— Ну, слава Богу, что ты, Шамиль Иванович, опомнился, а то без тебя нам скучненько и тяжеленько было идти, — говорили кабардинцы, покручивая усы и осматривая ружья, хотя, правда, плохие кремневые, но острые штыками.
С громкими песнями, бубнами и плясунами прошел отряд под выстрелами неприятеля и в виду его расположился лагерем.
Шамиль с пятью орудиями и ополчением, простиравшимся свыше 6 тысяч конных и пеших тавлинцев, занял позицию за лесистым, чрезвычайно глубоким и крутым оврагом, по дну которого журчала речка Теренгул, передавшая и ему свое название.
Несмотря на такое труднодоступное препятствие, левая сторона Теренгульского оврага была увенчана больших размеров бруствером, из-за амбразур которого выглядывало пять орудий.
Этот окоп устроили пленные или добровольно находившиеся у неприятеля поляки, под руководством начальника артиллерии и казначея Шамиля Ягьи-Хаджи, слывшего в горах за искусного инженера.
Из стана Шамиля путь отступления лежал через Бортунай на Суук-Булак в Гумбет — через перевал Кырк, и в Андию — через Мичикале. Этот путь, известный с 1839 года, считался весьма трудным, но был возможен для перехода легкой артиллерии. Можно было отступить в Андию и через аул Гуне. Следовательно, с занятием Бортуная и Гуне нашими войсками, посланными в обход ночью, неприятель, будучи отрезан от Гумбета и Андии, или должен был пробиваться с огромными для себя потерями, или, бросив свою артиллерию, рассеяться по горам и лесам. Но если бы мы не успели отрезать Шамилю пути отступления, то, занимая фланговую позицию, могли бы нанести ему огромные потери действием нашей артиллерии, а кавалерией — настойчиво его преследовать.
Такой план был возможен, потому что он был приведен в исполнение, но только несвоевременно и нерешительно. Вот если бы шесть батальонов, вся кавалерия и восемь орудий, выступившие из лагеря под начальством генерала Клюки фон Клугенау с рассветом, были двинуты в обход на Бортунай ночью, то Шамилю не так легко было бы отступить за Соук-Булак.
А такое предположение имелось в виду, потому что сделаны были все распоряжения к выступлению обходной колонны в полночь. Инициатива этого, кажется, принадлежала генералу Лидерсу, и она была вполне достойна его боевых способностей. Кто же из ареопагитов подал противную мысль, положительно не знаю.
Прежде чем приступлю к описанию маневров следующего дня, употребленных нами к выжитию Шамиля из его крепкой Теренгульской позиции, упомяну о прибытии в наш отряд командира 5-го пехотного корпуса.
Одновременно с нашим выступлением из Амир-Аджиюрта предложено было генералу Лидерсу, находившемуся в Темир-Хан-Шуре, озаботиться восстановлением переправы через Сулак у Евгеньевского укрепления. Это нелегко было исполнить как по естественным препятствиям, так в виду большого и воинственного Черкеевского аула; а потому, не желая подвергать ответственности кого-либо из подчиненных, Александр Николаевич принял на себя исполнение этой трудной операции, тем более, что ему безотлагательно было нужно переговорить с генералом Нейдгардом.
Несмотря на огромные затруднения, противопоставленные природой и неприятелем, переправа была совершена через Сулак у Ашильты, что ниже Черкея в пяти верстах, с весьма незначительной потерей нескольких храбрых, погибших от пуль и утонувших в Сулакской пучине.
По совершении этой переправы, для отважного Александра Николаевича уже не считалось опасным проехать двадцативерстное расстояние, разделявшее его от генерала Нейдгарда, что он и исполнил с двумя батальонами, четырьмя орудиями и наличной кавалерией. Но Александр Иванович счел такой поступок своего собрата крайне неблагоразумным, и по этому случаю будто бы между тезками был крупный разговор. Ареопагиты же, желая и в этом случае подделаться под своего председателя, когда речь заходила о Лидерсе, всегда с саркастической улыбкой уподобляли его или неистовому Роланду, или бесстрашному Баярду.
Что же касается большинства, то явный перевес был на стороне Александра Николаевича. Даже солдатики, стоявшие толпою, вот как об нем рассуждали в то время, когда он, подъехав к ставке Александра Ивановича, слезал с лошади.
— Кто этот генерал? — спрашивали кавказцы.
— Это наш корпусный, генерал Лидриц, — отвечали люблинцы и замосцы.
— Молодец же ваш корпусный, жаль только, что он не наш, — отвечали на это кабардинцы и куринцы, отделяясь из толпы.
Но оставим и мы в покое Александра Николаевича, а последуем за дальнейшими действиями чеченского отряда.
Согласно диспозиции, отданной около полуночи, в десять часов утра 16 июня войска Чеченского отряда действовали против неприятеля, поспешно отступавшего с Теренгульской позиции на Соук-Булак, на двух, хотя видимых, но отдельных пунктах.
На Теренгуле, возле лагеря, одновременно с тем, как четырнадцать орудий, преимущественно батарейных, посылали вдогонку свои выстрелы одиночным всадникам и громили неприятельские укрепления, шесть батальонов с четырьмя горными орудиями поднимались на противоположную крутую покатость оврага. Спешили они туда в поте лица, не с тем, чтобы помериться с неприятелем, а для того, чтобы разве взглянуть на оставленные им укрепления.
На другом пункте, удаленном верст на шесть от лагеря, такое же число батальонов спешило в гору, довольно пологую, но длинную, в надежде если не отрезать неприятелю путь отступления на Соук-Булак, то ударить ему во фланг. Но Шамиль, отправив орудия вперед и повернув свое ополчение вправо, предупредил и здесь нашу пехоту. Кавалерия же, предводительствуемая генералом Безобразовым[147] и состоящая из казаков и милиционеров, не видя позади себя пехоты, действовала крайне нерешительно, ограничась несколькими выстрелами из казачьих конно-артиллерийских орудий.
Таким образом кончилась встреча наших войск с Шамилем на Бортунайских высотах.
Вникая со всею подробностью в сущность описанных мною действий, нужно сказать, что неуспех наш произошел не от одной только неизъяснимой нерешительности главного начальства. Допустим, что нерешительность была причиной отмены выступления обходной колонны к Соук-Булаку ночью; но в таком случае, зачем мы так неизъяснимо медленно действовали днем?
Не упоминая о колонне генерала Клюки фон Клугенау, действовавшей, как мы видели, медленно и нерешительно, обратимся к главной массе отряда. С 7 часов начинают выдвигаться войска из лагеря к Теренгульскому оврагу, в 8 часов артиллерия открывает канонаду из четырнадцати орудий, и только в 8 ч. 30 мин. колонна, назначенная для перехода через овраг, начинает в него спускаться. Неужели целью такой медлительности было то, чтобы, заняв неприятеля с фронта, дать возможность обходной колонне совершить незаметнее свое назначение? Если это действительно было так, то мы крайне ошиблись, считая до такой степени глупым нашего противника.
По отступлении Шамиля за Соук-Булак, командир отдельного Кавказского корпуса предполагал, что он — победитель своего противника — отправился с большим эскортом в Темир-Хан-Шуру, в сопровождении генерала Лидерса и огромного штаба. Чеченский же отряд расположился лагерем в нескольких верстах от Теренгула, на высотах Ибрагим-Дада, на которых и простоял в бездействии две недели.
Только один раз нарушились обиходные занятия войск этого отряда, состоящие в посылке на фуражировки и за дровами, движением особой колонны к Зубуту — небольшому аулу, находящемуся на Сулаке против нашего лагеря. Лазутчики дали знать, что Салатавский наиб вознамерился переселить жителей этого аула в горы. Но это дерзкое намерение в виду нашего отряда не состоялось и ограничилось незначительной перестрелкой, причем с нашей стороны два-три человека были ранены.
Что касается служебных моих занятий, совместно с другими офицерами Генерального штаба, то они преимущественно состояли в ежедневной поверке денных пикетов, расставленных по горам, и ночных секретов, располагаемых вокруг лагеря. Не знаю почему, но вероятно, под обаянием прошлого, все думалось о Шамиле, о котором, после ухода его за Соук-Булака, не было ни слуху ни духу.
С высот Ибрагим-Дада Чеченский отряд двинулся через разоренный еще в 1841 году аул Гертме к Черкею.
Более шести верст мы следовали все год гору, и хотя по обеим сторонам дороги во множестве засеянные поля доказывали близкое и большое население, но впереди себя кроме бело-желтых, песчано-известковых гор ничего не видели. Вот вошли в ущелье, обставленное такими же горами, составляющими левый берег Сулака; кажется, и самая эта река должна быть недалеко, а жилья все не видно. Только начались расположенные террасами по правую сторону сады.
Взгляните, какие великолепные виноградники и сколько фруктовых деревьев с рдеющими на них черешнями, абрикосами и несозрелыми персиками, грушами и яблоками!
Посмотрите на эти развесистые вековые ореховые и каштановые деревья. И где же все это взращено? На террасах, устроенных в бесплодной скале, где и былинка не росла до того времени, пока не коснулась к ней рука человеческая и не оживила ее водопроводами.
Вот ручей и фонтан жизни прекрасных черкеевских садов. А вот скученные, сложенные из камня и лепящиеся одно над другим жилья создателей фонтана и садов.
Из прежних жильцов остались только тощие собаки и кошки, да скрывающиеся в норах и между камнями тарантулы, скорпионы и фаланги, людей же нет. Они скрываются вместе с волками и шакалами по окрестным горам и лесам. На место же людей-создателей явились люди-разрушители. За что же постигло созидателей такое страшное несчастье?
Черкеевцы наказываются так жестоко за свое вероломство и непостоянство, неоднократно выраженные в нарушении своего слова и обещаний. Их политика была двойственна с того времени, когда по военным обстоятельствам мы заставили их признавать нашу власть и покоряться нам.
Так, при Кази-мулле черкеевцы восстают против нас; но, устрашенные смертью своего первого имама, а в особенности после построения в 1834 году Темир-Хан-Шуры, снова являются покорными, какими они остаются, по крайней мере по наружности, до 1840 года.