Осада Кавказа. Воспоминания участников Кавказской войны XIX века — страница 61 из 161

Пользуясь прибытием свежего батальона и подвозом запасов, генерал Граббе вознамерился на другой же день, 4-го числа, возобновить попытку против Сурхаевой башни. Но перед рассветом того дня неприятель произвел вылазку из Старого Ахульго и бросился на переднюю часть крытой сапы, доведенной уже до рва. Подоспевший резерв отбил нападение горцев; но когда все утихло, вдруг вспыхнул мантелет, прикрывавший голову сапы[125]. Пламя, раздуваемое ветром, быстро сообщалось от одного тура к другому, и в то же время горцы открыли сильный огонь из своих завалов. Для прекращения пожара пришлось сбросить несколько туров[126], и таким образом головная часть почти оконченного уже подступа была уничтожена. При этом лишились мы одного офицера и нескольких солдат.

В 2 часа пополудни открыта была сильная пушечная стрельба по Сурхаевой башне с нескольких батарей перекрестным огнем. После каждого выстрела поднимавшаяся над башней густая пыль показывала, что артиллерия наша производила в неприятельском логовище страшное опустошение. Между тем вызванные со всего отряда охотники, в числе 200 человек, с заготовленными деревянными щитами, обитыми войлоком, выжидали у подошвы скалы сигнала атаки; позади их в резерве готова была рота Куринского полка. По данному сигналу охотники смело полезли вверх; но лишь только некоторые из них добрались до башни, из нее выскочили отчаянные защитники ее и снова повторились кровавые сцены 29-го числа. Мюриды с ожесточением кидали на штурмующих камни и бревна; все отважные наши охотники были перебиты или изувечены. Но на этот раз им послано было приказание прекратить попытки и, прикрывшись по возможности от неприятельских выстрелов за каменьями, выждать наступления ночи. Батареи же возобновили свое разрушительное действие.

Вторичная эта попытка на Сурхаеву башню стоила нам 5 офицеров и более 100 нижних чинов. В числе раненых был один гвардейский офицер — Кирасирского Его Высочества полка, Мартынов. Но результатом этого дня был такой разгром неприятельской берлоги, что дальнейшая в ней оборона сделалась невозможною, и в течение ночи оставшиеся еще в живых защитники башни должны были покинуть ее. Пробираясь в Новое Ахульго, они наткнулись на наши секреты; завязалась перестрелка; а между тем наши охотники, удержавшиеся на скале, под самою башнею, беспрепятственно заняли ее. Они нашли одни развалины, несколько трупов и раненых.

Уничтожение Сурхаевой башни было значительным успехом в ходе осады и облегчило дальнейшие действия против Нового Ахульго. В ожидании прибытия подкреплений из Южного Дагестана и новых транспортов, поднят был вопрос об открытии снова сообщения с левою стороною Андийского Койсу. Некоторые из туземцев указывали еще новое место для устройства переправы, но уже не на Андийском Койсу, а на Сулаке, то есть ниже слияния обоих Койсу, где скалистые берега до того сближаются между собой, что можно перебросить бревно с одного на другой и, стало быть, не требуется никакой сложной постройки. Расследование по этому предмету было опять возложено на меня, и предварительно поручено нанести точные справки от приближенных шамхала Тарковского. 5 июля я отправился к нему в лагерь, но никаких сведений не добился, и потому на другой день, 6-го числа, должен был отправиться для личного осмотра указанного места на Сулаке. Выехав из лагеря утром в сопровождении переводчика и трех туземцев, я прибыл в Гимры прямо к Улу-бею, которого застал в хлопотах по поводу только что случившегося утром происшествия. Несколько гимринцев напали на трех унцукульцев, которые будто бы покушались угнать гимринский скот, пасшийся на берегу реки Койсу; в возникшем столкновении убиты одни гимринец и двое унцукульцев, тела которых и видел я при проезде через гимринский мост. Третий же унцукулец был схвачен и приведен к Улу-бею, который знал его лично. К дому Улу-бея сбежалась толпа раздраженных гимринцев и требовала выдачи унцукульца, чтобы расправиться с ним по своему. Улу-бей, имея при себе стражу из верных людей, не уступил, и толпа разошлась с неудовольствием и угрозами. В это-то время въехал я в Гимры; мне бросились в глаза зверские лица попадавшихся людей. Улу-бей признал невозможным предпринять в тот день поездку к указанному месту на Сулаке, и потому приходилось мне оставаться в Гимрах до следующего утра. К счастью моему, в то время приехал к Улу-бею из Темир-Хан-Шуры русский офицер Манучаров, которого присутствие отчасти выручало меня от скуки продолжительного сообщества туземцев. Манучаров предложил нам чаю, чему, конечно, я был очень рад; малолетний сын хозяина принес фруктов; а под вечер собралось множество народа. В числе непрошенных гостей были и некоторые из отъявленных мюридов в белых чалмах; один из них был известен как убийца графа Ивелича, который в 183[127] году был предательски схвачен гимринцами на том самом месте, куда собирался я ехать, и приведенный к Шамилю в Ашильту, умерщвлен по его приказанию. Признаюсь, мне было не по душе соседство такого человека, тем более, что мои собеседники как будто нарочно наводили речь на трагический конец Ивелича и кичились этим злодейским вероломством. Один мулла поднес мне написанный на клочке бумаги приветственный адрес, за что получил от меня целковый и остался вполне доволен этим «бакшишем». Улу-бей приготовил нам ужин на полуевропейский лад; конвойных же моих угостил отдельно на дворе вместе со своими стражниками. После вечерней молитвы, заунывно пропетой во всем ауле, все утихло и мы улеглись спать, забаррикадировав все входы в дом; на балконе же или террасе дома расположилась вооруженная стража Улу-бея.

Ночь прошла почти без сна. Едва начало светать, я поднял на ноги весь дом, чтобы отправиться как можно раньше в предстоявший путь и успеть в тот же день вернуться в лагерь. Выехал я в сопровождении Улу-бея и его стражи; данных же мне из лагеря конвойных оставил у гимринского моста ожидать моего возвращения. По пути, на каждом шагу, указывали мне места разных недавних кровавых происшествий; показали и то, где было произведено нападение на команду графа Ивелича. Это самое место и составляло цель моей поездки. Достигнув его частью верхом, часть пешком, я убедился в невозможности проложения туда какой бы то ни было дороги, даже вьючной. Хотя Улу-бей говорил мне еще о каком-то очень узком месте Андийского Койсу, повыше осмотренного уже мной, так называемого Ашильтинского моста, однако же сам же потом заявил о невозможности проложения туда дороги. Таким образом, и на этот раз мои поиски имели результат отрицательный. Возвратившись к гимринскому мосту и соединившись со своими конвойными, я должен был опять взбираться на гору. Несмотря на все произведенные работы для улучшения этого проклятого подъема, он показался мне почти столь же тягостным, как и в прежнем виде; а вдобавок приходилось теперь довольно долго кружить по зигзагам около падали, заражавшей воздух. К 6 часам вечера я уже был в лагере, и первым, кого встретил, был сам генерал Граббе. Немедленно же отдал я ему отчет о результатах моей поездки, а затем полковникам Пулло и Норденстаму.

На другой день генерал Граббе объезжал часть блокадной линии; я же оставался ведь день в своем шалаше, совершенно измученный поездкой 9-го числа. Я полюбопытствовал только взобраться на место бывшей Сурхаевой башни, откуда открылся обширный вид. Там стоял караул из 30 человек. Место не было еще вполне очищено; валявшиеся трупы убитых заражали воздух. Со временем разорения этого гнезда расположение наших войск значительно подвинулось вперед; протяжение позиции сократилось; но сообщения между частями блокадной линии сделались еще трудней прежнего: в некоторых местах были устроены спуски по приставным лестницам, в других спускали людей и орудия на канатах посредством блоков или воротов. В особенности подвинулись подступы к Новому Ахульго. Новые батареи на правом фланге блокады обстреливали этот утес с самого близкого расстояния. Спуск с бывшей Сурхаевой башни к выступавшей передней части Нового Ахульго, образовавший два больших уступа в виде естественных брустверов, был уже занят целым батальоном (2-м Апшеронским). От нижнего уступа осталось до переднего рва неприятельского передового укрепления сажен 50 такой кручи, что спускаться можно было не иначе, как по приставной лестнице. Устроить тут подступ сапою признавалось невозможным.

12-го числа прибыли давно ожидаемые из Южного Дагестана три батальона Графского полка с четырьмя орудиями. Мне было поручено встретить эту колонну и провести на предназначенное ей место расположения. Застав полк на высотах близ казачьего лагеря, я был несколько удивлен, увидев, что все, от полкового командира до последнего солдата, заняты чисткою и переодеванием. Командир полка полковник барон Врангель Александр Евстафиевич — высокого роста, статный, с красивым лицом, с длинными белокурыми усами, щеголевато одетый — производил приятное впечатление своею наружностью, так же как и изящными формами в обхождении. Взяв полковых квартирьеров, я повел их на место, назначенное для полка, в ашильтинских садах, позади лагеря Главной квартиры. Около 4 часов генерал Граббе встретил прибывший головной батальон полка с некоторою торжественностью, от которой мы отвыкли в Чеченском отряде. Час спустя вступили в лагерь и остальные батальоны с орудиями.

С прибытием этих подкреплений отряд наш состоял уже из 13 батальонов и 30 орудий; численная сила достигла 8400 человек в строю (а всего до 13 тысяч), со включением милиции. Решено было неотлагательно произвести общий приступ. Неприятель, как бы предвидя атаку, сделал в ночь на 13-е число смелую вылазку из Нового Ахульго и сбил стоявшую на нижнем уступе спуска роту Апшеронского полка. Генерал Граббе послал этой роте строгое приказание немедленно загладить свое позорное поведение и во что бы ни стало снова занять покинутое ею место, угрожая в противном случае расстрелять десятого человека. Приказание было исполнено, и нижний уступ перед главною частью Нового Ахульго снова занят 14-го числа.