[192]. Раз он на этом пути, то он может иногда зарываться, и самолюбие его может быть безгранично. Но стоит ли ради этого останавливать его в благородной и полезной деятельности?!
Зачем лишать себя этого неоцененного сокровища — «Кавказа», который суть никто другой, как тот же русский, переделанный Кавказом![193] Во имя общего блага и принимая во внимание его достоинства, будем сносить его гордость и независимость его характера; ведь без него на Кавказе ничего не будет сделано такого, что бы стоило Кавказа!!
Правда, кавказцев много упрекают в том, что они составляют как бы особую партию или союз; да, это союз, но союз в лучшем смысле этого слова, союз уважаемый и благотворный, так как основанием его является глубокое знание края и любовь к нему всего того же края[194].
Из 6 рот, сопровождавших наш транспорт, одна рота Куринского и одна Апешеронского полков были оставлены в Мичикале для обеспечения лагеря. По возвращении нашем 17-го, мы застали здесь все в возбуждении, хотя неприятель и не показывался, а все смятение было вызвано коровой, Бог знает откуда явившейся. Началось с того, что солдаты обоих полков открыли по ней охоту, потом стали спорить о дележе.
Тот, кто никогда не едал «баранты»[195], не поймет всего того счастья, которое испытываешь, когда закладываешь за обе щеки чужое добро, и не поймет также, до чего это мясо вкусно и насколько оно питательно и вообще — лучше продаваемого мясником и только потому, что за него ничего не заплачено. На Кавказе разбойничество — что называется — носится в воздухе, им упиваются, и существует особая любовь жить воровством. Может ли быть иначе и для солдата, когда только единственно одна баранта и вносит разнообразие в монотонную выдачу одних только гнилых сухарей от интендантского чиновника! Там, где война есть обыденное и непрерывное занятие, в войсках очень легко возникают драки, и то же самое происходит и между кавказскими полками, настолько же чуждыми один другому, настолько же склонными к зависти и даже к ненависти друг к другу, насколько подобное отношение естественно между жителями соседних долин. С одной стороны пускаются в ход штыки, с другой — приклады, и в обеих частях, как это обыкновенно водится, офицеры стоят за своих людей.
Служба на Кавказе обособляет жизнь частей, она ограничивается узкой сферой интересов, и все те общие связи, которые связывают полк с общим отечеством, порываются до такой степени, что люди почти забывают, что они служат одному общему делу.
Так и здесь, в Мичикале, не появись вовремя Ковалевский, быть бы междоусобной драке. Очевидно, был виноват мой Эссен, командир Куринской роты, который, как младший в чине, должен был слушаться Евдокимова[196], командира Апшеронской роты. Но мог ли куринец подчиниться апшеронцу, не краснея, не унижаясь, не признавая себя виноватым?! Мог ли Эссен подчиниться, он, который всецело принадлежит полку — своей единственной родине, он, который считает за честь разделять все полковые симпатии и антипатии?! Между тем, между куринцами и апшеронцами издавна существовала вражда.
Одни из них получают большее, другие меньшее содержание, одни — дерутся все время с лезгинами, другие — с чеченцами, одни — все время ведут войну в горах, другие — в лесах, одни, наконец, носят красный околыш и белую портупею, другие — темно-зеленый околыш и черную портупею; как же им при таких условиях не ненавидеть друг друга?!
К. К. Бенкендорф. Акварель В. Гау (Из собрания Государственного Русского музея).
Однажды, в одном селении, в базарный день, возникла ссора между чеченцами и апшеронцами; куринцы не преминули принять в ней серьезное участие. Но кому пришли они на помощь? Конечно, — не апшеронцам!
«Как нам не защищать чеченцев, — говорили куринские солдаты, — они наши братья, вот уже 20 лет как мы с ними деремся!..»
На Кавказе полк никогда не меняет места своей стоянки; основанием своей постоянной штаб-квартиры он упрочивает покорение и безопасность края и бросает эти постоянные штаб-квартиры только для новых завоеваний, которые опять-таки только таким способом он и может упрочить.
Каждый из наших полков представляет таким образом как бы воинственное племя, пустившее корни в занимаемой им местности; каждый полк в известной степени ассимилируется с местностью, моральное влияние которой дает характеру солдат известную окраску, изменяя даже его язык.
Полк служит не исключительно только целям чисто военным, т. е. обороне и покорению края, нет, он вносит в страну возрождение, свет, прогресс и обрусение.
Если место штаб-квартиры выбрано удачно, то городок этой русской колонии составляет центр всего края, который до сих пор не имел такового.
Каждый полк составляет конгломерат (учреждений), строит церкви, содержит госпитали, магазины, школы, притягивает к себе купцов, поставщиков, открывает целую сеть разного рода производств, открывает новые пути сообщений, разрабатывает леса и пустыни и для достижения всех этих прекрасных результатов он ищет в самом себе средства и способы существования, ибо он очень скоро погиб бы, если бы не был обязан самому себе, что, впрочем, не так уже и трудно, благодаря смышленности и способности наших солдат.
Каждый раз, когда устраивается новый полк, то это событие, для живших доселе уединенно и без связи с внешним миром, является поистине приятной неожиданностью — интересной новостью.
Из всего сказанного видны все то значение и вся та польза для туземного и русского элементов, которые проистекают из единства управления, т. е. единства гражданского и военного управлений, установленных на Кавказе.
Наши полки в Закавказье много утратили этого цивилизаторского элемента введением там нового порядка вещей, но на Кавказской линии и в Дагестане ничто не изменилось в этом отношении, и оно таково, каковым его требовал Ермолов, первый из наших генералов, оценивший это влияние в должной степени. Отсюда видна та роль, которую обстоятельства налагают на того, кто назначен командовать полком, и та осторожность, какую надо проявлять при назначениях, в чем нужно тем более мудрости, что на Кавказе командир полка в сфере своей деятельности не подлежит контролю.
Случается, что безупречный на инспекторском смотре командир совершенно не годен ни для края, ни для полка, другой же командир, у которого по смотру нашлись непорядки, — превосходен.
После многих заблуждений наши военные власти решились наконец не проверять управления полковых командиров, сознавая, что нужно только уметь выбирать людей, но в этом-то и заключается вся трудность: большинство батальонных командиров (боевых), составивших себе имя на Кавказе, редко бывают на высоте такого ответственного командования; туземцы, столь многочисленные в наших войсках, еще менее тому пригодны; но самое худшее назначение — это офицеров без всякого прошлого и прямо из образцового полка. Командиры из образцового полка понимают службу только в одном виде, с формальной стороны, да и то толкуют ее вкривь и вкось; для войск эти господа — сущее бедствие, язва[197].
Для хорошего командира полка на Кавказе требуется человек просвещенный, с взглядами широкими, благородный и доброжелательный, преданный краю и делу, которому он призван.
Лучшие полковые командиры, которых мы имеем, почти все офицеры Генерального штаба.
Возвращаюсь к Эссену: он был немедленно посажен под арест. Ковалевский хотел было выслать его из отряда и предать его полевому суду, чего он, конечно, заслуживал, но я заступился за него. В наших кавказских войсках почти никогда не проявляют строгости.
По существу Эссен был хороший офицер, а ротного командира нелегко заменить в кампании, а затем следует принять в соображение, что эта страна дикарей не может не влиять на общую дикость нравов.
Я вернул Эссену шашку только накануне выступления из Мичикале. Стараясь не подчиняться авторитету его седины, я ему долго говорил о неприличии его поступка; он поклялся мне, что сумеет себя побороть, что ничего подобного не повторится в будущем и что он сделает все, чтобы мне угодить. Никогда я не был так доволен собою, — так я был красноречив и убедителен. В самом деле я мог себя поздравить, так как, уходя, Эссен объявил мне самым скромным образом: «Во всем буду повиноваться, но об одном только прошу, если попадется апшеронец ночью, наедине, так, чтобы никто не видал, то позвольте его задушить»[198].
С 17-го мы почти не двигались из нашего лагеря. Санитарное состояние войск с каждым днем становилось печальнее: войска начали страдать от перенесенных ими на «холодной горе» лишений, случаи дизентерии участились, и наши ноги, размягченные отдыхом и теплом, начали пухнуть от прежних сыростей и морозов.
Больше половины моего батальона прошло через эти новые и мучительные испытания; по всему лагерю только и были видны несчастные люди, которые со стоном влачились на четвереньках, не будучи в состоянии стоять на своих отмороженных, покрытых нарывами ногах.
Я имел также свою долю страданий. Правда, у нас были доктора, но аптека не была достаточно оборудована для стольких несчастных и вместо лекарства им прикладывали только коровий кал.
Покоем и хорошей пищей надеялись мы заменить лекарства. Каждый солдат получал свежее мясо и приправой к супу служил дикий цикорий (способствующий очищению крови), который мы находили и собирали в изобилии. Каждый день мы высылали незначительные отряды, вооруженные и обеспеченные от всякой опасности, для исследования местности и сбора этого драгоценного растения.