Внизу находился лагерь — единственное оживленное место среди этой громады скал, утесов и каменных обломков. Меня радостно встретили, так же и я был рад очутиться «в большом свете».
На другой день, 1 июля, был день рождения Ее Величества Государыни Императрицы. Граф Воронцов пожелал этот день отпраздновать. Под открытым небом, на обширном бугре, возвышавшемся над лагерем, была отслужена обедня; войска стали кругом в сомкнутых колоннах; это было чудное зрелище, еще более выигрывавшее от красоты утра и от величия гор, служивших рамой всей этой картине. В то же время впервые раздалось христианское пение там, где царил неразделимо ислам.
Все были проникнуты созерцанием этого зрелища. Чтобы придать зрелищу еще более живописности и сообщить ему чисто местный колорит (что здесь представляется на каждом шагу), в то время, когда мы молились Богу, в расстоянии от нас не более пушечного выстрела, — завязалась стычка у наших фуражиров и настолько близко от нас, что мы могли следить за всеми ее подробностями; звуки ружейных выстрелов поминутно сливались с церковным пением.
После божественной службы граф Воронцов собственноручно раздавал почетные Георгиевские кресты только что пожалованным кавалерам за дела 6-го и 14 июня. Мои куринцы составляли большинство. Бедному графу Воронцову пришлось принять бесконечное число поцелуев и объятий, что в минуты сердечной солдатской радости здесь неизбежно для начальника.
На войне хорошие и дурные минуты необыкновенно быстро следуют одни за другими и колесо фортуны вертится быстро. 2 июля небольшой отряд в составе карабинеров (1-й роты) моего батальона был выслан на некоторое расстояние от лагеря и наткнулся на лезгин, спрятавшихся при его приближении. Будучи открыты и атакованы, лезгины открыли огонь; мы лишились только одного человека и как раз офицера, ведшего отряд; он был очень молод, считался храбрейшим офицером в батальоне, только что получил чин за взятие Анчимеера и был единственным сыном бедной женщины, у которой никого более не было близких на свете.
Сколько слез было пролито за его смертью! Мы все много о нем сожалели, так как он был очень любим и уважаем[201]. На другой день мы предали земле его смертные останки при пении «Со святыми упокой», при барабанном бое и свисте пуль, как вообще водится на войне; каждый из нас подбросил шашкой земли в его могилу, затем сгладили место, где его опустили в землю, разложили здесь же еще и большой костер, чтобы скрыть могилу от горцев, и так земля навеки покрыла счастье бедной матери.
Мне не было дано долго пользоваться шумной и веселой жизнью Главной квартиры[202]. Наш лагерь был расположен на склоне довольно крутой горы, у подножия которой находился аул Гогатль на выступавшем вперед мысе. К стороне Технуцала, в главной мечети селения, единственном неразрушенном здании, был помещен главный госпиталь отряда, а самое селение занято и обороняемо 3-м батальоном апшеронцев, под командой храброго полковника Познанского.
Я получил приказание сменить его с моими куринцами и принять общее командование этим, нами укрепленным, пунктом. Назначение было почетное. Познанскому уже пришлось выдержать несколько боев, и он оставил мне на аванпостах, в виде трофеев, три головы горцев, насаженные на колья, что должно было служить пугалом для наших противников.
Храбрый Познанский тоже умер! Расставаясь с ним в Гогатле, мы дружески пожали друг другу руки, и больше я уже с ним не встречался; несколько дней спустя он был убит наповал пулей в лоб. Это был достойный и прекрасный человек и один из тех офицеров, о смерти которых сохранишь вечное сожаление.
3-й батальон Апшеронского полка имел 800 штыков, мой батальон, имевший в начале кампании 700 штыков, теперь понизился до 500 и, главным образом, благодаря описанным мною страданиям на «холодной горе». Чтобы прикрыть все, порученное мне для обороны, мне пришлось сильно растянуться и, показывая силу, скрывать свою слабость.
Впрочем, занимаемая мною позиция была очень сильна, а в случае опасности развалины аула Гогатль могли послужить мне опорным пунктом, и никакой противник не мог бы меня оттуда выбить.
Мое отдельное расположение снова вынудило меня прервать сношения с Главной квартирой. Там еще не потеряли надежды на добровольную сдачу андийцев, что думали ускорить нашим продолжительным пребыванием в горах, и все еще надеялись, что жители Дагестана сумеют отделить свои интересы от интересов Шамиля, поймут свои интересы и что увидят, наконец, в нас своих избавителей, а не врагов. В Главной квартире убаюкивали себя надеждой, что жители с благодарностью примут тут же предложенную им нами помощь и поддержку, мечтая, что успех нашего оружия и прокламации и слова мира, исходящие из нашего лагеря, разорвут узы подчинения различных народностей Шамилю — главному препятствию нашего владычества на Кавказе.
Все эти предположения были ошибочны, и истинное впечатление, произведенное на противника занятием нами Андии, было или мало известно, или недостаточно оценено.
Страх — лучший стимул для воздействия против азиатских народностей. Для азиата власть сильна только тогда, когда она исходит от воли безграничной и бесконтрольной, когда изображение этого всемогущества для толпы видится сквозь призму ужаса и непроницаемой тайны. Русские же начальники почти все доступны, не имеют никакого престижа в глазах горцев, слишком добродушны для внушения страха, и азиаты боятся только русских пушек и штыков, но никогда, — ни их гнева, ни их мщения; русские страшны только во время боя, а после боя — прощают, ласкают, братаются; их всегда можно обойти, их негодование не требует даже наказания вчерашнего изменника, в сотый раз предавшего их неприятелю; того, кого столько раз обманывал и предавал, того, рассуждают азиаты, всегда можно легко обмануть и еще.
С Шамилем же дело обстоит совершенно иначе: с ним нельзя не считаться, с ним нельзя вести двойной игры и держаться середины. С Шамилем нужно выбирать между смертью и безграничной преданностью; при малейшем подозрении — отсекают голову и, раз Шамилем произнесен приговор, никуда не уйдешь от его мюридов.
Мы же, наоборот, ни в Дагестане, ни в Чечне не в состоянии ни наказывать преступников, ни оказывать покровительство и помощь нашим друзьям.
Оставаться вечно в горах мы не можем, а после нашего отъезда какая участь ожидает тех, которые перейдут на нашу сторону?[203]
При данных условиях силы и могущества Шамиля единственным способом избежать его мщения остается следовать за русскими, эмигрировать в горы, и лес бросить для равнины. Но сколько раз слышал я от моего старого Муссы, бежавшего из Андии при первоначальном занятии ее мюридами, что лучше жить в лохмотьях в горах, чем в богатстве на равнине, и что все сокровища земли не стоят капли воды из родника родной земли.
До сих пор Шамиль не терял нас из виду, действуя с необыкновенной осторожностью и недоверием, по отношению же своих, в целях объединения и подчинения себе, проявлял силу и страшную энергию. Палачи его не переставали отсекать головы, что происходило вблизи нашего лагеря, и к этим отсеченным головам привязывались надписи: «Такая же судьба ожидает всякого мусульманина, который заговорит о мире с русскими». Меры эти достигли своей цели: перед мечом и секирой исчезла всякая оппозиция, и мы не только что лишились всех своих партизан, но уже не находили и лазутчиков.
Нам оставалось довершить вторую половину кампании взятием и разрушением Дарго, что громко отозвалось бы повсюду и уравняло бы шансы начатой борьбы[204].
Доставка генералом Викторовым транспорта с десятидневным довольствием давала графу Воронцову полную свободу действий и избавляла его на некоторое время от всех тех помех и вечных затруднений, которые в дальних экспедициях вызываются обыкновенно вопросом снабжения.
Поминутно приходится мне называть лиц, которые более уже не существуют!..
Викторов — почтенный и благородный, человек, вне всякого упрека, уважаемый всеми, кто только его знал, принадлежал к числу тех, кого солдаты на своем простом языке называют «старый кремень».
Ему было около 60-ти лет, он воевал в молодости и страстно любил военное дело. Назначенный на должность, исключавшую участие в военных действиях (начальника жандармского управления Кавказского округа), генерал Викторов, в предведении экспедиции, не мог спокойно оставаться дома, и графу Воронцову пришлось уступить его настоятельным и настойчивым просьбам и назначить в экспедицию этого года; будь иначе, и не участвуя в делах, он бы умер в Тифлисе от тоски. Не подозревая, что эта кампания будет ему последней, он присоединился к нам, и в лесах Ичкерии ему выпала честь, принадлежащая по праву людям его закала, — пасть смертью храбрых.
День 5 июля был назначен днем выступления и взятия Дарго; дороги, туда ведшие, были исследованы, в направлениях к Дарго были исполнены разведки и с вечера были установлены и приняты необходимые меры.
Каждый из нас знал наперед свою роль в этот великий день, и каждый наперед мог или убаюкивать себя мечтами о славе, или быть предоставлен той душевной борьбе, которой зачастую подвергается энергия мужественного бойца перед мрачным предчувствием, которое представляет его воображению уверенность и близость страшной и неминуемой опасности.
Насколько короткой кажется ночь в эти критические минуты!!.
Как рано встает солнце! Как прекрасна жизнь повсюду, исключая того места, где теперь находишься! Сколько нужно силы воли, чтобы побороть себя и казаться таким, каким желаешь себя показать в день боя! Высказаться в испытываемом чувстве не посмеешь лучшему другу, скрываешь его от самого себя и самому себе не посмеешь сознаться в этом чувстве, но пуще всего не осмелишься даже самому себе назвать это чувство.