гибали нос судна. Но в этот последний раз, огибая нос, мы увидели, что итальянцы быстро поднимаются по трапу, который им мгновенно спустили с судна. Это было организовано матросами, очевидно с согласия капитана. Когда мы подошли к тому месту, где итальянцы были взяты на борт, трап был уже поднят, а ялик качался на судовых баканцах[2] и был для нас недосягаем.
Разговор, который произошел с капитаном, был короток и резок. Капитан категорически запретил нам взойти на борт «Ланкаширской королевы» и отказался выдать двух рыбаков. К этому времени Чарли так же разъярился, как и наш грек. Он не только испытал в этой долгой и смешной погоне полный провал, но вдобавок еще был побит до потери сознания людьми, которые улизнули от него.
— Голову свою даю на отсечение, — горячо заявил он, всаживая кулак одной руки в ладонь другой, — что этим парням не удастся ускользнуть от меня! Я останусь стеречь их здесь, хотя бы мне пришлось прождать их до конца положенного мне естественного срока моей жизни, а если не поймаю, то обещаю прожить неестественно долго, пока не сцапаю их, не будь я Чарли Ле Грант!
Затем началась осада «Ланкаширской королевы», осада, памятная в анналах рыбаков и рыбачьего патруля.
Когда «Северный олень», отказавшись от бесплодного преследования рыбачьей флотилии, подошел к нам, Чарли поручил Партингтону прислать его собственную лодку с одеялами, провизией и рыбачьей угольной печкой. На закате мы обменялись лодками и распрощались с нашим греком; он должен был отправиться в Бенишию и сесть в тюрьму за собственный проступок: за незаконную рыбную ловлю. После ужина мы с Чарли распределили свои дежурства — по четыре часа до рассвета. В эту ночь рыбаки не делали попыток к бегству, хотя с «Ланкаширской королевы» была спущена шлюпка — по-видимому, для разведок.
На следующий день мы увидели, что нам придется вести правильную осаду, и усовершенствовали наши планы, принимая во внимание свое удобное положение. Док вблизи Бенишии, известный под именем Соланской пристани, сослужил нам хорошую службу. Оказалось, что «Ланкаширская королева», берег Тернерской верфи и Соланская пристань занимают вершины трех углов большого равностороннего треугольника. Расстояние от «Ланкаширской королевы» до берега, то есть сторона, по которой только и могли бежать итальянцы, равнялась стороне треугольника от Соланской пристани до берега, и это расстояние нам нужно было пройти скорее итальянцев и достигнуть берега раньше их. Но так как мы на парусах двигались значительно быстрее, чем они на веслах, то мы могли позволить им пройти половину их стороны треугольника, прежде чем погнаться за ними. Если бы мы дали им пройти больше половины этого расстояния, то они достигли бы берега раньше нас, а если бы мы тронулись в путь прежде, чем итальянцы дошли до середины этой линии, то они успели бы спастись назад на судно.
Мы определили, что воображаемая линия, проведенная от конца пристани до ветряной мельницы на берегу, перерезает как раз пополам ту сторону треугольника, по которой должны были бежать на берег итальянцы. Эта линия давала нам возможность определить, до какого пункта мы могли позволить доплыть нашим итальянцам, прежде чем начать преследовать их. День за днем мы следили в бинокль, как они не спеша гребли по направлению к пункту на полпути, и когда они становились на одну линию с мельницей, мы тотчас же бросались в лодку и наставляли паруса. При виде наших приготовлений они поворачивали и медленно плыли назад к «Ланкаширской королеве», зная, что мы не могли догнать их.
Чтобы обеспечить себя на случай штиля, когда наше парусное судно было бы бесполезно, мы держали наготове легкий ялик с веслами. Но в те дни, когда наступал штиль, мы должны были отчаливать в то же мгновение, как отчаливали итальянцы. Ночью необходимо было стоять вблизи «Ланкаширской королевы» и неотступно следить за итальянцами, что мы и делали с Чарли. Однако итальянцы предпочитали, видимо, для своих вылазок дневное время, и наши ночные бдения были напрасны.
— Меня больше всего бесит, — говорил Чарли, — что мы не можем честно отдохнуть в своих постелях, а эти плуты и мошенники спокойно спят по ночам. Но они мне заплатят за это, — угрожал он. — Я продержу их на этом судне, пока капитан не потребует с них за стол и помещение. Это так же верно, как то, что осетр не треска.
Мы терзались над разрешением задачи. Пока мы бодрствовали, итальянцы не могли убежать, но, с другой стороны, мы не могли поймать их, пока они были осторожны. Чарли непрерывно ломал себе голову над этим, но сообразительность на этот раз изменила ему. Задача могла быть, по-видимому, решена только терпением. Это была игра в ожидание: кто сумеет дольше ждать, тот и выиграет. Прибавилась к тому еще одна причина для усиления нашего бешенства: мы увидели, что друзья наших итальянцев установили целую сигнализацию, при помощи которой они переговаривались с ними с берега. Таким образом, мы ни на минуту не могли ослабить осаду. Кроме того, вокруг Соланской пристани всегда разгуливали два-три подозрительных рыбака, следивших за всем, что мы делали. Нам не оставалось ничего иного, как «сжать зубы и терпеть», как сказал Чарли, а между тем осада эта отнимала у нас время и не давала возможности заняться чем-нибудь другим.
Дни шли, а положение не менялось, хотя итальянцы и делали попытки изменить его. Раз ночью их друзья отчалили от берега в ялике, пытаясь обмануть нас и дать возможность своим приятелям спастись. Их план не удался потому, что баканцы «Ланкаширской королевы» были плохо смазаны. Услыхав скрип баканцев, мы перестали преследовать чужую лодку и пошли к «Ланкаширской королеве» как раз в тот момент, когда итальянцы спускали ялик. В другой раз, тоже ночью, штук шесть яликов сновали вокруг нас в темноте, но мы на своей лодке, точно пиявки, держались у борта «Ланкаширской королевы» и расстроили их план; они разозлились и стали осыпать нас бранью. Чарли тихо смеялся, сидя на дне лодки.
— Это хороший знак, — сказал он мне. — Когда люди начинают браниться, значит, они теряют терпение. А как только они потеряют терпение, они потеряют и голову. Запомни мои слова! Если мы сумеем проявить выдержку, то они в один прекрасный день перестанут быть осторожными, и мы словим их.
Но они не перестали быть осторожными, и Чарли должен был признать, что это один из тех случаев, когда все приметы врут. Их терпение, казалось, было равно нашему; вторая неделя осады тянулась так же медленно и однообразно, как и первая. Однако утомленное воображение Чарли снова оживилось, и он выдумал новую хитрость. В Бенишию приехал новый патрульный — Питер Бойлен, которого не знал никто из рыбаков, и мы втянули его в наш план. Мы держали это по возможности в тайне, но каким-то непостижимым путем друзья с берега предупредили осажденных итальянцев, чтобы те были настороже.
В ту ночь, когда мы решили выполнить нашу хитрость, Чарли и я заняли свой обычный пост в ялике у борта «Ланкаширской королевы». При наступлении темноты Питер Бойлен вышел в море на ветхой, утлой лодочке, одной из тех, которые можно поднять и унести одной рукой. Когда мы услышали, что он плывет, шумно ударяя веслами по воде, мы отошли на некоторое расстояние и подняли весла. Поравнявшись с трапом, Питер весело окликнул якорного вахтенного «Ланкаширской королевы» и спросил его, где стоит «Шотландский вождь», другое судно с грузом пшеницы. И вдруг лодка опрокинулась и он очутился в воде. Вахтенный сбежал по трапу и вытащил Питера из воды. Ему это и нужно было, — попасть на борт судна; он надеялся, что ему позволят подняться на палубу, а затем разрешат согреться и обсушиться внизу. Но капитан весьма негостеприимно задержал его на нижней ступеньке трапа, где он дрожал и раскачивался, а ноги его болтались в воде. Мы не выдержали, вышли из темноты и взяли его в лодку.
Шутки и насмешки проснувшейся команды прозвучали совсем не сладко в наших ушах. Даже оба итальянца, взобравшись на борт, долго и зло высмеивали нас.
— Хорошо, — сказал Чарли таким тихим голосом, что только я расслышал его, — я рад, что мы не смеемся первыми. Мы приберегаем наш смех к концу. Правда, мальчик?
Он похлопал меня по плечу, но мне показалось, что в его голосе больше решимости, чем надежды.
Можно было бы, конечно, обратиться к властям Соединенных Штатов и войти на английское судно по приказу правительства. Но в инструкциях рыболовной комиссии было сказано, что патрульные должны избегать осложнений, а наш случай, если бы мы обратились к высшим властям, мог бы окончиться международным конфликтом.
Вторая неделя осады подходила к концу, а перемен никаких не было. Утром четырнадцатого дня перемена произошла неожиданно для нас и для тех, кого мы хотели поймать — повод к этому был очень странный.
Мы с Чарли плыли к Соланской пристани после обычного ночного бдения у борта «Ланкаширской королевы».
— Алло! — воскликнул Чарли в изумлении. — Во имя разума и здравого смысла, что это такое? Силы небесные! Видал ты когда-нибудь что-либо подобное?
У него было полное основание удивляться: у пристани стоял баркас самого необычайного вида. Его нельзя было, в сущности, назвать баркасом, но он все же скорее напоминал баркас, чем что-либо другое. Судно это имело семьдесят футов в длину, но было очень узко и лишено всяких надстроек, отчего и казалось гораздо меньше своей настоящей величины. Баркас этот был весь сделан из стали и выкрашен в черный цвет. Посредине его, несколько отклоняясь к корме, поднимались три трубы на значительном расстоянии друг от друга; нос, длинный и острый, как нож, ясно говорил о том, что судно очень быстроходно. Проходя под кормой, мы прочли написанное мелкими белыми буквами слово «Молния» — название судна.
Чарли хотел немедленно все разузнать, и мы через несколько минут были уже на борту и разговаривали с механиком, который наблюдал с палубы восход солнца. Он охотно удовлетворил наше любопытство, и мы узнали спустя несколько минут, что «Молния» пришла из Сан-Франциско вечером, что это было, так сказать, ее пробное плавание, что яхта принадлежит Сайлесу Тэйту, молодому угольному калифорнийскому миллионеру, у которого была страсть к быстроходным яхтам. Затем разговор коснулся турбины, прямого применения пара, назначения рычагов, кранов. Во всем этом я ровно ничего не понимал, так как был знаком только с парусными судами. Но последние слова механика привлекли мое внимание.