Палаток оставалось очень мало, только у некоторых начальствующих лиц, и неприятель знал их наперечет. Граф Воронцов велел разбить свою палатку на самом видном месте лагеря, чтобы неприятель легко мог в нее целить. В течение трех дней место около палатки было изрыто ядрами. 17-го утром граф обошел все наше сторожевое охранение, дабы показаться войскам и благодарить их за мужество. Эту опасную штуку он исполнил верхом на белом коне, дабы быть видимым и всем своим, и неприятелю. По мере того, как он проезжал перед частями, они выстраивались, музыканты играли честь, а войска приветствовали тысячекратным «ура», которое временами заглушало канонаду артиллерии неприятеля, не замедлившего провожать графа в течение всего его объезда, длившегося целых два часа. Я редко видел более захватывающее зрелище.
Граф Воронцов заставил нас пройти чудесную школу, и все те, кто с ним служил, сохранят драгоценные о ней воспоминания. Особенно мы, раненые, мы более других должны благословлять его имя в память того, что он сделал для нас в течение этих шести последних и ужасных дней похода. Конечно, и всякий другой начальник отряда заботился бы о нас, как и граф Воронцов, но тут нужна его каждодневная забота и та сила власти над умами, которая была ему присуща и которая заставляла себе подчиняться.
Нас было 1500 человек раненых, и мы требовали такое же число себе провожатых на походе; вся конница была спешена и лошади отданы под раненых, которые образовали особую колонну, вверенную генералу Хрещатицкому, хорошо исполнившему свою задачу. Начальство оказало нам все содействие, и распоряжения по отношению нас генерала Гурко были безукоризненны.
Все это еще не означает, чтобы наш раненый, особенно солдат, почивал на розах. Стоит только представить себе эту массу несчастных, страдающих от страшного зноя, жажды и голода, так как даже вода добывалась с боем. Представим себе страдальцев, лишенных сил и средств самозащиты, все время подверженных действию ядер, гранат и даже пуль неприятеля, несколько раз на волоске от варварского избиения, без возможности тому противодействовать; вспомним, что мы никогда не становились лагерем, что мы проходили через стену, которую самый смелый офицер Генерального штаба признал бы непроходимой, что мы почти всегда шли без дорог, через густые леса, пропасти, глубокие овраги, что весь наш путь состоял из спусков и подъемов, один труднее другого, что мы только изредка шли по ровному и достаточно открытому месту, где были обеспечены от внезапных нападений противника.
Я набрасываю покрывало на все эти сцены отчаяния, прошедшие перед моими глазами в течение всех этих тягостных минут. Я не нахожу слов ни для их описания, ни для того, чтобы возблагодарить Бога, что Он дозволил мне достигнуть пристани и конца наших бедствий!!!..
12-го граф Воронцов предупредил генерала Фрейтага, бывшего в Грозной, о принятом им направлении своего движения и приказал ему идти навстречу отряду.
Фрейтаг — человек больших талантов, большой мастер создавать из ничего, увеличивать по необходимости силы и средства и придавать крылья своим сотрудникам и соратникам — проявил тогда невероятную деятельность.
Менее чем в три дня он собрал артиллерию, 8 батальонов, казаков и милицию, разбросанных на 100 верст и вовсе не готовых к походу. После полудня 18-го он прошел уже 15 верст по неприятельской земле, и его орудия гремели уже в версте от нашего лагеря у Шаухал-верды.
19-го мы оставили нашу позицию и, выдержав еще кровавый бой, соединились с ним. Что это была за радость! Солдаты бросались в объятия друг друга! Пришедшие нам навстречу опорожняли свои мешки для утоления нашего голода; на каждом шагу — трогательные сцены.
Я никогда не забуду впечатления, произведенного на меня первыми, увиденными мною солдатами отряда Фрейтага! Только по сравнению с ними мы были поражены собственным видом, к которому привели нас бедствия этой ужасной экспедиции. Но в этот день все трудности были забыты, в наших рядах была только радость, а в рядах пришедших к нам — благородное соревнование. Проезжая по фронту одной роты, пришедшей с генералом Фрейгагом, Воронцов, приветствуя солдат, заметил им: «Какие вы, братцы, чистенькие в сравнении с нами!» — «Нет, — воскликнул один старый унтер-офицер, — вы белее и чище нас, потому что вы дрались больше нас!»
С великой радостью встретился я с Барановым[240] и Хасаевым (кумыкский князь). Храбрый Фрейтаг был очень рад видеть меня живым. Помню, как, обнимая меня, он сказал: «Ну, Костя, потрепали тебя, ничего, вылечим, не дадим умереть».
Все наши раненые вышли из леса. Арьергард, которому пришлось выдержать ожесточенный бой, присоединился к нам. Отряд уже собирался двинуться в путь и я тоже — следовать за общим движением, когда граф Воронцов, проезжавший в нескольких шагах от меня, сошел с лошади и присел около меня. Он находился в том состоянии откровенности, которое, казалось, его облегчало, и радовался видеть меня уже вне опасности. Помню, что в ответ на принесение мною благодарности за все, что он нам сделал, достойный граф, со слезами на глазах, сказал мне: «Если бы мой сын находился в отряде, то я не знаю, что стало бы со мной и с моей энергией!»[241].
Генерал Фрейтаг действительно пришел вовремя: ряды защитников сильно поредели и в ротах было не более 20–30 человек в каждой.
Войска покрыли себя славой, особенно кавказцы — старые полки Кабардинский, Куринский, Навагинский и Апшеронский; великолепен был Лабынцев со своим арьергардом, выдержавший на своих плечах в течение длинных пяти дней все яростные атаки горцев; превосходных помощников нашел он в полковнике Козловском, подполковнике Тиммермане, капитане Беклемишеве и князе Яшвиле. Я счастлив назвать в числе лиц, особенно отличившихся при исполнении марша от Дарго к Герзель-аулу, двоих, к которым я питал особое расположение, это — князья Лобанов и Колюбакин. В то время, когда многие лица в Главной квартире уже начали отчаиваться в спасении отряда, Лобанов просился в строй и принял командование одной из тех рот, на которую можно было менее всего положиться, стойко выдержал ее под огнем и разделил все опасности службы в арьергарде.
Также и Колюбакин, продолжая командовать 3-й ротой Куринских егерей, поступил под начальство Лабынцева и заслужил от него самую блестящую похвалу. Впоследствии он мне неоднократно рассказывал один эпизод, заключающий в себе чисто кавказскую черту, и я не могу удержаться передать здесь этот эпизод, хотя я лично совершенно ему не причастен. 16-го (при переходе в Шаухал-верды) Колюбакин получил приказание овладеть одной высотой; 50 мулл, распростершись на земле, оглашали воздух именем Аллаха, которого они призывали, прежде чем вступить в бой. Солдаты же, прежде чем броситься в атаку, приостановились и слышно было, как они говорили: «Не хорошо. Богу молятся!» Колюбакин, которому нельзя было терять ни одной минуты, торопил своих: «Что у них за Бог, разве наш не лучше?!» — «Так точно, гораздо лучше!» — ответили солдаты и после нескольких «ура» и короткого сопротивления высота была взята.
Лишь только Колюбакин овладел высотой, с которой были выбиты эти муллы, как он, в свою очередь, напомнил своим пример благочестия, только что ими виденного. Картина изменилась: солдаты обнажили головы, певчие затянули «Со святыми упокой», и рота опустила в могилу тело своего фельдфебеля, пораженного во время атаки пулей в голову.
В этой войне на Кавказе всегда есть что-то и драматическое, и фантастическое, и неожиданное.
Итак, кампания кончилась; она длилась шесть недель. 20-го после обеда мы пришли в Герзель-аул — первую на пути русскую крепость, в которую мы вступили с музыкой и веселыми солдатскими песнями.
Громкие крики отчаяния и горя огласили горы. Четыре наиба погибли в этой кровавой борьбе; пали лучшие чеченские борцы; потери горцев были громадны, и наше следование оставило по себе длинный кровавый след.
Но и мы также могли скорбеть о многих потерях; наши потери в прекрасных офицерах были громадны, я не имею тому точных данных и могу привести потери только батальона, которым я имел честь командовать. Из 700 человек, выступивших в кампанию, при вступлении в Герзель-аул оставалось под ружьем только 300; из 400 выбывших из строя 150 человек было больных и 250 — убитых и раненых. Из 20 офицеров батальона в начале кампании — осталось только пять нераненых.
Несоразмерно большая потеря офицеров по отношению общей потери в нижних чинах есть обыкновенное явление в войне на Кавказе[242].
Из 11 штаб-офицеров, спустившихся во главе своих батальонов в теснины Дарго, к концу кампании только один остался цел и невредим; были батальоны, в которых командиры сменялись по четыре раза, — до такой степени свирепствовала смерть в рядах отряда.
Много крови было пролито с той и другой стороны[243]. Дарго было в развалинах, Андия была одно время занята, Ичкерия пройдена с одного конца, до другого; никогда еще наши знамена не проникали так далеко в горы, никогда еще дух войск не стоял на такой высоте, никогда еще не покрывали себя на Кавказе войска наши большей славой, никогда еще не обладали мы здесь столь значительными силами и никогда еще не давали мы столько боев, а между тем могущество Шамиля осталось во всей своей силе.
Причина тому — очень ясная. Ошиблись в значении Дарго и Андии, ещё раз обманулись в значении в горах наших бесполезных побед и еще раз ошиблись в результатах и последствиях нашего вторжения[244].
Главный результат кампании — это большой и основательный урок для будущего. Дай Бог, чтобы урок этот был плодотворен по отношению предпринятия этих более смелых, чем полезных экспедиций, выполнение которых поручается лицам, мало знакомым с условиями ведения войны на Кавказе и слишком занятых своей военной славой