В этом году черкеевцы делаются уже явными нашими врагами, потому что не только силой противодействуют пройти генералу Клюки фон Клугенау через свой аул с транспортом военных запасов в Салатавию, в главный отряд, но и овладевают двумя орудиями, которые только тогда с покорностью возвращаются, когда сила грозит разрушением их аула.
Не проходит и года, как новое неповиновение черкеевцев заставляет генерала Головина двинуться на Сулак и построить против непокорного аула укрепление, названное по его имени — Евгеньевским. Однако и это не помогает и не заставляет опомниться черкеевцев.
В 1843 году, при общем восстании Дагестана, возбужденного Шамилем, черкеевцы разрушают мост на Сулаке, несмотря на то, что на их обязанности лежало охранение этой единственной и важной переправы, и тем подвергают себя новой и справедливой опале. Это-то и было причиной истребления их богатого и населенного аула, начавшегося бомбардированием из орудий Евгеньевского укрепления и окончившегося разрушением сакель и истреблением садов в 1844 году частью войск Чеченского отряда.
Такая двойственность черкеевцев и вероломство в их действиях происходили сколько от демократического их образа укрепления, столько же от неясного понимания нашей силы и большой веры в недоступность их аула.
У черкеевцев, как и у других горцев, не было единства в идеях и действиях, потому что не было главы власти, которая обуздывала бы своеволие; а такое единство по многолюдству их аула было им в особенности необходимо.
По этой причине все восстания черкеевцев, как затеваемые буйной молодежью, были случайные, противные желаниям большинства, к которому принадлежало благоразумие и старость.
— Зачем идут к нам русские? Кто их просил, вероятно, не наши старики? Покажем им, что мы их не боимся, а напротив, заставим нас бояться!
Так кричала черкеевская молодежь, открыв убийственный огонь по двум батальонам апшеронцев, вступавших в 1840 году в их аул, тем более, что о таком движении наших войск через Черкей были предварены его жители. Следствием такого вероломного поступка черкеевской молодежи было поспешное и беспорядочное отступление за Сулак апшеронцев с значительною потерею в людях и оставлением в ауле двух орудий. Но старики черкеевские, не обрадованные, а напротив, устрашенные таким неожиданным трофеем, поспешили явиться с повинной и орудиями в отряд к генералу Граббе на Хубарские высоты.
Постоянные подстрекательства Шамиля к явному восстанию против нас усиливали несогласия и неурядицы между черкеевцами. Еще в 1842 году, когда дошла до них весть о претерпенном нами поражении в лесах Ичкерии, черкеевская молодежь зашумела пуще прежнего.
— Уничтожим мост и разрушим башню на Сулаке, а аул окружим завалами, и тогда русские не пожалуют к нам вторично. Если же они придут к нам, то и мы их побьем, как везде их бьет наш благословенный имам!
Так бушевала черкеевская молодежь, и много труда и усилий стоило старикам, чтобы унять ее на этот раз. Но после успехов Шамиля в 1843 году в Аварии черкеевцы привели в исполнение то, что они хотели сделать после поражения нашего в Ичкерии. Мост на Сулаке уничтожен. Три башни, как находившиеся у моста, так и на противоположном конце аула, разрушены; слабому же гарнизону дана свобода отступить в укрепление Евгеньевское.
С уничтожением моста на Сулаке доступ к Черкею со стороны Темир-Хан-Шуры сделался совершенно невозможен, потому что бродов на этой реке не существует, а переправляться вплавь нельзя по отвесным берегам и быстроте ее течения, в особенности на том месте, где находился разрушенный мост. Здесь Сулак со страшным ревом прорывается между высокими плитняковыми скалами, удаленными одна от другой самое большее на три сажени.
Из этого оказывается, что расчет черкеевцев с этой стороны был верен. Притом командующему войсками в Северном Дагестане было не до Черкея; его занимали более важные события. Дело шло о сохранении Аварии. Да и самая Темир-Хан-Шура находилась в опасности.
Но черкеевцы не обратили внимания на более близкую опасность: на ядра и гранаты укрепления Евгеньевского, которые ни днем, ни ночью не давали им покоя, производя разрушения в их жилье.
О наказании же в будущем со стороны Гертме, которое их постигло почти через год, они в то время не думали потому, что после поражений, понесенных нами в последние годы, считали власть нашу совершенно уничтоженною. Впрочем, так думали не одни черкеевцы, а все горцы.
К. К. Бенкендорф[148]Воспоминания. 1845
Урочище Хубар и окружающая местность представляют весьма возвышенное плато. Это плато начинается у подножия скалистого гребня, отделяющего Салатавию от Гумбета, и простирается до менее возвышенной области, покрытой великолепными лесами, заключенными между нашим лагерем и равниной, и над которыми мы теперь вполне господствовали.
На этих высотах чудесный воздух, и на них-то в период спокойствия в этих странах[149] паслись летом многочисленные стада жителей Шамхальства и Кумыкской плоскости. Это плато в различных местах перерезано очень глубокими и очень обрывистыми оврагами, поросшими густым лесом, и переход одного из таковых, так называемого Теренгульского, составлял для нас задачу следующего дня. На двух противоположных сторонах именно этого оврага в прошлом, 1844 году встретились лицом к лицу наш экспедиционный отряд и все силы Шамиля, и обе стороны оставались в этом расположении двое суток. С наступлением ночи отряд в шесть батальонов с частью конницы получил приказание перейти другим, менее обрывистым, оврагом, выводившим в обход правого фланга расположения скопищ Шамиля, и, обойдя фланг подошвой высот, стать на сообщениях Шамиля. Одновременно, с завязкой боя этим обходным отрядом, главные силы должны были форсировать овраг с фронта.
Но наш обходной отряд был открыт неприятелем заблаговременно и не счел себя достаточно сильным для развития решительных действий, а Шамиль успел снять свой лагерь и отступить. По зрелом обсуждении обстоятельств, мы тоже повернули обратно, и кампания 1844 года кончилась[150].
В настоящем году нас не ожидало ничего подобного, и там, где стоял наш противник, со стороны Буртуная, двигался к нам на соединение дагестанский отряд князя Бебутова.
Итак, авангард и главные силы перешли Геренгул после полудня 3 июня. Обоз двигался всю ночь, и мой батальон получил приказание прикрывать здесь переправу через небольшой ручей.
Ширина Теренгульского оврага вверху равнялась дальности орудийного выстрела, внизу — 10 сажень, глубина — 1500 футов. Тропа, по которой мы спускались на дно оврага, была очень крута, а незадолго до нас прошедший сильный дождь и масса проследовавшей здесь пехоты донельзя затруднили движение по этой тропе лошадей. Людям спускаться было легче, так как, сев на корточки, они сползали прямо вниз, что проделывало большинство пехоты, особенно же люди, побывавшие в этот день на полковом празднике Навагинского полка.
Орудия были выпряжены, подвешены на канатах, спущены на руках и теми же способами подняты на противоположный берег оврага.
Эта последняя операция была возложена и на меня, и на долю моего батальона досталось два полевых орудия и четыре зарядных ящика; не менее трех часов ушло на эту работу, причем каждое орудие требовало не менее роты полного состава.
Эта ночь с 3-го на 4 июня, ночь в глубине оврага, отличалась полным отдыхом; мы ее провели в густом лесу, переполненном пнями и давно заброшенными завалами, заваленными сухим хворостом и травой. Топор и разнообразная деятельность солдата прервали тишину этой мрачной пустыни, а бивачные огни озаряли громадные деревья, казавшиеся призраками. В этом зрелище было что-то фантастическое, и вся обстановка этой ночи на походе носила во многом характер притона калабрийских разбойников.
После полуночи усталость и покой вновь погрузили все в молчание, которое нарушалось только мрачным завыванием шакалов.
Утром 4-го мы достигли вершины левого берега оврага и здесь поставили нашу палатку рядом с палатками Главной квартиры. К вечеру все ко мне собрались; помню, что были Щербинин, Николаи (барон), Лобанов, Паскевич, Витгенштейн и Дондуков. Лежа на земле, частью сидя на барабанах, мы чокались стаканами, под звуки хора песельников карабинерной роты. Знаменитая «Куринская» песня для многих была еще новостью, а поэтому немало золотых перепало в карманы карабинеров. Затем настала очередь Минквица, этого неизменного председателя всех наших вакхических празднеств, неутомимого запевалы всех наших собраний. Вспоминая свою молодость, он затягивал немецкие песенки, вынесенные им из жизни студентов — буршей Лейпцига. Мы все подтягивали ему хором. <…>
Часть главного хребта, разделяющая Салатавию и Гумбет, прерывается в двух местах, чем и получается возможность сообщаться между собой жителям этих стран. Первый и главный из этих путей образует долина р. Ак-паша, в верхней своей части называемой урочищем или ущельем Мичикале, доступным для движения во всякое время года, равно и удобны и доступны к проходу со стороны Салатавии, и самая дорога, с кавказской точки зрения, считается сносной, но она преграждена завалами противника, и ее форсирование стоило бы нам значительных потерь.
Граф Воронцов решил обойти это направление и перейти хребет по другой — Киркинской дороге, настолько неудобной и малодоступной, что она была заброшена даже горцами.
Было решено, что граф Воронцов лично произведет рекогносцировку к Кирки, пока неприятель укрепляется на Мичикале. Мы получили приказание быть готовыми к движению к рассвету 5 июня. В состав разведочной колонны вошли шесть батальонов и четыре горных орудия, в том числе и 1-й батальон Куринского полка, которому, в виду молодости 40-го полка, по обычаю, надлежало идти в голове колонны