— У нас не будет более джигитов, — прибавляли со вздохом старые чеченцы.
И они были совершенно правы, потому что боязнь из-за потери орудий сделала их до того робкими, что, завидя издали нашу кавалерию, немедленно снимались с позиции, даже защищенной естественными препятствиями.
Для полноты очерка действий чеченцев остается сказать о тех решительных моментах, когда они бросались на наши войска в шашки. Это они делали всегда неожиданно для нас, преимущественно производя такой удар в лесу из-за завалов или во время разрыва и замешательства в боковых прикрытиях и арьергарде.
Этот удар совершался с неимоверной быстротой и с неистовым гиком, в котором звучала самая смерть. Но, несмотря на ловкость и искусство, с которым вообще чеченцы умели владеть холодным оружием, несмотря на остроту лезвия шашки, соединенной с другими ее достоинствами, редко когда они торжествовали в рукопашном бою.
Это происходило как оттого, что штык, насаженный на ружье, был более длинным оружием, нежели шашка, так и по той причине, что каждый из наших приземистых егерей, не говоря уже о рослых мушкатерах и могучих гренадерах, был физически сильнее каждого чеченца; а потому случалось, что приклад и даже кулак повергал чеченца наземь замертво.
— О, урус крепкий человек, большой рука у него, — говорили чеченцы, поднимая вверх сжатый свой кулак.
— О, урус умеет баран и лошадь корабчить (захватывать) и шалтай-балтай делать (говорить), — прибавляли они, покачивая головой и причмокивая.
По возвращении из Грозной мне пришлось опять скучать от безделья около десяти дней в Червленной и притом слушать брань моей новой, морщинистой хозяйки.
— Переведись твое коренье, чертово зелье, — ворчала она, когда я по вечерам, куря трубку или сигару, выходил из избы, чтобы посидеть на крыльце или завалине.
Однажды я спросил у нее нарочно, что значат эти слова и к кому они относятся.
— Тебя, нехристь, потому так величаю, что куришь эту поганую траву, — отвечала она, со злобой указывая на трубку.
— А если я перестану курить, то полюбишь меня, хозяюшка, — отвечал я полушутя.
— Отойди, варвар, а не то ударю, — отвечала она, подняв кулак и грозно сверкая глазами.
Вишь, злючка какая, подумал я, и с тех пор для меня было особенным удовольствием сердить ее, и я нарочно выкуривал лишнюю трубку или сигару в ее присутствии. Ведь, припомни, читатель, что это происходило в мои молодые лета и притом в минуты мучительного безделья и скуки.
Иногда отправлялся я один или с товарищами в сады побалагурить и пошалить с молодыми казачками, усердно там работавшими над виноградниками, и чтобы посмотреть на Терек, который по-прежнему не унимался и бушевал. Такие прогулки предпринимались обыкновенно под вечер, когда спадал жар, доходивший до 25 градусов. Проводить же время в садах в жаркий день не составляло удовольствия, потому что не было тенистых деревьев; виноград же только что начинал виться по таркалам. В станице и того было хуже — страшная духота и зловоние от испарений, поднимающихся из вечно грязных переулков.
По этим причинам большую часть дня приходилось проводить, переваливаясь с боку на бок на своей походной кровати, в костюме гоголевского Ивана Ивановича, и молить Бога о том, чтобы поскорей оставить Червленную. Наконец наступило это время.
В последних числах мая генерал-адъютант Нейдгардт с генералом Гурко переехали в Щедрин, а за ними перебрались туда же штабы главный и чеченского отряда, а с ними переехал и я двадцативерстное расстояние на почтовых казачьих лошадях.
В станице Щедринской, ничем не отличавшейся от Червленной, мы пробыли около недели. Об этой новой остановке рассуждали различно. Меньшинство, состоящее из более умеренных или, правильнее сказать, политичных чинов штаба, свалило вину на Петербург, замедлявший некоторыми окончательными ответами и разрешениями. Но большинство этому не верило, положительно приписывая такую медленность нерешительности корпусного командира, вовсе незнакомого с образом ведения здешней войны и которого, видимо, смущала грандиозная кавказская природа.
Пребывание мое в Щедрине разнообразилось служебными поездками, между прочим и в отряд, расположенный на правом берегу Терека у Амир-Аджиюрта и состоящий из десяти батальонов навагинцев, тенгинцев, замосцев и любинцев, двадцати пеших, конных и горных орудий и шести сотен казаков.
Все эти войска состояли под временным начальством генерала Полтинина, который во время командования своего Навагинским полком обратил на себя внимание как своими оригинальными выходками, так храбростью и ранами. Про него рассказывалось много анекдотов вроде таких, что кто-то из великих мира сего спросил у него: «Сколько он раз ранен?» и он, не запинаясь, отвечал: «Семь раз ранен и контужен, но ни разу не сконфужен».
Навагинский полк, которым довольно долго командовал Полтинин, не слыл на Кавказе за боевой полк единственно по той причине, что он имел несчастье чаще подвергаться неудачам, сравнительно с другими полками. Сам же Николай Петрович не слыл за распорядительного генерала, и ему в первый раз пришлось заведовать отдельным отрядом. Но и это временное командование обошлось для него не вполне удачно, как можно убедиться из следующего происшествия, доказывающего молодчество и удальство чеченцев.
Как уже известно, на правом берегу Терека у Амир-Аджиюрта, с начала апреля, для приготовления сухарей, сосредоточены были пять батальонов навагинцев и тенгинцев. Эти войска при восьми орудиях, будучи расположены лагерем в одну линию тылом к Тереку, имели на правом фланге прилегающий к Умаханюрту лес, связывающийся с лесом, растущим по Качкалыковскому хребту и Сунже.
Чеченцы, беспрепятственно следившие из этого леса (оставленного с нашей стороны без наблюдения) за нашими действиями, нападают на артиллерийских и подъемных лошадей, пасшихся впереди лагеря в то время, когда отряд, приготовляясь к инспекторскому смотру, чистил ружья и амуницию. Это нападение, исполненное несколькими сотнями джигитов, было столь неожиданно, что когда генерал Полтинин со своими навагинцами собрался в погоню за неприятелем, то на месте пастьбы, кроме нескольких изрубленных и израненных ездовых, не осталось ни одной лошади. Только отдаленный, движущийся по направлению к Качкалыковскому хребту, столб пыли указывал на чеченцев, быстро скакавших за лошадьми, запуганными выстрелами и гиканьем.
Но как в нашем мире всему есть конец, то наступил конец и нашему пребыванию на Тереке. 10 июня, переправившись рано утром у Амир-Аджиюрта на пароме через эту, по-прежнему бушевавшую, реку, мы двинулись с отрядом на Таш-Кичу.
Переход был невелик — в восемнадцать только верст, но войска расположились на ночлег у Таш-Кичу, этого небольшого укрепления, построенного Ермоловым, с сумерками. Такая медленность в движении произошла от слишком большого и неуместного методизма. Требовалось, чтобы при переходе через мосты и гати отряд стягивался, а так как на Кумыкской плоскости бездна канав, проведенных для орошения полей, то и приходилось авангарду беспрестанно останавливаться. Притом много было возни при расположении отряда на ночлег. Приказано было расположить его правильным четырехугольником, тогда как не было для этого места. Такие педантические распоряжения были совершенно бесполезны и до крайности утомительны для войск, тем более, что был очень жаркий день.
Переход от Таш-Кичу до Внезапной в двадцать пять верст совершен был еще с большими предосторожностями, как будто бы мы двигались в виду неприятеля, тогда как о нем не было и слуху; притом на Кумыкской плоскости жили преданные нам кумыки.
Сколько было хлопот для меня и других офицеров генерального штаба, чтобы обеспечить переправы на Яман-су и Ярык-су, а также следование отряда через лесистое пространство между Аман-су и Акташем и по крутому спуску к этой реке. Платье мое было изорвано в нескольких местах, лошадь моя искалечена колючкой или дерезой. Сильно пострадали от этого, в изобилии растущего кустарника обувь и платье нижних чинов, следовавших в боковых прикрытиях.
Немало хлопот было и при расстановке лагеря на правом берегу Акташа, возле деревни Андреевой.
— Нужно расположить войска как можно правильнее и притом сообразно с местностью. Ведь здесь будет дневка, а может быть, простоим суток двое и более. Вероятно, Александр Иванович, осматривая окрестности, заедет и в лагерь. Нужно, чтобы в нем все было в порядке.
Так рассуждало начальство штабов главного и чеченского отрядов, окруженное офицерами Генерального штаба. Между тем войска с нетерпением ожидали указания тех мест, на которых, расположившись, могли бы приступить к разбитию своих палаток и варению пищи. «Вот, подумаешь, настало какое тяжелое время.
Идешь по своей земле и думаешь, что по неприятельской, так цепи строго держи. Вот сколько времени пришли, не расставляют лагерей; кажись, можно было бы и палатки разбить, и кашицу сварить. А тут ранец сильно жмет — не то что наши мягкие мешки».
Так рассуждали между собою старые кавказские усачи, стоя опершись на ружья, в ожидании, когда мы, офицеры Генерального штаба, укажем им места для ночлега. И совестно было подъезжать к этим усачам-кавалерам, понимая и сочувствия их правому неудовольствию, происходящему от неуместного педантизма.
Пользуясь двухдневным отдыхом, я с некоторыми из моих штабных товарищей, в сопровождении достаточного эскорта, осмотрел окрестности Внезапной. Ездил на Чумлы, где был расположен Кази-мулла в 1831 году, во время восемнадцатидневной блокады старой Внезапной. Осматривал место прежней ермоловской крепости, прославленной мужественной защитой ее во время этой блокады. Был на Воровской балке, где происходил кровавый бой скопищ Кази-муллы с батальоном 40-го егерского полка, ведомым полковником Шуйским на спасение Внезапной. И тогда же у меня явилось желание собрать подробности о геройских подвигах и самоотвержении защитников этой крепости. И, к полной радости моей, я достиг этого, собрав сведения не столько из архивных и письменных документов, сколько из рассказов современников и участников.