— А почему вы не в армии, приятель?
— Я иностранец, — ответил юноша.
Командиру, повидимому, ответ показался мало убедительным… Он прищурился и улыбнулся. Конечно, приятнее иметь дело с Франсуазой, чем с пушкой. Видя, что офицер улыбается, Доминик прибавил:
— Я иностранец, но я всаживаю пулю в яблоко за полкилометра… Да вот и мое охотничье, ружье стоит сзади вас.
— Оно может вам пригодиться, — просто ответил командир.
К ним подошла Франсуаза; она слегка дрожала. А Доминик, не обращая внимания на окружающих, взял и сжал ее руки, которые она протянула к нему, как бы ища у него защиты. Капитан снова улыбнулся, но больше не проронил ни слова. Он сидел, поставив саблю между ног, устремив взгляд в пространство, и, казалось, мечтал.
Было уже десять. Становилось жарко. Всюду разлилась тяжелая тишина. На дворе в тени амбаров солдаты расположились поесть. Ни единого звука не доносилось из села, где жители забаррикадировали свои двери и окна. Выла какая-то собака, оставшаяся на дороге одна-одинешенька. Из окрестных лесов и пастбищ, разомлевших от зноя, доносился отдаленный протяжный гул, сложившийся из разрозненных дуновений. Прокуковала кукушка. Потом тишина стала еще глубже.
Вдруг в уснувшем воздухе разнесся звук выстрела. Капитан проворно встал, солдаты побросали котелки с недоеденной похлебкой. В несколько мгновений все уже были на своих боевых постах; мельница оказалась занятой ими сверху донизу. Между тем командир, выйдя на дорогу, ничего не смог разглядеть; совершенно белая дорога и справа и слева была пуста. Раздался второй выстрел, а попрежнему никого, ни малейшей тени не видно. Но, повернувшись, он заметил в направлении от Ганьи, между двумя деревьями, струйку дыма, улетавшую, как осенняя паутинка. Бор попрежнему казался дремучим и кротким.
— Негодяи укрылись в лесу, — прошептал капитан. — Они знают, что мы здесь.
Тут между французскими солдатами, расположившимися на мельнице, и пруссаками, скрытыми за деревьями, началась перестрелка, постепенно принимавшая все более упорный характер. Пули свистели над Морелью, не причиняя урона ни той, ни другой стороне. Выстрелы следовали беспорядочно, стреляли из-за каждого куста; попрежнему виднелись лишь легкие дымки, мягко покачиваемые ветром. Так длилось часа два. Офицер с безразличным видом напевал песенку. Франсуаза и Доминик, оставшиеся во дворе, высовывались из-за низенькой стены. Их внимание особенно привлекал один солдатик, залегший на берегу Морели, за корпусом старого баркаса; он выглядывал, стрелял, затем немного сползал назад, в канаву, чтобы перезарядить ружье; движения его были так потешны, так хитры, так ловки, что нельзя было смотреть на него без улыбки. Он, повидимому, заметил голову пруссака, ибо быстро встал и прицелился; однако, не успев еще выстрелить, он испустил крик, перевернулся кубарем и скатился в канаву, где ноги его на мгновение судорожно поджались, словно лапки зарезанного цыпленка. Пуля, попала ему в самую грудь. Это был первый убитый. Франсуаза бессознательно схватила руку Доминика и сжала ее.
— Не стойте тут, — сказал командир. — Пули долетают сюда.
И действительно, в сучьях старого вяза послышался легкий сухой треск, и обломанная ветка повисла раскачиваясь. Но молодые люди, прикованные страшным зрелищем, не тронулись с места. На опушку леса из-за дерева, словно из-за кулис, неожиданно выскочил, размахивая руками, пруссак и тут же упал навзничь. И все замерло; два мертвеца, казалось, спали на солнышке. В разомлевших полях попрежнему не было видно ни души. Даже ружейная трескотня смолкла. Одна только Морель серебристо журчала.
Дядюшка Мерлье с удивлением посмотрел на капитана, словно хотел спросить: все ли кончилось?
— Сейчас будет залп, — проговорил тот. — Берегитесь, не стойте здесь.
Он еще не успел договорить, как раздался страшный треск. Большой вяз словно скосило, в воздухе завертелись сорванные листья. К счастью, пруссаки прицелились слишком высоко. Доминик увлек, почти унес Франсуазу, а дядюшка Мерлье шел за ними, крича:
— Спрячьтесь в маленьком погребе! Там стены крепкие.
Но они не послушались его и вошли в зал, где человек десять солдат сидело молча в ожидании, закрыв ставни и поглядывая в щелки. Во дворе остался только командир; он притаился за стенкой, а яростные залпы не прекращались. Солдаты, расставленные им снаружи, обороняли каждую пядь земли. Однако они исподволь стали возвращаться на мельницу, по мере того как неприятель выгонял их из засады. Им было приказано выгадать время, не показываться, чтобы пруссаки не знали, с какими силами они имеют дело. Прошел еще час. Когда явился сержант и доложил, что снаружи осталось всего-навсего два-три человека, офицер посмотрел на часы и промолвил:
— Половина третьего… Да, надо продержаться еще четыре часа.
Он приказал запереть главные ворота, и все было приготовлено для решительного сопротивления. Ввиду того что пруссаки находились на другом берегу Морели, можно было не опасаться немедленной атаки. Правда, в двух километрах отсюда был мост, но они вряд, ли знали о его существовании, а попытка перейти реку вброд казалась маловероятной. Поэтому офицер распорядился ограничиться лишь наблюдением за дорогой. Все усилия должны были быть направлены в сторону полей.
Перестрелка снова прекратилась. Под палящим солнцем мельница казалась мертвой. Ни один ставень не был отворен, ни малейшего звука не доносилось изнутри. Между тем пруссаки стали постепенно появляться на опушке Ганьийского леса. Они высовывали головы, смелели. На мельнице многие солдаты уже стали было прицеливаться, но командир закричал:
— Нет, нет, погодите!.. Подпустите их поближе.
Пруссаки держались осторожно, с недоверием посматривая на мельницу. Это старое здание, молчаливое, угрюмое, заросшее плющом, тревожило их. Тем не менее они приближались. Когда их собралось в поле перед мельницей человек пятьдесят, офицер произнес одно лишь слово:
— Пли!.
Раздался залп, за ним разрозненные выстрелы. Франсуаза, вся дрожа, невольно заткнула уши. Доминик стоял позади солдат и смотрел; когда дым рассеялся, он увидел, что посреди поля лежат на спине три пруссака. Остальные бросились к ивам и тополям. И началась осада.
Больше часа на мельницу сыпались пули. Они стегали ее старые стены, словно град. Когда они попадали в камень, было слышно, как они сплющиваются и падают в воду. В дерево они вонзались с глухим стуком. Иногда треск возвещал о том, что задето колесо. Засевшие на мельнице солдаты берегли патроны и стреляли только, если можно было прицелиться. Время от времени капитан поглядывал на часы. А когда одна пуля пробила ставень и засела в потолке, он прошептал:
— Четыре часа! Ни за что не выдержим!
И действительно, яростный обстрел постепенно подтачивал ветхую мельницу. Один ставень, изрешеченный, как кружево, сорвался в воду; пришлось заменить его матрацем. Дядюшка Мерлье то и дело высовывался, чтобы посмотреть, насколько повреждено колесо, от треска которого у него щемило сердце. На этот раз кончено, колеса уже ни за что не починить. Доминик умолял Франсуазу уйти, но она хотела остаться с ним; она села за большим дубовым шкафом, который служил ей укрытием. А между тем одна пуля попала в этот шкаф, и стенки его зловеще загудели… Тогда Доминик заслонил собой Франсуазу. Он еще не стрелял, он держал ружье в руках, но не мог подойти к окнам, так как они были заняты солдатами. При каждом залпе сотрясался пол.
— Гляди в оба! — вдруг крикнул офицер.
Он увидел, как из лесу выползла густая темная масса. Тотчас же началась ураганная пальба. Словно смерч прошел над мельницей. Отвалился еще один ставень, и в зияющее отверстие окна влетели пули. Двое солдат покатились на пол. Один из них уже не шевелился; его отпихнули к стене, чтобы он не мешал. Другой бился в судорогах, прося, чтобы его прикончили, но никто не обращал на него внимания. Пули всё сыпались; каждый старался укрыться и найти бойницу, откуда можно было бы стрелять. Еще один солдат был ранен; этот не вымолвил ни слова и с безумным, остановившимся взглядом припал к столу.
Вид мертвецов! привел. Франсуазу в ужас: она бессознательно оттолкнула стул, на котором сидела, и опустилась на пол, прислонясь к стене; она чувствовала себя здесь менее заметной и в большей безопасности. Тем временем со всего дома собрали матрацы и снова наполовину заложили окно. Комната наполнялась обломками, разбитым оружием, распоротой мебелью.
— Пять часов, — сказал командир. — Держитесь. Они теперь попытаются переправиться через реку.
В это мгновение Франсуаза громко вскрикнула. Пуля, отскочившая рикошетом, слегка задела ей лоб. Выступило несколько капель крови. Доминик посмотрел на нее, потом, подойдя к окну, в первый раз выстрелил и с этой минуты уже не отходил от окна. Он заряжал, стрелял, не обращая внимания на окружающее, и только время от времени бросал беглый взгляд на Франсуазу. Он, однако, не торопился и тщательно прицеливался. Как командир и предвидел, пруссаки, прячась за рядами тополей, делали попытки перейти речку, но как только один из них решался выступить, он падал, пронзенный в голову пулей Доминика. Командир, следивший за этой игрой, был в изумлении. Он похвалил юношу, сказав, что был бы счастлив иметь побольше таких стрелков. Доминик не слышал его. Одна пуля задела ему плечо, другая контузила руку. А он все стрелял и стрелял.
Еще двое были убиты. Разодранные матрацы уже не защищали окон. Казалось, еще залп — и мельница будет снесена. Положение становилось нестерпимым. Однако офицер твердил:
— Держитесь, держитесь… Еще полчаса.
Теперь он уже считал минуты. Он обещал начальству задержать противника до вечера и не хотел ни на шаг отойти ранее часа, назначенного им для отступления. Он был все так же добродушен и улыбался Франсуазе, чтобы приободрить ее. Он поднял ружье убитого солдата и сам начал стрелять.
В комнате осталось только четыре солдата. На том берегу Морели появилось множество пруссаков, и было очевидно, что с минуты на минуту они переправятся через речку. Протекло еще несколько минут. Командир упорствовал, не желая отступать, как вдруг прибежал сержант и доложил: