А между тем это чувство тут, налицо, оно давить вас, гложет и преследует до первого полученного вами приказания, до минуты пробития барабанами сигнала подъема, до первого поданного вами боевого сигнала, до первой просвистевшей у ваших ушей пули!!.
Все тогда забыто — существование, предчувствия, счастье и радости жизни, и перед вами только чувство долга и чести![205]
Вечер 4 июня был теплый, тихий и ясный, один из лучших вечеров, который я сохранил в своей памяти. Барон Николаи[206] и Лобанов пришли поужинать со мной и сидели до полуночи. Я потом проводил их с десятком моих егерей через груды развалин и глубокие овраги, которые отделяли мой небольшой отряд от большого лагеря.
За каждым углом стены мы могли наткнуться на мародеров неприятеля, но только кошки, единственные обитатели развалин, были невольной причиной наших тревог. Вернувшись, я еще раз обошел передовые посты и, успокоенный найденной всюду бдительностью и порядком, улегся на ковре, служившем мне кроватью, и не для того, чтобы мечтать о славе или бороться с предчувствием смерти, а просто — чтобы заснуть.
Но не успел я заснуть, как внезапно был разбужен звуками выстрелов, следующих один за другими, и свистом целого града пуль. В один миг я очутился у орудия, составлявшего центр моего расположения. Гиканье и крики «гяур!» все увеличивались. Ночь была темная и после каждого выстрела казалась еще темнее. Я приказал частям, выдвинутым вперед, оставаться на месте, что в подобных случаях служит единственным средством сохранять порядок у себя и вызвать его у противника, приходящего обыкновенно в смущение при встрече спокойного и хладнокровного отпора. Я собрал своих людей за орудием, заряженным картечью, и, когда мы осмотрелись и когда я убедился, что неприятель ограничивается беспорядочной стрельбой, не наступая, и только оглашает нас своим гиком, то я послал Колюбакина выбить горцев и избавить нас от них, дав нам возможность вернуться к отдыху и сну.
Через час все успокоилось, нам это стоило часа сна, а Главная квартира и лагерь получили лишнее чудное зрелище. Картина должна была быть действительно эффектной и живописной: темная, какая только бывает на юге ночь, освещенная только тысячью зигзагов бесчисленных выстрелов и оживленная только дикими криками горцев, криками «ура» русских и звуками наших сигнальных рожков. Все это происходило в самом темном месте долины, так что не был потерян ни один световой эффект и все могли любоваться зрелищем; никакой фейерверк не мог быть красивее.
Мой сон был настолько потревожен этим происшествием, что я был совсем разбит, когда мне пришлось встать, чтобы поднять наш лагерь, навьючить лошадей и выступить в поход.
Для обеспечения наших сообщений с Чиркеем у Гогатля оставлена часть 2-го батальона Прагского полка под начальством полковника Бельгарда. Весь же главный отряд в составе 13 батальонов, 16 орудий и милиции повернул к северу и покинул Андию[207].
Мы поднялись по длинному скату, который составляет южный склон гребня, отделяющего Андию от Чечни. Мы прошли у подножия стены из остроконечных скал, поднимающейся со стороны Гумбета и служащей издали, со стороны равнины, маяком для ориентирования среди неровностей, составляющих гребень этой части Лезгистана. Поднявшись на вершину, мы продолжали следование через очень узкое дефиле, и, не имея возможности развернуться в ширину, наша колонна очень растянулась.
Характер местности не изменился, мы все еще находились в этой промежуточной (между Дагестаном и Чечней) части, бесплодной, лишенной деревьев, имеющей лишь плоские и редкие пастбища, которые от подножия высокого гребня простираются до пределов нагорной Чечни. Страна эта представляет некоторое сходство с немецким Шварцвальдом.
Мы прошли примерно уже верст 12 пути, когда увидели, что чины Главной квартиры расположились на холмах по обеим сторонам дороги, подобно тому, как, двигаясь на равнине, казачьи разъезды выезжают на курганы для обозрения местности.
Что за неоцененное сокровище имеет Россия в своих многочисленных казачьих населениях, которые служат не только оплотом против нашествий, но и первыми этапами на пути завоеваний к югу, и мы живем спокойно под охраной этих воинов с длинными пиками, сторожащих Россию с кургана на курган от берегов Дуная до Кяхты.
Приказано стать всем на большой привал на четыре часа; солдаты развели костры из принесенных с собой поленьев и поставили на огонь свои котелки.
Контрфорс гор, по которому мы двигались, кончаясь почти острием, вынудил нас стесниться до возможной степени на последнем уступе этого длинного языка. У самых наших ног расстилалась Ичкерия. Это было чудное зрелище необозримых лесов, которое войска приветствовали долгими криками «ура», переходившими от батальона к батальону, по мере того, как они достигали места бивака. Для войск это был как бы выход из тюрьмы; они достигли земли, знакомой им с детства, где они найдут кое-какие средства, скрашивающие жизнь на биваке: дрова, сено, солому, изредка фрукты и овощи, и где они могут наконец проститься с пропастями Дагестана, внушавшими им только ужас и отвращение.
Для офицеров представлялось тоже нечто новое, а все новое очень ценится в боевой жизни, где столь живо чувствуется потребность возбуждений и ощущений, что составляет поэзию военного ремесла; если бы разнообразие событий не заставляло бы вибрировать сердце, то явилось бы усыпление, чувство скуки и сожаление посвящения лучших годов своей жизни монотонным занятиям под однообразный бой барабана. Для многих из нас это первоначальное радостное чувство скоро заменилось бы рассуждениями тягостного свойства.
К тяжелым воспоминаниям лесного похода[208] в Чечне в 1842 году (графа Граббе), к памяти кровавых эпизодов и эпизодов резни этой экспедиции[209] теперь присоединилось еще и недостаточное доверие в отряде к распоряжениям штаба отряда по обеспечению порядка движения и его охранения, штаба, состоявшего из людей, совершенно чуждых ведению войны на Кавказе[210]; особенно были подвержены критике распоряжения по нашему отряду на этот день[211].
Вообще же находили, что в экспедиционном корпусе недостаточно считались с опытом прошлого, сожалели, что были устранены люди опыта[212], между тем как прибывшие из России новички проводили свою скороспелую науку, применяли на практике свои теории, придуманные в мирное время, и свои правила для боя, составленные вдали от боевой действительности[213].
И в этом обвинении была своя доля правды[214]; досужие люди лагеря подхватывали эти обвинения, чтобы еще более выдвинуть их значение[215].
Между старыми кавказскими войсками и вновь прибывшими из России существовало известное чувство соревнования: у одних (кавказцев) было чувство презрения[216], у других (так называемых российских войск) — было грубое осуждение; нас, старых кавказцев, считали недисциплинированными разбойниками[217].
К счастью, выше всех этих осуждений и вне общественной немилости, которой подверглись некоторые частные начальники[218], стояла личность графа Воронцова и стояла высоко в общем уважении, и в сердце каждого царило безграничное к нему доверие, и это отношение войск к нему обезоруживало самых необузданных. В войсках, искусившихся в войне, подобно кавказским, как офицеры, так и нижние чины, схватывают на лету все качества и недостатки своего предводителя, от них уже ничто не ускользнет, а потому их одобрение, идущее прямо от сердца, — наиболее лестно и суть лучшая — какую только можно получить — награда.
Перед нашими взорами расстилалась страна — словно ковер из тысячи красок или словно географическая карта, простирающаяся от холмов Ханкале, что перед крепостью Грозной, до низовьев Терека. На первом плане виднелись густые леса, покрывающие своей темной зеленью высоты Ичкерии и простиравшиеся вдаль, влево, в уже более мягких перегибах уходившие в богатые и прекрасные равнины Чечни и заканчивающиеся вправо у Качкалыковского хребта. Цепь этих гор, начинавшаяся у наших ног, поворачивала к северу и делила равнину на две равные части. Вправо от цепи все носило различный характер: леса внезапно прекращались у подошвы гор, и страна представляла собой не что иное, как желтоватую и выжженную солнцем равнину, которая, уходя вдаль, сливалась с горизонтом в неопределенных тонах и, наконец, терялась в необозримых покрытых камышами пространствах берегов Каспийского моря, а еще далее и в водах самого моря.
Влево от этой цепи горы прекращались только у р. Сунжи, но вправо от Качкалыковского хребта они вновь начинались у Терека и длинной лентой протягивались до Кизляра. По ту сторону Терека, далее к северу, горизонт представляется безграничным и на всем видимом пространстве раскидываются пустыни, служащие кочевьем ногайцев.
Все взоры были обращены к этой зеленой резко ограниченной полосе лесов, параллельной цепи гор, что были теперь позади нас.
Все сердца стремились туда с надеждой и воспоминаниями, там была Россия, то были приветливые казачьи станицы — Наурская, Щедринская, Червленная, — все те места, к которым с такой любовью взывает кавказский солдат каждый раз, когда поет свои песни по возвращении с похода!! Казачьи станицы — это Эльдорадо, к которому устремляются все мечты о счастье и веселье, Эльдо