А по ту сторону Атлантики, в Германии, укреплялся Адольф Гитлер. Франклин Рузвельт, самый дальновидный американский политик, исходил из того, что Советская Россия — потенциальный союзник в борьбе против фюрера, поэтому считал правильным развитие отношений с СССР, насколько это было возможно.
Большей опасностью Рузвельт считал фашистов, а не коммунистов. 8 мая 1934 года поручил Гуверу взяться за американский фашизм. Кто эти люди? Насколько их много? Какую силу они представляют? Контролирует ли их Гитлер?
Два года агенты собирали информацию о таких организациях, как немецко-американский союз, которому помогал Генри Форд, об американских фашистах из группы «Серебряные рубашки», насчитывавшей двадцать тысяч человек, популярном радиопроповеднике и профессиональном антисемите Чарлзе Кофлине.
Эдгар Гувер осознал, что ФБР не располагает квалифицированными контрразведчиками, способными противостоять иностранным разведкам — советской, немецкой и японской, которые давно и успешно шпионили в Америке, изучая ее военные и военно-промышленные объекты.
24 августа 1936 года Рузвельт вновь пригласил в Белый дом Гувера. Беседовали они один на один. Существует только одна запись беседы, сделанная самим Гувером. Директор ФБР утверждал, что объяснил президенту, какую опасность представляет коммунистическое проникновение: они запросто способны остановить промышленность и прекратить выпуск газет, они проникают и в правительство!
На следующий день беседа продолжилась уже с участием Государственного секретаря Корделла Холла. По словам Гувера, президент исходил из того, что американскими фашистами и коммунистами руководят из-за границы. Велел ФБР установить слежку за советскими шпионами в Америке. Письменного распоряжения на сей счет не существует. Но Гувер уверенно ссылался на прямое указание президента.
Компартия США оставалась под прицелом как одна из «подрывных организаций». Сотрудники ФБР незаконно проникали в дома и офисы тех, кто их интересовал. Закон запрещает использовать собранные таким путем доказательства в суде. Но для подчиненных Гувера тайные рейды были предварительной акцией. Точно выяснив, что агенты смогут найти, они уверенно убеждали судью выдать ордер на обыск.
Министр юстиции Харлан Стоун в 1924 году запретил подслушивать телефонные разговоры без разрешения суда. В 1934 году конгресс принял закон, запрещавший подслушивание телефонных разговоров и обнародование их содержания.
Гувер интерпретировал закон по-своему: нельзя предавать гласности данные, полученные путем подслушивания, но можно использовать собранную таким образом информацию. Но в декабре 1939 года Верховный суд подтвердил полный запрет. После этого подслушивание происходило втайне. Никто за пределами ФБР не знал, сколько именно телефонов прослушивает это ведомство.
Отчитываясь в конгрессе, Гувер в сороковых годах обычно называл цифру в девяносто телефонов, поясняя, что речь идет только о случаях, которые представляют угрозу для безопасности Соединенных Штатов, а не об обычных уголовных делах. В реальности он лукавил. Он говорил: «На сегодняшний день». В день слушаний часть телефонов снимали с прослушивания, а буквально на следующий день подключали.
Прослушивание телефонных разговоров было практически безопасным для агентов, потому что местная телефонная компания предоставляла им помещение, где их едва ли кто мог застать. А вот при установке скрытых микрофонов случались неприятные для агентов истории. Тем более что микрофоны были громоздкие, их было трудно прятать. После войны техника миниатюризировалась.
Пока система работала на него, Рузвельт не возражал против прослушивания телефонов и тому подобных незаконных акций. Президент не давал Гувера в обиду, потому что получал от него информацию о своих политических врагах.
Сын Рузвельта Эллиот вспоминал:
— Отец держал Гувера на расстоянии вытянутой руки. Но ценил его эффективность, хотя подозревал, что Гувер не принадлежит к его команде. Он решил не вмешиваться, когда пошли разговоры о гомосексуализме Гувера.
В окружении президента многие, прежде всего его жена, часто жаловались на Гувера. Но как ни странно, это не беспокоило Рузвельта. Его вполне устраивало, что директор ФБР присматривает за его командой, в том числе за президентским любимцем Гарри Гопкинсом. Главное, чтобы Гувер всю информацию тащил президенту.
А Гувер делал все, чтобы сосредоточить внимание Рузвельта на коммунизме. СССР был признан, и на американской земле появились советское посольство и консульства. Конгресс принял закон, который позволял рабочим организовываться. А в те времена было так: где профсоюзы — там коммунисты. С 1930 по 1936 год компартия США выросла в четыре раза и достигла тридцати тысяч человек.
Но Рузвельт боялся не коммунистов, а фашистов.
Часть третья. Роковые решения
Плевок в котел и обед в берлинском ресторане
А в Москве 4 мая 1939 года, всего за несколько месяцев до начала Второй мировой войны, Вячеслав Михайлович Молотов приступил к исполнению обязанностей народного комиссара иностранных дел. Он руководил внешней политикой сначала как нарком, а когда появились министерства, то как министр иностранных дел: с 1939-го по 1949-й, десять лет подряд, а затем, после перерыва, еще три года — с 1953-го по 1956-й.
Для Сталина Вячеслав Михайлович был находкой. Он идеально соответствовал сталинской дипломатии. Ведь в его задачу вовсе не входило научиться ладить с другими государствами.
Прочитав проект одного из докладов Молотова, Сталин написал ему короткую записку, отметив как удачную международную часть доклада: «Вышло хорошо. Уверенно-пренебрежительный тон в отношении «великих держав», вера в свои силы, деликатно-простой плевок в котел хорохорящихся «держав», — очень хорошо. Пусть «кушают»… Такой и была внешняя политика Сталина — Молотова.
Когда Гитлер пришел к власти, Сталин не спешил ссориться с новым хозяином Германии, прикидывал: а вдруг удастся поладить? Он даже сделал шаг навстречу фюреру. Выступая на XVII съезде партии (январь 1934 года), он говорил, фактически обращаясь к берлинским политикам:
— Конечно, мы далеки от того, чтобы восторгаться фашистским режимом в Германии. Но дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии, не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной… Если интересы СССР требуют сближения с теми или иными странами, незаинтересованными в нарушении мира, мы идем на это дело без колебаний.
Но Гитлер на это приглашение не откликнулся. Он с прежней злобой говорил о коммунистах и Коминтерне, поэтому Сталин повернул в другую сторону — к идее единого фронта европейских стран против фашизма.
С 1934 года Москва ищет военно-политического союза с соседями, с Францией, с кем угодно, чтобы не оказаться одинокой и уязвимой. Идея «санитарного кордона» приобретает иной смысл. В двадцатых годах Запад пытался отгородиться от Советской России. Теперь СССР хотел использовать те же восточноевропейские страны, чтобы отгородиться от опасности, исходящей от нацистской Германии. Стало ясно, что особую ценность приобретают и хорошие отношения с Прибалтикой, где нельзя было допустить укрепления сил, дружественных Гитлеру. Решили продлить с этими странами пакты о ненападении еще на десять лет, установить отношения с балтийскими военными, пригласить их в Москву.
Но сближение с западными державами, считал Сталин, ничего ему не даст. Тем более что он не любил и презирал и Францию, и Англию. Он видел, как хваткий и уверенный в себе Гитлер получал все, что хотел. Старая Европа пасовала перед его напором, наглостью и цинизмом. А в Москве сидели не менее напористые, хваткие и циничные люди.
И немецкие, и советские руководители жаждали приобретений. Выходит, что объективно интересы совпадали. В октябре 1938 года советский нарком и немецкий посол в Москве граф Фридрих Вернер фон Шуленбург договорились о том, что пресса и радио обеих стран будут воздерживаться от прямых нападок на Сталина и Гитлера. 19 декабря того же года было подписано торговое соглашение между двумя странами.
10 марта 1939 года, выступая на XVIII съезде партии, Сталин говорил, что западные державы пытаются «поднять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований».
Но ни Берлин, ни Москва никак не могли решиться на откровенный разговор о политическом сближении.
В конце июля 1939 года занимавшийся в немецком министерстве иностранных дел внешнеэкономическими вопросами Карл Шнурре пригласил советского поверенного в делах Георгия Александровича Астахова на обед и прямо сказал:
— Что может вам предложить Англия? Участие в войне в Европе и враждебное отношение Германии. А что можем предложить мы? Нейтралитет, а если Москва захочет — взаимопонимание, основанное на взаимной выгоде.
Шнурре добавил:
— Во всем районе от Балтийского моря до Черного моря и Дальнего Востока нет неразрешимых проблем между нашими странами. Более того, есть общий момент в идеологии Германии и Советского Союза — это противостояние капиталистическим демократиям. Поэтому нам кажется противоестественным, чтобы социалистическое государство вставало на сторону западных демократий.
Георгий Астахов обратил внимание на то, что национал-социализм считает Советский Союз враждебным государством. Карл Шнурре пустился в долгие объяснения насчет того, что все это в прошлом:
— Это было следствием борьбы национал-социализма против немецкого коммунизма, который получал поддержку от Коминтерна. Но борьба уже закончилась. Коммунизм в Германии искоренен. Изменилась и советская политика. Линия Коминтерна осталась в прошлом. Слияние большевизма с национальной историей России, выражающееся в прославлении великих русских людей и подвигов, изменили интернациональный характер большевизма. Особенно с тех пор, как Сталин отложил на неопределенный срок мировую революцию.