что шведы в прошлые войны делали еще злее в русской земле»[838].
Сам Петр ставил средства ведения войны в зависимость от стратегических целей. Лифляндия, «порученная» Шереметеву, являлась неприятельской территорией; на начальном этапе войны Россия на нее не претендовала, следовательно, тактика разорения там была целесообразна и приветствовалась. Согласно договору, заключенному в Бирже 26 февраля 1701 г. с королем Августом, союзники вели совместную войну против Швеции с целью отторгнуть Лифляндию и Эстляндию в пользу Польши, а в пользу России – «Ижорскую и Карельскую провинции»[839]. Соответственно, в период 1701–1703 гг. (когда осуществлялись опустошительные набеги) на эти земли смотрели не только как на вражеские в настоящем, но и как на чужие в будущем. Эстонский историк М. Лайдре на примере Дерпта показывает, что отношение изменилось с 1704 г., когда Петр стал называть Дерпт и другие города российскими вотчинами и лишь номинально декларировал свое намерение отдать все свои завоевания в Лифляндии Августу (чтобы поддерживать интерес союзника к продолжению войны) [840].
Ингерманландия же была землей, непосредственно за которую велась война и которую царь хотел возвратить в состав Российского государства. Поэтому тактикой разорения, примененной П. М. Апраксиным в 1702 г. на этом направлении, Петр остался недоволен. «А что по дороге разорено и вызжено, и то не зело приятно нам, о чем словесно вам говорено и в статьях положено, чтоб не трогать, а разорять или брать лутче городы, неже деревни, которые ни малого супротивления не имеют, а только своим беспокойством»[841]. Апраксин оправдывался в том смысле, что разоренные селения были малы и немногочисленны, следовательно, бесполезны для снабжения и размещения царских войск во время будущего наступления, к тому же он не хотел оставлять у себя в тылу неуничтоженные базы для неприятельских солдат и недружественного населения («латышей») [842]. Как видно, воевода следовал определенной логике исходя из своего понимания целей и задач, а также средств и способов их достижения; искомый результат был им достигнут – за кампанию 1702 г. корпус П. М. Апраксина оттеснил от границы шведские отряды генерала Крониорта, провел разведку Ижорской земли и тем подготовил захват Нотебурга[843].
Ценой достигнутого такой тактикой результата стало враждебное отношение местного населения, как «чухон», так и русских (среди последних были те, кто остался на этой земле за годы шведского владычества, и те, кто бежал через границу из России). Такие настроения людей использовалось шведской стороной для сбора разведданных в регионе[844]. «Чухна не смирны, чинят некия пакости, и отсталых стреляют, и малолюдством проезжать трудно; и русские мужики к нам неприятны, многое число беглых из Новагорода и с Валдай и ото Пскова, и добры они к шведам нежели к нам», – писал царю Шереметев из-под Копорья 24 мая 1703 г.[845]
Стоит отметить, что подобные расхождения во мнениях царя и генералов относительно методов ведения войны проявлялись не раз. Например, Финляндию русские войска начали занимать в 1712 г.; она была нужна Петру для ослабления экономики шведского королевства и как предмет для торга в будущих мирных переговорах. Исходя из этих соображений Петр в октябре 1712 г. не велел Ф. М. Апраксину разорять страну. Однако военная кампания началась еще летом, и конница князя А. И. Волконского действовала по инструкциям Апраксина, согласно которым надлежало разорить по ходу движения все мызы в 40-верстной полосе, сжечь сено и хлеб, увести с собой молодых мужчин, женщин и скот; разорение следовало прекратить лишь за 60 верст от Выборга [846]. Таким образом, до поступления особых указаний от царя войну вели привычным образом.
Какими бы ни были стратегические соображения верховного командования и воевод на местах, поведение войск в походе определялось их пониманием своих задач и прав на войне. Уже упоминалось, что «держать в узде» калмыков и татар не представлялось возможным – они, как донские и украинские казаки, действовали исходя из своего традиционного понимания войны. Редкий источник персонального происхождения показывает восприятие войны у русских воинов тех времен. Речь идет о «Летописце 1700 года» – анонимном сочинении мемуарного характера, которое по содержанию можно приписать авторству дворянина (москвича, новгородца, смоленского шляхтича либо рейтара) из конницы Б. П. Шереметева. Его летопись не только сообщает некоторые подробности нарвской осады 1700 г., не только дает нам возможность посмотреть на события глазами рядового участника, но и позволяет увидеть мировоззрение, уровень образования, представления о благочестии, манеру речи и т. п. беззвестного служилого человека, без сомнения, принадлежавшего еще к допетровской Руси.
Автор, в частности, пишет, что с началом военных действий войскам был объявлен запрет грабить местное население; для летописца такой подход был непривычен и вызывал вопрос, чем эти странные меры могут обернуться. «А как под Ругодивом стояше, тогда же ничто от немецких домов повелено взимати от хлебных и домовых припасов ни скота, ниже какова худа и мала древа казнию запрещено и весилицами в полках устрашенно, еже ничто ратным людям взимати велий страх запрещает и смертию человеки уграшает. Ни ктоже заповедь преступает, токмо всяк ся удивляет и разум мудрых размолвляет, что же сему конец являти будет?»[847].
Образцом воинского поведения летописцу служит ветхозаветное предание о том, как «храбрые первые и святые ратоборцы Моисей и Аарон, Исус Навин», уповая на божью милость, напали на язычников, захватив их города и села, перебив и поработив население. «Прежде свыше упросиша и молитвою Бога милостива себе сотвориша, ниже заповеди его преступиша, потом же Аммалика победиша; в землю обетованную приидоша, языческий грады прияша; тамо вся языки избиша; селы и веси прияша… а которых языков не избиша, тех в работу себе взяша, дровосеки и водоносы учиниша, а не достойную честь им воздаяше, понеже божие повеление исправляше, острые мечи врагов поедаше» [848]. То есть какое-либо другое отношение к врагу считалось неприемлемым, ведь меч победителя исполнял волю Всевышнего.
Однако новая война начиналась по новым правилам: «По мызам немецким караулы стояше, сена и соломы взимати не даяше, ниже скота упряжных взяти, но в земли чуждей купити воем [воинам] велише…» [849]. Такое бездействие в отношении неприятельской земли, по мнению летописца, привело к поражению россиян под Нарвой, и лишь с началом активных боевых действий война вошла в «привычное» русло с поджогами и погромами. «Се же мы тому виновни быша, егда под Ругодивом стояще, шведов не побиваше, земля их не плениша и ниже пленников взимайте; но всегибельнаго времени ожидаше, дондеже грех ради наших, сами от шведов пленены быша и многия ругательства прияша; а еже бы землю их пленили и сердца их страшили, тогда бы и грады их страху предавали, к подданству приводили… Как же стали шведы российских вой побивати, тогда же стали и наши вой деревни их зажигати и кирки разоряти»[850].
Религиозное мировосприятие формировало устойчивый образ противника (шведов автор считал «врагами божьими, иконоборцами и прелютыми люторанцами», подробно перечисляя их «ереси»); с ним же было связано отрицательное отношение к повелению в армии не соблюдать пост. Помимо этого, летописец критически относился и к другим нововведениям, вроде отмены бердышей или введения багинетов…
Раскрытая летописцем мотивация ратных людей и их восприятие войны указывают на то, что тактика разорения была для них нормой. Без сомнения, такова была война, к которой московские люди привыкли за столетия противостояния на востоке, юге и западе. Со временем такой род действий начал устойчиво ассоциироваться с казаками, татарами и калмыками; сами петровские военачальники в переписке намекали на склонность этих воинов к грабежу и насилию в противопоставление регулярным войскам. Сложно сказать, насколько такое различие в поведении разных категорий военнослужащих имело место в первые годы войны. Современный исследователь казачества Петровских времен А. Г. Шкваров показывает, что на всем протяжении Северной войны казаки никогда не составляли заметной доли в действующих войсках русского царя, поэтому на них нельзя возложить ответственность за все дикие, по меркам современной морали, случаи; к тому же поддержание стереотипа об особой жестокости казаков в дальнейшем было выгодно военачальникам российских войск как средство устрашения[851]. Летописец 1700 года подтверждает эту гипотезу с другой стороны, демонстрируя, что мировоззрение московского дворянина и казака мало отличались, когда речь заходила о поведении на вражеской территории. Впрочем, от «социального среза» осадной войны пора возвращаться к атаке крепостей.
Атака с моря
Приморские крепости противника петровская армия атаковала, как правило, с суши, и флоту в таких операциях отводилась сугубо вспомогательная роль – доставки подкреплений или морской блокады. Зато оборонять береговые укрепления от неприятельских флотов пришлось несколько раз. Первый случай относится к обороне в 1701 г. Двинского устья, где подлинный драматизм скоротечному бою придает история о спешной и своевременной постройке морской крепости.