— Они на дороге, они обходят нас с тыла!
Повидимому, пруссаки отыскали мост. Командир вынул часы.
— Еще пять минут, — сказал он. — Раньше чем через пять минут они здесь не будут.
Немного спустя, ровно в шесть, он наконец согласился вывести людей через калитку, выходившую в проулок. Отсюда они бросились в канаву, а затем достигли Совальского леса. Перед уходом командир весьма вежливо попрощался с дядюшкой Мерлье и извинился перед ним. Он даже добавил:
— Отвлеките их… Мы вернемся.
Тем временем Доминик остался один в комнате. Он все стрелял, ничего не слыша, ничего не понимая. Он лишь чувствовал потребность защищать Франсуазу. Солдаты ушли, а он об этом и не подозревал. Он целился и каждым выстрелом приканчивал по человеку. Вдруг послышался сильный шум. Пруссаки, войдя сзади, заполнили весь двор. Доминик выстрелил еще раз, и они навалились на него, в то время как его ружье еще дымилось.
Четыре человека держали его. Другие вопили вокруг на каком-то тарабарском языке. Они чуть не задушили его на месте. Франсуаза бросилась вперед, умоляя. Тут вошел офицер и потребовал пленного. Обменявшись с солдатами несколькими фразами по-немецки, он обернулся к Доминику и резко сказал ему на превосходном французском языке:
— Через два часа вы будете расстреляны.
ГЛАВА III
Германский штаб издал распоряжение расстреливать всякого француза, не входящего в состав регулярной армии и захваченного с оружием в руках. Это относилось даже к ротам добровольцев, которых Пруссия не признавала солдатами. Совершая такую жестокую расправу над крестьянами, защищавшими свои очаги, немцы хотели этим устрашающим примером воспрепятствовать тому, чтобы за оружие взялись все от мала до велика, чего они опасались.
Офицер, высокий и сухощавый мужчина лет пятидесяти, подверг Доминика краткому допросу. Хотя он говорил по-французски очень хорошо, в нем все же чувствовалась чисто прусская жесткость.
— Вы здешний?
— Нет, я бельгиец.
— Зачем же вы взялись за оружие? Все это не должно бы вас касаться.
Доминик не отвечал. В это мгновение офицер заметил Франсуазу; она стояла и слушала, сильно побледнев; на ее белом лбу красной полосой выделялась царапина. Он посмотрел поочередно на обоих, казалось, все понял и удовольствовался тем, что добавил:
— Вы не отрицаете, что стреляли?..
— Я стрелял, пока мог, — спокойно ответил Доминик.
Это признание было излишним, ибо он был черен от пороха, весь в поту и испачкан каплями крови, просочившейся из ссадины на плече.
— Хорошо, — повторил офицер. — Через два часа вы будете расстреляны.
Франсуаза даже не вскрикнула. Она сложила руки и подняла их в немом отчаянии. Офицер заметил это движение. Двое солдат увели Доминика в соседнюю комнату, где им было приказано стеречь его. У девушки подкосились ноги, она опустилась на стул; она не могла плакать, она задыхалась. А офицер все смотрел на нее и в конце концов обратился к ней.
— Этот парень — ваш брат? — спросил он.
Она отрицательно покачала головой. Офицер стоял все так же невозмутимо, не улыбаясь. Потом, помолчав, спросил:
— Он давно тут живет?
Девушка, опять-таки кивком, отвечала: «да».
— Значит, он должен прекрасно знать соседние леса? На этот раз она заговорила.
— Да, сударь, — промолвила она, смотря на него с некоторым удивлением.
Пруссак ничего не добавил, а повернулся на каблуках и потребовал, чтобы к нему привели сельского мэра. Франсуаза встала, и легкий румянец покрыл ее лицо: ей показалось, что она поняла смысл этих расспросов, и надежда вернулась к ней. Она сама побежала за отцом.
Как только прекратилась перестрелка, дядюшка Мерлье проворно спустился на деревянную галлерейку, чтобы осмотреть колесо. Он обожал дочь, он питал крепкую дружбу к Доминику, своему будущему зятю, но и мельничное колесо занимало немалое место в его сердце. Раз ребятишки, как он их называл, вышли из перепалки целы и невредимы, он подумал о другой своей привязанности, а эта-то пострадала значительно. И, склонясь над большим деревянным остовом колеса, он с озабоченным видом изучал его раны. Пять лопастей были раскрошены в щепки, основная часть была изрешечена пулями. Мельник совал пальцы в пробитые отверстия, чтобы измерить их глубину; он обдумывал, каким образом можно будет поправить эти повреждения. Он уже заделывал пробоины обломками и мхом, когда за ним пришла Франсуаза.
— Отец, — сказала она, — они вас требуют.
И она расплакалась, передавая ему все, что только что услышала. Дядюшка Мерлье покачал головой. Так людей не расстреливают. Надо разобраться. И он вернулся на мельницу с обычным молчаливым и спокойным видом. Когда офицер потребовал у него провианта для солдат, он ответил, что рокрёзские жители к грубому обращению не привыкли и что от них ничего не добиться насилием. Он взялся все устроить, но при условии, что будет действовать один. Сначала офицера, казалось, рассердил этот спокойный тон; потом он уступил, поддавшись кратким и точным доводам старика. Он даже окликнул его, чтобы спросить:
— Как у вас называются эти леса, вон там, напротив?
— Совальскими.
— А как далеко они простираются?
Мельник пристально посмотрел на него.
— Не знаю, — ответил он.
И ушел. Час спустя потребованная офицером контрибуция съестными припасами и деньгами лежала на мельничном дворе. Смеркалось. Франсуаза с тревогой следила за действиями солдат. Она не отходила от комнаты, где был заперт Доминик. Часов в семь девушка пережила смертельную тревогу: она увидела, как офицер вошел к пленнику, и в течение четверти часа слышала их голоса, которые постепенно все повышались. На мгновение офицер появился на пороге, чтобы отдать по-немецки распоряжение, которого она не поняла; но когда двенадцать солдат пришли и выстроились во дворе с ружьями в руках, ее охватила дрожь, она почувствовала, что теряет сознание. Итак, все кончено: казнь совершится. Двенадцать солдат стояли так уже минут десять, а голос Доминика раздавался попрежнему, причем в нем слышался резкий отказ. Наконец офицер вышел, яростно хлопнув дверью и сказав:
— Хорошо, подумайте… Даю вам срок до утра.
И, сделав знак рукою, он распустил солдат. Франсуаза замерла в недоумении. Дядюшка Мерлье, продолжавший покуривать трубку, разглядывая взвод с видом простого любопытства, подошел к ней и по-отечески ласково взял ее за руку. Он увел Франсуазу в ее комнату.
— Не волнуйся, — сказал он, — постарайся уснуть. Утро вечера мудренее, завтра видно будет.
Уходя, он из предосторожности запер ее. Он был убежден, что женщины ни к чему не пригодны и что они только все портят, когда берутся за серьезное дело. Между тем Франсуаза не легла. Долго сидела она на постели, прислушиваясь к глухому шуму в доме. Расположившиеся во дворе немецкие солдаты пели и смеялись; повидимому, до одиннадцати часов они пили и ели, ибо возня не прекращалась ни на минуту. Время от времени и в самой мельнице раздавались тяжелые шаги — это, вероятно, сменялись часовые. Но особенно привлекали внимание Франсуазы звуки, которые ей удавалось порою уловить из нижней комнаты. Она несколько раз ложилась на пол и прикладывалась к нему ухом. Как раз в этой комнате и был заперт Доминик. Повидимому, он расхаживал взад и вперед от стены к окну, ибо она долго слышала размеренный звук его шагов; потом наступила полная тишина — значит, он сел. Да и во всем доме шумы стали стихать, все засыпало. Когда ей показалось, что дом уснул, она как можно осторожнее отворила окно и облокотилась на подоконник.
На дворе стояла теплая ясная ночь. Узкий серп луны, заходившей за Совальский лес, освещал местность, словно ночник. Длинные тени высоких деревьев смешивались с чернотою лугов, а в освещенных местах трава казалась мягким зеленоватым бархатом. Но Франсуаза не обращала внимания на таинственную прелесть ночи. Она всматривалась в местность, разыскивая часовых, которых немцы, вероятно, расставили кругом. Она отлично различала их тени, тянувшиеся вдоль реки. Против мельницы, на той стороне Морели, стоял только один часовой — неподалеку от ивы, ветви которой окунались в воду. Франсуаза ясно видела его: это был высокий малый, стоявший неподвижно, обратив лицо к небу с мечтательным видом пастуха.
Тщательно осмотревшись, девушка опять уселась на постель. Целый час она просидела в глубоком раздумье. Потом снова прислушалась: в доме не было слышно ни малейшего звука. Она опять подошла к окну, выглянула; но, очевидно, кончик месяца, еще видневшийся за деревьями, показался ей помехой, ибо она снова принялась выжидать. Наконец она решила, что час настал. Стало темно. Франсуаза уже не различала ближайшего часового; кругом словно разлилась чернильная лужа. Она прислушалась мгновение и… решилась. Поблизости, у окна, находилась железная лестница с вделанными в стену перекладинами; она шла от колеса на чердак и некогда служила мельникам для осмотра шестерен; впоследствии механизм был переделан, и лестница уже с давних пор заросла густым плющом, покрывавшим всю эту часть мельницы.
Франсуаза храбро перешагнула через подоконник, ухватилась за одну из перекладин и повисла в пустоте. Она стала спускаться. Юбки сильно мешали ей. Вдруг от стены отделился камешек и со звонким всплеском упал в Морель. Похолодев от страха, она не шевелилась. Потом сообразила, что несмолкаемый гул плотины заглушит на некотором расстоянии весь шум, который она может произвести; тогда она стала спускаться смелее, нащупывая ногою плющ, пробуя перекладины. Достигнув уровня комнаты, служившей Доминику тюрьмой, она остановилась. Непредвиденное затруднение чуть было не лишило ее мужества: нижнее окно было пробито не совсем под окном ее комнаты, в стороне от лестницы, и когда Франсуаза протянула руку, то наткнулась на стену. Неужели ей придется вернуться наверх, так и не доведя своего намерения до конца? Руки ее начали уставать, журчание Морели, доносившееся снизу, вызывало у нее головокружение. Тогда она отковырнула от стены несколько кусочков известки и бросила их в окно Доминика. Тот не услышал; повидимому, он спал. Девушка еще накрошила штукатурки, ободрав себе пальцы. Она совсем уже выбилась из сил и чувствовала, что падает навзничь, когда наконец Доминик осторожно отворил окно.