25 сентября выехал я из Владикавказа вместе с Перовским на двух тройках. Тогда не было еще почтовой гоньбы от Екатеринограда до Коби; надобно было нанимать лошадей у местных жителей — казаков или отставных солдат. Проезжих на означенном протяжении дороги конвоировали казаки Малороссийского полка, сформированного в недавнее время из бывших малороссийских казаков, собственно для содержания кордона по Военно-Грузинской дороге. Штаб-квартира полка находилась в Ардонской станице. Полк имел особую форму обмундирования, покроем сходную с донскими казаками, но черного цвета вместо синего.
Военно-Грузинская дорога, Дарьяльское ущелье, Казбек, множество разбросанных по горам развалин старых башен — все это произвело на меня сильное впечатление. Приехав в Коби уже по захождении солнца, мы тут переночевали в гостинице, а на другой день, 26 сентября, перевалили через Крестовую гору и, восхищенные новыми видами южной природы, въехали под вечер в Тифлис.
М. Я. Ольшевский[130]Записки. 1844 и другие годы
Начинаю мой рассказ со Ставрополя, в котором я провел безвыездно три года, после прибытия моего на Кавказ.
Областной Ставрополь был менее населен и далеко хуже обстроен настоящего губернского[131]. Каменные двух- или трехэтажные дома, даже на большой улице, были на счету. Мощеных или шоссированных улиц не было. Тротуары были до того узки и неровны, что нужно было быть ловким ходоком и эквилибристом, чтобы в ночное время, а в особенности после дождя, не попасть в глубокую канаву, наполненную разными нечистотами, или не помять себе бока после падения.
В областном Ставрополе не было существующего ныне длинного бульвара, обсаженного высокими тополями, акациями и липами; в то время только верхняя часть бульвара до фонтана была засажена небольшими деревцами. Бабина же роща, нынешний красивый городской сад, была не местом приятного препровождения времени, а, скорее, притоном беглых и мошенников.
На Крестовой горе не возвышалось собора, красы Ставрополя; да и на самых покатостях этой горы, тогда изрытых ямами, — откуда добывались глина и песок, — не было настоящего парка.
Огромное пространство между домом командующего, войсками и госпиталем, на котором теперь возвышаются красивые каменные казенные и частные здания, в то время было пусто, и на нем осенью и зимою не раз случалось слышать вой волков, и даже встречаться с ними или по часам блуждать по этой огромной площади в туман и метель.
Но если областной Ставрополь был по наружности хуже настоящего губернского, зато в нем было более веселого и боевого разгула; даже торговая деятельность была в нем громаднее.
Будучи средоточием гражданского и военного управления Кавказа, в нем производились подряды на сотни тысяч рублей. Он был местом склада не только военных, продовольственных и боевых запасов, но и депо для купеческих товаров, как потребляемых жителями и войсками, так и отправляемых за Кавказ.
Кроме большого штаба и разных лиц, которыми генерал Граббе любил себя всегда окружать ради почета, Ставрополь наполнялся на несколько месяцев военною молодежью лучших и богатых фамилий, приезжавшею из Петербурга за чинами и крестами, щедро на нее сыпавшимися за кратковременные экспедиции.
Много денег тратилось на прихоти и фантазии сынков и племянничков наших аристократов, а, пожалуй, наших крезов-откупщиков. Большие барыши перепадали на долю торговцев азиатским оружием, седлами, сбруей, черкесками, папахами и даже чевяками.
Каждый из приезжающих аристократов создавал себе по нескольку азиатских туалетов.
И действительно чудны были костюмы многих из них, в особенности для верховой езды. А сколько раскупалось ковров, канаусу, бурсы, гулиш-мамы и других материй, нужных и ненужных, а единственно потому только, что они были азиатские.
Но более всех извлекал для себя пользы от такого посещения Ставрополя молодежью грек Ноитаки, содержатель гостиницы, хотя не единственной, но бесспорно самой лучшей в городе.
Музыка, пение, говор, стукотня бильярдных шаров, хлопанье пробок из шампанских бутылок, чоканье бокалами и крики «ура!» внутри гостиницы; езда биржевых дрожек и других экипажей — снаружи, почти не умолкали ни днем, ни ночью.
Подчас случались и скандальчики вроде того, что понтеры набросятся на шулера-банкомета и спровадят его подобру-поздорову за двери; или, в минуты вакхического увлечения, перебьют посуду и зеркала и переломают мебель. А это и на руку содержателю гостиницы, потому что он рассчитается с виновными, не только по-русски втридорога, а по-гречески вдесятерицу.
Моя служба на Кавказе, как офицера Генерального штаба, хотя началась в штабе и хотя я вертелся в сфере главного начальства и в кругу высшей военной молодежи — но первому я никем не был зарекомендован, с последнею же я не желал сближаться.
Не успел я прибыть в Ставрополь, как на меня была возложена обязанность старшего адъютанта. Такая должность всегда неохотно занималась офицерами Генерального штаба, потому что, кроме огромных письменных занятий, она лишала возможности участвовать в военных действиях. Это назначение было для меня крайне неприятно, но скрепя сердце я предался, если не с увлечением, то с старанием, моим новым занятиям. Из этого оказывается, что делить время с молодежью за картами и в вакхических удовольствиях мне не дозволяли не только мои средства, потому что я жил одним жалованьем, но и занятия.
Горько мне было, что мои мечты и фантазии, с которыми я ехал на Кавказ, на первом шагу не осуществились и что вместо боевой жизни пришлось по-прежнему сидеть над бумагами. Но, может быть, грусть моя и не была бы столь велика, если бы ближайшие мои начальники, с которыми мне приходилось делить мои служебные занятия, были другие, более доступные и с теплой душой, лица.
Старший из них, не оставивший по себе хорошей памяти впоследствии и по гражданской администрации, был надменен, горд, ленив, нетерпелив. Кроме природной гордости флигель-адъютант Александр Семенович Траскин кичился родством, хотя отдаленным, с одним из владык мира сего. Личность его происходила от непомерной толстоты, которая в особенности для него была тяжела во время лета, нетерпеливость его в докладах доходила до отвращения. Любя вообще хорошо пожить, а в особенности поесть (но только не со своими подчиненными), на что собственные средства были недостаточны, несмотря на это, он умел проживать более, нежели получал.
Совсем другим лицом являлся его помощник и мой непосредственный начальник. Трудолюбие, долготерпение, невозмутимое хладнокровие были главными отличительными его чертами. Сколько Александр Семенович Траскин был тучен и кубикообразен, настолько Иван Иванович Норденстам был тонок, строен, высок ростом и красив собою. Сколько первый любил пожить, пожуировать и поволочиться, настолько последний был расчетлив, серьезен и равнодушен к прекрасному полу… Но чтобы не прописаться, этим ограничиваю мою сравнительную характеристику Александра Семеновича Траскина с Иваном Ивановичем Норденстамом.
Однако, говоря о штабном начальстве Кавказской линии, не могу пройти молчанием о другом помощнике Александра Семеновича, тем более, что лицо, занимавшее это место, ворочало многими сложными денежными делами. Лев Иванович К-в, сошедший лет пятнадцать тому назад с военного поприща, а теперь сошедший и в могилу, походил во многом на своего главу штабной администрации. Он был также весьма толст, любил поесть и попить, хотя не столь гастрономически и утонченно, как Александр Семенович; при том был менее расточителен и любил копить деньгу, как выражался, на черный день и накопил ее столько, что купил очень порядочное имение и выстроил двухэтажный дом.
Лев Иванович избегал знакомства со ставропольской аристократией, в особенности семейной, но не чуждался холостых обедов и попоек. Более же всего он любил купечество, с которым, обделывая на сотни тысяч подряды, порядочно на их счет грел себе руки.
Оканчивая этим очерк личностей, влиявших на дела военной администрации и бывших моими ближайшими начальниками, во время прибытия моего на Кавказ, обращаюсь к описанию важных событий, совершившихся в 1841, 1842 и 1843 годах.
Мне очень хорошо известны были события, совершавшиеся в Чечне, Дагестане, на правом фланге Кавказской линии и в Черномории, потому что реляции и распоряжения, относящиеся до этих частей Кавказа, сосредоточивались в том управлении, в котором я служил. Что же касается Черноморской береговой линии, то и о ней имелись достаточные сведения.
Восстание чеченского населения и неудачная экспедиция генерала Галафеева[132], а равно возмущения не только отдельных аулов, но целых обществ в Дагестане, показывали, что наши дела на Восточном Кавказе, где прочно властвовал Шамиль, в конце 1840 года были крайне незавидные. При таком положении, прежнее число войск оказывалось недостаточным, а потому средства Чечни и Дагестана были усилены 14-ю пехотной дивизией.
Принимая во внимание это усиление Чечни и Дагестана, на 1841 год было составлено предположение для производства решительных наступательных действий. Две массы войск, сосредоточенных у Темир-Хан-Шуры и Внезапной, одновременно открыли военные действия.
Корпусный командир, генерал от инфантерии Головин, двинул от Темир-Хан-Шуры к Черкею, многолюдному и богатому аулу, игравшему во всех событиях Дагестана важную роль, и приступил к постройке Евгениевского укрепления, названного так по его имени. Генерал-адъютант Граббе, с другой массой войск, открыл действия в Аухе и Салатавии.
Пока наши войска действовали таким образом в продолжении лета, в горах было спокойно. С окончанием же Ауховской экспедиции и с отъездом корпусного командира в Тифлис, начались волнения в Дагестане. Кибит-Магома успел подговорить к восстанию жителей Андалаля. После долгих колебаний и жестоких настояний Шамиля, окончившихся избиением многих влиятельных лиц, восстала Андия и Гумбет. Если бы не энергические действия генерала Клюки фон Клугенау, то, может быть, и Авария к концу года не осталась бы за нами.