Командование отрядом было возложено на генерал-майора Пассека и в условиях, как мною упомянуто выше, личного общего руководства графа Воронцова. Пассек был только что назначен командиром 2-й бригады 20-й пехотной дивизии, в состав которой входили кабардинцы и куринцы, и он должен был впервые предстать перед войсками, знавшими его до сих пор только по имени.
Пассек имел громкую репутацию, заслуженную в операциях 1843 года: превосходно исполненное отступление из Аварии, блистательная оборона Зырян, многочисленность знаков Высочайшего благоволения за заслуги, беспримерная на Кавказе быстрота движения по службе (менее чем за год — из подполковников в генерал-майоры) — все эти обстоятельства в общей их совокупности значительно его выдвинули, и его имя было на всех устах.
Ко времени описываемых событий Пассеку было 35 лет от роду, и за ним уже были бесспорно выдающиеся военные заслуги и качества. Обладая необычайным глазомером и смелостью, граничившей с отвагой, чрезвычайной уверенностью в себе, энергией и непоколебимой волей, Пассек, одновременно, при безграничном честолюбии был и крайне самолюбив[152]. Он производил впечатление могучего льва, только что порвавшего свои цепи.
В европейской войне он обратил бы на себя внимание и прославил бы нашу армию, но на Кавказе он был именно тем военачальником, каковым здесь быть не следовало. Здесь ничем нельзя рисковать и никогда нельзя здесь рассчитывать «на авось». Здесь, при всяком предприятии, надо быть уверенным в силе удара: всякое здесь действие должно быть спокойно и осторожно взвешено, так как в этом крае десять успехов не окупят последствий одной ничтожной неудачи.
Пассека тоже нет в живых, и эту потерю армии пришлось пережить в течение этой ужасной кампании 1845 года. Он вел в атаку свой последний взвод, когда один горец разрядил свой пистолет в упор в грудь Пассека; со словами: «Прощай, моя бригада» — он умер мгновенно.
Я имел драгоценный сувенир, полученный мною из рук самого героя, смерть которого еще более увеличила его ценность, он мне подарил свой собственный Георгиевский крест, который я, конечно, свято сберег бы, если бы мне дано было его сохранить, но, после того как я был вторично ранен, мой сюртук остался в руках неприятеля, и с ним исчез и прекрасный белый крест героя.
Но вернемся к утру 5 июня.
Я должен был получить приказание от этого генерала и представить ему свой батальон. Он вскоре появился перед фронтом в сопровождении блестящей свиты, которая на Кавказе обыкновенно примыкает к начальникам, которых сопровождает успех по службе. Пассек был очень высокого роста, имел могучую грудь и ту ширину в плечах, которая встречается только в России и главным образом на его родине — в Сибири; голос его был очень громкий, и он хорошо говорил, несмотря на некоторую тривиальность.
Он обратился к войскам с небольшой речью, которую закончил следующей фразой, покрытой громким солдатским «ура»: «Я считаю честью доказать вам, что я тоже хочу быть старым куринцем».
С нашим солдатом следует постоянно говорить; словом и песней его можно вести на край света. К мелким житейским и материальным утехам он менее чувствителен, чем к слову похвалы или одобрения, так как, не зная радостей жизни, он мало о них и думает.
Отряд наш двинулся вперед. Солдаты шли налегке, имея на себе лишь суточную сухарную дачу. Мы подымались по скату, покрытому скудной травой; за первым подъемом открывались все новые, на которые следовало взбираться. Это движение было затруднительно для наших егерей, привыкших к равнинам Чечни, где они делали изумительные по быстроте переходы, но не привыкших к походам в горах[153].
Нахожу здесь уместным заметить, что на Кавказе все специализируется: как свойства и качества войск, так и офицеров, что является необходимым по причине различия природы и свойств разных местностей края. Естественно, что один полк превосходно действует в лесах, другой, благодаря быстроте своего хода, в горах; один офицер провел долгие годы в борьбе с чумой на турецкой границе, другой — в административной службе Закавказья, третий — всю жизнь провел в борьбе с лихорадкой и спячкой, на службе гарнизона в небольшом форте морского побережья; один — на биваках в ледниках лезгинских гор, другой — в преследовании конных партий черкес на Кубани; некоторые офицеры провели всю жизнь в Чечне, в этой стране вечной войны и опасностей, служа постоянно мишенью чеченца, другие — в Дагестане — стране всевозможных лишений, но где легко создаются репутации, блистательные карьеры и легко дается успех.
Каждая из различных местностей Кавказа имеет свою, ей присущую природу, свойства, свой тип, требуя и особого способа ведения войны, и прежде чем действовать в той или другой местности и быть на что-либо годным, надо ее изучить; и все это различие происходит по той простой причине, по которой Армения относится к Осетии, Имеретия к Кабарде и Кахетия к Кумыкской плоскости, также, как Франция относится к Китаю.
Мы продолжали наше движение. Главнокомандующий определил нас с кавалерией. Вскоре адъютант за адъютантом потребовал нашего скорейшего к нему присоединения. Мы же совсем выбились из сил; за крутым подъемом последовала выбитая в скале тропинка, которую мы прошли почти бегом. Там, где кончилась тропинка, обнаружилась довольно широкая седловина, на которой мы застали графа, бывшего пешком и стоявшего к нам спиной. Перед ним открывалась глубокая и довольно широкая долина, бесплодная, скалистая, лишенная всякой растительности, — долина, обычно встречаемая на значительных высотах Кавказа; небольшой ручей пересекал ее справа налево на всем ее протяжении, а с противоположной стороны долины высились командующие нами высоты; мы достигли Киркинского перевала — ворот в Гумбет, и высота перед нами была гора Анчимеер.
Здесь граф Воронцов решил перейти в Гумбет, и этот перевал отвечал его соображениям. Все тотчас же поняли, что нам предстоит драться, и вся усталость была забыта. Простая разведка обратилась, по приказанию графа, в захват господствующего положения, в целую операцию, исполнение которой предстояло Пассеку.
Я уже говорил, что эта дорога была заброшена годами, а наверху перевала она совершенно прерывалась. У самых наших ног двухсаженная скалистая стена отделяла нас от крутого спуска к ручью, и здесь-то и предстояло нам следовать. Передовые солдаты выломали кирками несколько глыб, несколько человек были еще спущены вниз и образовали из этих глыб нечто вроде лестницы. Работа кипела с такой быстротой и энергией, что полчаса спустя можно было уже спустить вниз несколько орудий. Пассек, кипя нетерпением, воодушевлял солдат и голосом и жестами. Над его головой развевался белый значок с серебряным крестом, его вышивали нежные ручки, — это была как бы эмблема любви и надежды, но смерть, о которой я уже упоминал, унесла все эти надежды на будущее.
То было блестящее начало кампании. Под звуки боевых песен и крики «ура» работа кипела с той силой, которую дает верное обещание победы. Сам главнокомандующий присутствовал при этой сцене, стоя на выдающемся уступе скалы и опираясь на свою турецкую саблю. Он снисходил до нас — молодежи, шумно выражающей свою радость при виде неприятеля, которого наконец начнем колотить. Он подавлял нас всем обаянием своего величия, своей старой славы, ясностью взгляда и тем спокойствием старого воина, которое так шло его благородным чертам.
Наконец столь долго сдерживаемому нашему рвению дан сигнал: Воронцов обнажил свою белую голову и минуту спустя мы уже были у подошвы высоты, поджидали Пассека. Прибыл и он, отдав свои последние приказания.
Дружина грузинской милиции под начальством князя Левана Меликова[154] стала в голове колонны. Она должна была подняться к подошве Анчимеера и начать эскаладу этой высоты в месте, указанном приданными ей проводниками. Я получил приказание поддержать грузин и следовал за ними вблизи, вскоре заметив, что они повернули к высоте.
Высота Анчимеер в этом месте имела 1500 футов высоты при скате в 45°. Колебаниям не было места: грузины полезли вверх.
Я крикнул своим сбросить мешки и остаться в одних рубахах; они оставили при себе только патронные сумки и ружья. Я указал им на главнокомандующего, остававшегося личным свидетелем их храбрости; ответом мне было уже не «ура», а какой-то рев восторга и нетерпения.
Бой — дело святое. Бой для русского солдата заключает в себе что-то священное. Он идет в бой с тем же сосредоточенным чувством, с каким вступает в церковь; горе тому, кто выругается под огнем, — его сочтут за нехриста. Перед вступлением в дело все обнажают головы, осеняют себя крестным знамением, и уста шепчут краткую молитву. Кавказские войска не нуждаются в одушевлении себя барабанным боем и звуками труб.
Я подал сигнал атаки движением руки, и карабинеры (1-я рота), предводимые Пассьетом, бросились вперед; во 2-м эшелоне пошла 2-я егерская рота. Сам я намеревался вести 3-ю и 4-ю роты, как ядро и резерв моего отряда. Но это предположение так и осталось кабинетным соображением, и на месте все пошло иначе; невозможно удержать раз вызванный порыв, и нельзя остановить на полпути пущенные вперед войска.
Чтобы взобраться на Анчимеер, надо было карабкаться наверх на четвереньках. Первоначального порыва хватило на половину подъема, но импульс еще был настолько силен, что войска все еще подвигались бегом. Ну как тут сохранить единство и порядок!?
Вскоре однако боевой порядок установился, но не по порядку номеров рот, по правилу «равнения по передним»: карабинеры, грузины — милиционеры и егеря — все перемешались. Это был уже не штурм, а бег на призы, и это было для нас большим счастьем, так как, в данном случае, взять Анчимеер нельзя было спокойствием и порядком, а именно только наскоком и порывом.