Руководители немецкой компартии настаивали на том, что промедление опасно: можно упустить время. Генрих Брандлер писал в Москву: «Напряжение царит не только в Берлине, но и по всей стране. Партия уже провела всю нелегальную подготовку и, если пойдем на решающее выступление, одержит победу».
На осень 1923 года коммунисты наметили вооруженное восстание, которое должно было начаться в Руре и Саксонии. Руководителей компартии вызвали в Москву и предложили такой план действий. Коммунисты берут власть в пролетарских районах. Федеральное правительство отправляет туда войска. Пролетарские сотни дают правительственным войскам решающий бой, побеждают, и коммунисты приходят к власти по всей Германии.
В Москве уверились, что немецкие коммунисты способны добиться успеха. Вдохновленный этой перспективой генеральный секретарь ЦК партии Сталин написал открытое письмо главному редактору газеты коммунистов «Роте фане» Августу Тальгеймеру. Письмо немцы опубликовали 10 октября.
«Грядущая революция в Германии, — писал Сталин, — является самым важным мировым событием наших дней. Победа революции в Германии будет иметь для пролетариата Европы и Америки более существенное значение, чем победа русской революции шесть лет назад. Победа германского пролетариата несомненно переместит центр мировой революции из Москвы в Берлин».
Нарком по иностранным делам Георгий Чичерин в этот момент находился в Германии. Услышав по радио о письме Сталина в редакцию «Роте фане», решил, что это фальшивка. Каково же было его изумление, когда выяснилось, что слова Сталина — подлинные. Нарком Чичерин сам занимался отношениями с Германией, считая ее не только ближайшим партнером России, но и важнейшим государством Европы. Он часто ездил в Берлин и страдал, когда партийные вожди вмешивались в международные дела, подрывая его усилия.
В Москве у руководителей Советской России уже закружилась голова. Секретарь Центральной контрольной комиссии партии большевиков Сергей Иванович Гусев, бывший начальник политуправления Красной армии, прошедший Гражданскую войну, написал записку членам политбюро: «В случае германской революции и нашей войны с Польшей и Румынией решающее значение могли бы иметь наступление наше на Восточную Галицию (где поднять восстание нетрудно) и «случайный» прорыв наш в Чехословакию, где вполне возможна революция (в «присутствии» наших двух-трех дивизий. Таким образом мы: 1) вышли бы в глубокий тыл Польше и ее участь была бы решена; 2) получили бы через Чехословакию «коридор» в Советскую Германию…»
«Слишком рано ставить этот вопрос, — ответил Сталин. — Сейчас важен другой вопрос: под каким легальным прикрытием мобилизнуть солдат, сохраняя внешность миролюбия и, по крайней мере, внешность обороны».
К пленуму ЦК Сталин набросал несколько тезисов: «Революция назрела, надо взять власть, нельзя давать власть фашистам. Поражение революции в Германии есть шаг к войне с Россией».
4 октября 1923 года в Москве политбюро наметило дату вооруженного восстания в Германии — 9 ноября. Готовили партию и Красную армию к необходимости помочь немецким революционерам. Выделили доллары для закупки оружия и обещали наладить поставки хлеба, чтобы новая власть накормила рабочих. Политбюро решило передать немецким рабочим миллион золотых марок и организовало сбор денег. Население не понимало, почему оно должно жертвовать последним ради немецких коммунистов.
Революция в Германии началась, как и предполагали ее инициаторы. Но закончилась самым неприятным для них образом. Федеральное правительство не стало ждать, когда его свергнут, и первым пустило в ход военную силу. 23 ноября 1923 года правительство Германии запретило компартию. Запрет был отменен 1 марта 1924 года.
Но разговоры о грядущей мировой революции не утихали. Тем более что руководители Советского государства всячески старались ее разжечь, особенно в Германии. Немецким коммунистам посылали деньги и оружие для организации всеобщего восстания. Советская печать сообщала, что кипит Германия, что восстали коммунисты в Болгарии.
Известный писатель Михаил Афанасьевич Булгаков записал в дневнике:
«18 октября 1923 года. Четверг. Ночь.
Сегодня берусь за мой дневник с сознанием того, что он важен и нужен.
Теперь нет уже никаких сомнений в том, что мы стоим накануне грандиозных и, по всей вероятности, тяжких событий. В воздухе висит слово «война». Второй день, как по Москве расклеен приказ о призыве молодых годов (последний 1898 г.). Речь идет о так называемом «территориальном сборе». Дело временное, носит характер учебный, тем не менее вызывает вполне понятные слухи, опасения, тревогу…
События же вот в чем. Не только в Германии, но уже и в Польше происходят волнения… Заголовки в «Известиях» — «Кровавые столкновения в Берлине», «Продовольственные волнения»… В Польше, по сообщению «Известий», забастовка горнорабочих, вспыхнувшая в Домбровском районе и распространившаяся на всю (?) страну. Террор против рабочих организаций и т. д. Возможно, что мир действительно накануне генеральной схватки между коммунизмом и фашизмом. Если развернутся события, первое, что произойдет, — это война большевиков с Польшей».
Чекисты и промышленники
В 1927 году советское руководство заговорило о возможности новой войны, ссылаясь на напряженные отношения с Китаем и Англией, хотя войной эти конфликты вовсе не грозили. Китай и Англия не имели ни желания, ни средств для войны с Советским Союзом. Но чувство страха быстро распространилось по стране.
Георгий Васильевич Чичерин тяжело болел, лечился в Германии. Из санатория «Грюневальд» отправил большое письмо Сталину, где критически оценивал некоторые внешнеполитические акции СССР. Интересен его взгляд на мир: «В наших московских выступлениях говорится, что обострилась опасность войны между капиталистическими государствами, а следовательно, и нападения на нас. Что за вздор, как можно говорить такие вещи!! Благодаря войне между капиталистическими государствами мы захватили власть и укрепились, и всякое обострение антагонизмов Германия — Антанта, Франция — Италия, Италия — Юго-Славия, Англия — Америка означает упрочение нашего положения, уменьшение всяких опасностей для нас».
Чичерин писал о ситуации в Германии: «К сожалению, Вас плохо информируют. Вы просто не знаете, как слабо то революционное движение, о котором у нас по неведению говорят…»
Чичерин дал генеральному секретарю дельный совет: «Как хорошо было бы, если бы Вы, Сталин, изменив наружность, поехали на некоторое время за границу с переводчиком настоящим, не тенденциозным. Вы бы увидели действительность. Вы бы узнали цену выкриков о наступлении последней схватки. Возмутительнейшая ерунда «Правды» предстала бы перед Вами в своей наготе…»
Но Сталин так и не побывал за границей, если не считать коротких поездок в Тегеран в 1943-м и в поверженный Берлин в 1945-м. Стремительно меняющегося мира Сталин не видел, не знал, не понимал и принужден был опираться на донесения разведчиков, послов и на собственные представления…
Советские руководители в течение долгого времени отказывались встречаться с иностранными государственными деятелями и дипломатами. Только в 1933 году в Кремле стали принимать некоторых иностранных послов. А первым европейским министром, которого приняли в Москве на высшем уровне, стал англичанин Энтони Иден, тогда лорд-хранитель печати. Ездить за границу Сталин категорически отказывался. Да и старые большевики избегали поездок за кордон.
Михаила Михайловича Лашевича, одного из руководителей военного ведомства, отправили в 1926 году в Харбин — заместителем председателя правления Китайско-Восточной железной дороги. Заграничная жизнь старому революционеру нисколько не нравилась, и этим он сильно отличался от молодых сталинских воспитанников, которые будут всеми правдами и неправдами рваться за рубеж.
4 января 1927 года Лашевич писал Серго Орджоникидзе, председателю Центральной контрольной комиссии партии:
«Президиумом ЦКК в прошлом году было принято постановление, согласно которому нам установлен размер заработной платы в 320 рублей и на расходы, связанные с представительством, в 180 рублей в месяц. Когда мне сообщили постановление, я заявил: в таком случае никаких приемов, банкетов и пр. и пр. Против этого высказались абсолютно все товарищи, и мы сошлись на одном: постепенно уменьшить количество и пышность всяких приемов и банкетов, не оскорбляя самолюбие китайцев. Но что ты поделаешь, ежели всякий прием у них связан с шампанским.
Я приехал в восемь часов утра, и на вокзале официальная встреча началась с шампанского, то же самое, когда я наносил визиты всем китайским чиновникам. И у меня при визитах всегда шампанское. Что же, кто-нибудь поверит, что мы любители этого пойла? Всем известно, что я предпочитаю водку: и дешевле, и пользительнее…
Что же получается, мало, что меня загнали в это болото — Харбин, лишили всякой общественности, не говоря уже о большем, и поставили в положение, худшее значительно, нежели в Москве. В Москве мы с женой получали вместе 400–450 рублей. Теперь я получаю 320 рублей, а ей работать нельзя…
А как я должен жить? Разве же я когда-нибудь так одевался? Визитки, фрак, смокинг, крахмальные рубахи, лакированные туфли и прочая пакость. Отказаться от этого нельзя, можно нарваться на скандал. А в Москве я щеголял в гимнастерке и шинели. В Москве я жил в Кремле, пользовался бесплатной медицинской помощью и лекарствами, а здесь за все плати. У меня квартира в десять комнат, три китайских прислуги. Мне что ли это нужно? Да ведь за это меня надо наградить орденом, за страдания, которые испытываю, попав в эту ужасную обстановку…
У меня привычки скромные, я не избалован и еще недостаточно испорчен по части мотовства и излишеств. Я выпивал и выпиваю. Но все знают, что я не любитель кабаков, а люблю выпить со своими ребятами дома. И если приходится общаться со всякой сволочью, так ведь это же подвиг. А если бы ты видел, кому мне приходится руку жать, разговаривать и даже с ними обедать — ужас…»