физически он был деятелен и подвижен не по летам. Каждый день ходил пешком или ездил верхом по нескольку верст. Домашний быт его был правильный, совершенно приличный его положению, без всякой мещанской роскоши. У него собирались по вечерам два или три раза в неделю. Княгиня старалась соединить грузинское общество с русским.
Ее туалет был не особенно роскошен, но она надевала на себя фамильных бриллиантов на десятки тысяч рублей и замечала, если дамы являются на ее вечера в одном и том же костюме. Прямым следствием этих нововведений было то, что лучшие грузинские фамилии обедняли, а для служащих прибавилось новое искушение к незаконным стяжаниям.
Князь Михаил Семенович был в Грузии в 1801–1805 годах двадцатилетним, гвардейским поручиком; понятно, что, явясь через 40 лет главнокомандующим и наместником, он не знал ни края, ни нашего в нем положения. С 1823-го по 1845 год он был новороссийским генерал-губернатором, где не имел никаких отношений к войскам, если не считать кратковременного эпизода осады Варны в 1828 году[112]. Из этого понятно и то, что он не знал ни общего строя военного ведомства в России, ни особенностей кавказских войск и Кавказской войны. А между тем он должен был везде руководить, все решать и всех направлять. Как истый британец, он имел более сочувствия к гражданскому, чем к военному ведомству. Это дало повод во время Даргинской экспедиции генералу Лабынцеву сказать с его обычной, солдатской грубостью; «Нам нужен главнокомандующий, а прислали нам генерал-губернатора».