Не успех блестящего штурма Анчимеера глубоко тронул в эту минуту графа Воронцова, но тронуло его то, что в эту кампанию мы первые живо напомнили ему его молодость и длинную серию эпизодов его боевой службы; мы напомнили ему его бои под начальством князя Цицианова, Гулякова, дела под Ганжей и Эриванью, у джарских лезгин и в Осетии, его четыре кампании на Дунае и на Балканах и эпизоды войн 1812, 1813 и 1814 годов; в его памяти внезапно воскрес целый ряд славных подвигов.
Впервые, после длинного ряда годов отдыха, когда бои служили ему лишь темой для сдержанных и скромных рассказов в его прелестном замке в Алупке, рассказов, в которых он скрывал свои собственные заслуги, — война вновь представилась ему в своих потрясающих результатах и последствиях. Это было пробуждение его молодости, осенняя песнь его жизни солдата.
Всем нам сообщилось возбуждение главнокомандующего; он осыпал лестным вниманием и офицеров, и нижних чинов, и я ему представил наиболее отличившихся; для каждого из них у него нашлось и доброе слово и похвала.
Эссен, которого я представил в числе отличившихся, заметил мне позднее: «Спасибо, ваше сиятельство, за нового кунака, он мне пригодится».
Несмотря на дождь и туман, люди весело затянули: «Мы дети Севера великого, мы дети белого Царя».
Те, кто, как я, знали близко русского солдата, навсегда сохранили к нему чувство глубокого поклонения, присоединив к этому еще и чувство сильной и нежной привязанности.
Сколько раз вспоминал я предсмертные сожаления одного расстававшегося с жизнью русского офицера, умиравшего от ран в Париже, который, по свидетельству присутствовавшего при этом князя Григория Волконского, обратился к нему в последнюю минуту со словами: «Не видать мне более русского солдата! Не слыхать мне более солдатских песен!!»
В этих песнях действительно есть что-то возвышающее и возбуждающее и есть какая-то своеобразная поэзия.
Изучите поближе эти кажущиеся столь инертными войска, и вы найдете в них великую душу, мощь Геркулеса и одновременно простое и нежное сердце и улыбку юноши.
После взятия Ахалцыха, где особое мужество проявил Ширванский полк, понесший здесь громадные потери, князь Паскевич обратился к нему с вопросом: «Много ли осталось еще в рядах полка?» — «Еще хватит, ваше сиятельство, на два штурма», — ответил ширванец-гренадер.
Да! Подобные ответы находятся всегда на устах каждого кавказского солдата. И этот ответ, кажущийся нам блестящим, для кавказского солдата является простым и естественным.
И вот, эти самые люди, эти богатыри, пламенные и отважные в деле, являются доступными каждому великодушному начинанию; по одному слову доверия или побуждению к славе, или во имя двух неразделенных в наших старых полках имен — Бога и Царя, они способны проявить высшую степень великодушного самоотвержения; а сейчас же после дела вы видите этих самых солдат, принимающих свое естественное и невозмутимое спокойствие, подчиняющихся малейшему вашему желанию, высматривающих их с толком и быстротой, не имеющими себе равных в Европе.
Одушевляйте или успокаивайте русского солдата, и вы всегда встретите у него полную тому отзывчивость. Дитя и герой сочетаются в русском солдате.
Он хладнокровен и непоколебим в страшной игре на жизнь и смерть, а после боя он уже добродушно мастерит себе из трех дощечек водяную мельницу и по целым часам следит за ее работой, или, например, на службе заставы сторожевой цепи он или забавляется смешками, или дрожит от ужаса, слушая сказки ротного рассказчика.
Храбрые и славные войска, которыми никогда достаточно не нахвалишься!!
Мы следовали довольно хорошей дорогой, только что было исправленной Шамилем для провоза своей артиллерии. Оставив вправо горы с крутыми скатами, мы спустились в долину примерно 2-х верст длины, где находился родник, вода которого была испорчена неприятелем, завалившим ее трупами лошадей.
При выходе из этой долины, где мы могли следовать сосредоточенно, нам выпало немало спусков и подъемов, пока мы достигли наконец возвышенного плато, которое, так сказать, нависло над главной долиной Гумбета, долиной глубокой, широкой, единственной обитаемой и возможной для жизни. Прямо против себя мы имели скалистый и острый гребень гор, отделяющих Гумбет от долины Андии. Он отходит от главного хребта и под прямым углом направляется в долину Андийского Койсу. Эту преграду можно перешагнуть только в одном пункте, известном под именем Андийских ворот, представляющих узкую теснину, глубиной шагов в 800. У наших ног лежало большое селение Тилитль, куда нам предстояло спуститься.
Все то, что я теперь описываю, я видел только впоследствии, так как наступил большой туман, закутавший нас со всех сторон и оставивший полю нашего зрения лишь только то, что высота, по которой мы следовали, сразу обрывалась вниз на страшную глубину. Справа высилась отвесная стена, слева — бездонная пропасть; один неверный шаг лошади стоил ей смерти; и здесь-то спустился весь отряд, на что понадобилось 24 часа!..
Немыслимо было рассчитывать в эту кампанию на порядок следования вьючного обоза. Я уже имел на этот счет печальный опыт, и так как у меня на руках было много больных и все мои люди нуждались в отдыхе, то я, как только пришла моя очередь спуститься, самовольно задержал всех вьючных лошадей моего батальона; без этой посредствующей предосторожности и, очевидно, противно общему плану, я получил бы вьючный обоз не ранее завтрашнего дня и, вероятно, вовсе лишился бы части его.
На войне зачастую приходится, противно всему, заботиться о себе самому. Каждая вьючная лошадь имела при себе шесть человек конвойных солдат: двое придерживали ее спереди и четверо сзади; все шло прекрасно, и мы ночью имели пристанище.
В штабе отряда не озаботились порядком расположения войск, и я вечером с трудом добился указания места расположения моего батальона, после чего пошел к графу Воронцову. Блуждая этой темной ночью, я случайно имел счастье столкнуться с его светлостью принцем Гессенским, который только что собирался сесть за ужин. Я получил приглашение, и ничто не могло быть более кстати; давно уже не вкушал хорошего стола, и теперь я воздал ему должное.
На следующий день войскам был дан отдых и, к счастью, была хорошая погода; было даже жарко. Войска пользовались отдыхом и погодой; сняв одежду, просушивали ее и наконец получили в этот день горячую мясную пищу.
Первый раз в течение десяти суток я мог спокойно провести этот день на отдыхе и в приятном мне обществе лиц Главной квартиры и даже развеселиться под покровительством Минквица и Щербинина[178]. Но, однако, ненадолго пришлось мне насладиться этими удовольствиями.
В виду принятого решения для обеспечения сообщений между главными силами и укреплениями этапом Кирки иметь (на этапах) два отдельных отряда (как гарнизоны этапов), для этой последней службы были предназначены части, наиболее пострадавшие в походе, а следовательно, и прибывшие с «холодной горы». Командуемый мною батальон куринцев вошел в состав наиболее важного в стратегическом отношении Мичикальского отряда, вверенного полковнику Ковалевскому.
С большим сожалением познал я необходимость обратного возвращения батальона, но что можно было возразить против этого распоряжения, тем более, что из состава моего батальона 30 человек имели отмороженные ноги, из коих у 15 уже начинала обнаруживаться гангрена, и, наконец, более сотни пострадавших чинов батальона представляли собой не более как инвалидов.
Все умы к этому времени были заняты Андией, и 14 июня было решено форсировать единственный перевал в эту долину, так называемые Андийские ворота. Полковник князь Барятинский с командуемым им 3-м батальоном кабардинцев добился назначения следовать в голове колонны, назначенной для штурма андийских ворот.
Надеялись, что со взятием этих ворот андийцы придут с покорностью и что их примеру последуют соседние племена.
Главнокомандующий предполагал завоевание это довершить еще и всеми средствами того обольщения, которым он владел в такой высокой степени — тем неотразимым очарованием, с помощью которого он обыкновенно завоевывал себе доверие и уважение мусульманских народов. Но все эти расчеты ни в чем не оправдались, начиная с того, что Шамиль не взял на себя труда обороны возведенных им здесь укреплений и уступил нам без боя Андию, но уже обращенную в пустыню и разоренную, а подобное печальное завоевание не имело уже для нас значения. Что касается до Шамиля, то это проявление решительности и власти имело для него значение огромного успеха. Все притихло. Сопротивлявшиеся Шамилю были поражены ужасом, и народности Дагестана только еще ниже склонили свои головы перед каравшим их мечом нового владыки гор и перед огнем, уничтожавшим их жилища.
Андия от нас ускользала: эта истина, столь очевидная теперь, когда мы обнимаем вопрос в общем, и вытекавшая из совокупности всех обстоятельств, тогда еще не была столь осязаемой и не поразила тогда все умы[179].
Туземцы, служившие в отряде[180], и двое русских[181], продолжительным опытом изучившие войну на Кавказе и горцев, только одни понимали все значение этого события, да одновременно еще небольшая часть чинов Главной квартиры усматривали в этом событии печальное предзнаменование[182]. Большинство же ничего в этом не видело или не желало видеть.
Что касается до нижних чинов, то беззаботные солдатики желали только подраться да позабавиться, и так как до сих пор не было ни кровавых, ни трудных дел, то все они жаждали только боя. Докучали нас только лишения, тем более, что стало известным, что Андия лишена всех средств довольствия.
Некоторые даже завидовали моему выступлению: «Там, — говорили они, — вы ни в чем не будете нуждаться, там найдете вы все, что нужно для жизни и для благополучия». А известно ли вам, читатель, что подразумевается на Кавказе под выражением: «решительно все, нужное для жизни?» Хорошая вода, пастбище и дрова — вот и все, что нужно для жизни.