Много пало храбрых в этой рукопашной схватке. Два офицера было убито и пять ранено; в числе последних находился и полковник Витторт, раненный пулею в грудь. Тут же и мне оцарапала пуля кисть правой руки; царапина, не обратившая тогда никакого внимания, как зажившая после нескольких примочек, но заставляющая теперь себя вспоминать. В настоящее время я часто чувствую до такой степени сильную жгучую боль и сведение пальцев правой руки, в особенности когда пишу, что карандаш или перо выпадают или выводят не буквы, а каракули.
После этого, хотя переправа обоза через Гойту и проход через лес войск продолжались более часу, но неприятель не сделал ничего решительного, а ограничился одной неумолкаемой перестрелкой.
В четыре часа того же 16 мая оба отряда, утомленные сорокаверстным переходом и трехчасовым упорным боем, прибыли в Грозную, привезя с собою 65 убитых, кроме погребенных на Гехи и более 500 раненых. Но, благодаря благоразумным распоряжениям достойного Роберта Карловича, мы избегали еще несравненно больших потерь, а может быть, и совершенного поражения.
В то время, когда мы оставили Гойтинский лес, Шамиль с трехтысячным ополчением и четырьмя орудиями, задержанный у Дачу-Борзоя разлившимся Аргуном, находился от нас в двадцати верстах. Следовательно, замедлись наше отступление из Малой Чечни не только сутками, а несколькими часами, то нам пришлось бы сражаться в Гойтинском лесу и с Шамилем или и того хуже — пробиваться через занятое им Ханкальское ущелье.
Передневав в Грозной, каковой отдых был необходим, войска, прибывшие из Владикавказского округа, направились туда по Сунже, я же с войсками, прибывшими с Терека, отправился в Червленную, куда и прибыл в тот же день.
Много поучительного приобрел я в этой кратковременной и бесцельной экспедиции; в особенности два правила, относящиеся до боковых прикрытий и арьергарда, во время прохождения с боем через лес, запечатлелись в моей памяти.
Не будет лишним, если я в следующей главе несколько распространюсь как о самих чеченцах, так равно и о способе ведения нами войны в их лесах. Это тем более я считаю необходимым и полезным сделать, что записки мои до 1853 года по преимуществу будут касаться Чечни. Да и после того я несколько раз буду обращаться к Чечне же.
О происхождении и названии чеченцев вот какая существует легенда[142]:
В горах, не в дальнем расстоянии от настоящего Веденя, жил богатырь Нохчэ, у которого было двенадцать сыновей, таких же крепких и сильных, как он сам.
Когда Нохчэ дожил до глубокой старости, то его потомство, состоящее из внуков и правнуков, оказалось столь великим, что, во избежание распрей и неудовольствий, он дал совет своим сыновьям расселиться по горам и не ближе, как на день пути один от другого. При этом заповедал им не спускаться с гор и беречь свои леса, потому что в тех и других заключалось их согласие и спокойствие.
Разделившись на двенадцать отдельных семей, сыновья Нохчэ, места своего водворения назвали по своим именам, и с того времени образовались общества, известные нам и поныне: Ичкери, Аух, Чабирли, Шубути, Шато, Дзумсо, Кисти, Цори, Галаш, Галгай, Джерах и Ингуш.
Таким образом, расселившиеся по горам на юго-запад и восток, потомки Нохчэ долго жили в горах спокойно и в довольствии. Но встречая недостаток в земле, в прошлом столетии начали занимать изобильное пажитями, полями и водою плоское пространство между так называемыми Черными горами, Качалыковским хребтом и Сунжею.
Когда же, по мере приближения потомков Нохчэ к Тереку, они сделались известны своими хищничествами и разбоями, то кизлярские и моздокские армяне дали им прозвище «чачен», что на их языке значит головорез, разбойник. Мы же перекрестили потомков Нохчэ в чеченцев, назвав все затерекское пространство Чечнею; узнав же о существовании аула Большого Чеченя, находившегося на Аргуне, по ту сторону Ханкальского ущелья, и принимая аул Алды за Малый Чечень, разделили Чечню рекою Аргуном на Большую и Малую.
Такое предположение, хотя основанное на предании и рассказах стариков, заслуживает, однако, вероятия, тем более, что и настоящие жители не называют себя чеченцами и как бы стыдятся этого имени. Они называют себя или по имени своего родоначальника Нохчэ, или по имени его сыновей.
— Мы, Нохчэ, мы народ Божий, — отвечали мне всегда с некоторым озлоблением старики, когда в разговоре с ними приходилось их называть чеченцами.
Да и молодое поколение недолюбливает, когда их называют чеченцами. Они назовут себя или по имени того общества, к которому принадлежат, или по имени того аула, в котором живут. Именовать же себя Нохчэ они перестали.
Нет сомнения, что чеченцы составляли самобытный народ. Лучшим этому доказательством служит их язык, содержащий много шипящих и гортанных слов, который резко отличается от языков прочих обитателей Кавказа. Не только письмен, но и азбуки чеченского языка не существует[143].
Все образование чеченца заключается в изустном затвердении текстов корана, однако и таких людей между чеченцами немного, даже муллы не твердо знают Коран и толкуют его тексты вкривь и вкось; чаще же всего по своему усмотрению или в свою пользу. Таких же ученых, которые знали бы письмена татарского, а тем более арабского языка, между чеченцами не было во время моего знакомства с ними.
Да и могли ли быть такие люди в таком народе, который по недавности не мог укрепиться в мусульманстве, начавшем распространяться между чеченцами только в конце прошлого столетия, с появлением между ними Шейх-Мансура. До того же времени они пребывали в безверии, хотя и считали себя народом Божиим.
Чеченцы не любят нововведений, а придерживаются старины. Так, Шамиль, несмотря на свое старание, не мог укоренить в них строгих понятий о шариате, как учении, основанном на Коране, потому что они и до сего времени придерживаются «адата, закона, основанного на нравах и обычаях».
В образе внутреннего управления между чеченцами существует тот же порядок, как они управлялись при своих праотцах.
Как тогда, так и теперь, у них не существовало никаких сословных подразделений. Не было ни князей, ни старшин или почетных людей, пользующихся особыми правами и преимуществами или облеченных властью. Между чеченцами все были равны. Даже между родителями и детьми не сохранялось должной покорности и почтения. Не было должного уважения даже и к умной и опытной старости.
Но при таком равноправии были между чеченцами такие несчастные существа, с которыми обращались они хуже скотов, — это были «лай» или пленники, собственность и жизнь которых была в полном безграничном распоряжении того чеченца, в руки которого попадался пленник при захвате или поступал во владение после продажи.
Лая держали в смрадной яме на цепи и подвергали страшнейшим истязаниям и тяжелейшим работам, не обращая внимания, был ли то христианин или мусульманин. Одно только спасало лая от предстоящих страшных мучений, если он мог дать за себя требуемый выкуп или жениться на чеченке. Последнее случалось крайне редко, а из-за первого, то есть выкупа, претерпевались пленником еще большие страдания, если его владелец узнавал, что он имеет возможность дать за себя хороший выкуп. Тогда негоциациям не было конца, и зачастую случалось, что пленник, не выдерживая мучений и страданий, умирал.
С пленницами, даже христианками, чеченцы обходились человеколюбивее и сострадательнее. Они по преимуществу делались наложницами своих хозяев, а иногда их женами, в том, однако, случае, если соглашались быть магометанками. Разительным примером служит сам Шамиль, у которого любимой женой, между другими, была Улуханова, дочь моздокского армянина, взятая в плен Ахверды-Магомою в 1842 году.
Вообще нужно сказать, что у чеченцев женский пол пользуется несравненно большей свободой, нежели у их соседей. Не только девушки, но и замужние женщины не прятались, не закрывались покрывалами и не стыдились присутствия мужчин. Несмотря на свою леность и праздность, мужчины старались по возможности делить с ними свой труд и ни в каком случае не считали их своими рабынями, как это делалось у их соседей.
У чеченцев по закону допускалось многоженство, но оно не было общепринятым. Если же были случаи многоженства, то это было скорее исключением. То предположение, что многоженству препятствовала бедность или неимение средств содержать по нескольку жен, отчасти справедливо.
Чеченцев, как своих врагов, мы старались всеми мерами унижать и даже их достоинства обращать в недостатки. Мы их считали народом до крайности непостоянным, легковерным, коварным и вероломным потому, что они не хотели исполнять наших требований, не сообразных с их понятиями, нравами, обычаями и образом жизни. Мы их так порочили потому только, что они не хотели плясать по нашей дудке, звуки которой были для них слишком жестки и оглушительны.
Чеченцы обвинялись нами в легковерии и непостоянстве за то, что они отрекались от своих обещаний и даже изменяли нам. Да были ли ясно истолкованы наши требования и были ли поняты ими сак следовало? В свою очередь, не имели ли права чеченцы обвинять нас за то, что мы, русские, сами были нарушителями заключаемых с ними условий.
Чеченцы укорялись нами в коварстве и вероломстве, доходивших до измены. Но имели ли мы право укорять целый народ за такие действия, о которых мы трактовали не со всем чеченским населением, а с десятком чеченцев, не бывших ни представителями, ни депутатами. Обратимся, например, к описанной мною майской экспедиции. В Червленную приезжают несколько чеченцев, положим даже самых влиятельных, и уверяют, что если наши войска явятся в Малой Чечне, то все население, недовольное Шамилем, покорится нам. Мы идем туда, но вместо покорности малочеченское население встречает нас вооруженной рукой. Имеем ли право укорять весь чеченский народ за это? Ведь мы вели переговоры не со всем народом, а только с избранными. Почему знать, может быть, эти избранные действовали так из своих личных выгод и поступили вероломно против своих же.