[112] якшался с теми, кто умел кричать по-петушиному и ползать по-собачьи!
Когда Ли ушел, Чжао и Фан заснули. Но вот Фану почудилось, будто что-то острое вспарывает плотную оболочку его сна, и сон вытекает, растворяется, как кусок льда в кипятке. Он приподнял с подушки налитую тяжестью голову и тут понял, что это кричит Ван Мэйюй. Он хотел уже закрыть окно, но вспомнил о ее беседе с Ли. Действительно, она кричала:
— Где тот, в черных очках? Комбат Хоу пришел!
Оповещенный Синьмэем, Ли поспешно вытащил из-под матраса европейские брюки и галстук. Его лицо, несмотря на свежие порезы от бритья, излучало здоровье и бодрость. Он сказал, что к таким женщинам с пустыми руками не ходят, он должен будет потратиться — пусть Чжао учтет это, тем более что ему уже пришлось разориться на одну сигарету. Его заверили, что в случае успеха переговоров он даже получит премию. Ли предложил всей компании собраться в комнате Чжао и через окно слушать, как он поведет дело, — «все равно в этом нет никакого секрета». Но попутчики не проявили любопытства и ушли прогуляться, договорившись встретиться в шесть часов в том же ресторанчике, где они завтракали.
В назначенное время и место Ли Мэйтин явился в приподнятом настроении. На расспросы он сначала коротко ответил, что машина отправляется завтра в полдень, но потом не удержался и рассказал, что воинские грузовики заберут по одному пассажиру и одному месту багажа и доставят до города Шаогуань, откуда можно будет поездом поехать в провинцию Хунань. Это будет вдвое дороже, чем автобусом, зато удастся сэкономить деньги на гостинице и еде в пунктах пересадок.
— Это все хорошо, — нерешительно сказал Синьмэй, — но ведь нам должны перевести деньги в Цзиань?
— Подумаешь! Дадим телеграмму ректору, чтобы слал в Шаогуань.
Тут вставил реплику Хунцзянь:
— Но ведь ехать в Хунань через Шаогуань вдвое дальше!
Ли Мэйтин принял позу обиженного:
— Мои возможности ограничены. Если господин Фан способен так повлиять на комбата, что тот прикажет довезти его прямо до университета — милости прошу. Кстати, комбат придет к нам вечером взглянуть на багаж.
— Господин Ли прав! — засуетился Гу Эрцянь. — Утром же пошлем телеграмму, а в полдень уедем отсюда ко всем чертям. Торчать здесь еще три дня — поседеть можно!
Но Ли все еще был недоволен:
— Запишите на мой счет деньги, что я потратил на угощение Ван Мэйюй, и дело с концом!
— Нет, это разные вещи, — возразил Фан, сдерживая раздражение. — Даже если мы откажемся от этих грузовиков, представительские расходы будут разложены на всех поровну.
Чжао толкнул его под столом, шепнул что-то, и конфликт между Ли и Фаном можно было считать улаженным. Расширившиеся глаза Сунь приняли обычный вид.
Едва они вернулись на постоялый двор и поднялись к себе в комнаты, как половой крикнул снизу с набитым рисом ртом:
— Командир батальона Хоу пожаловал!
Все снова спустились. У комбата был большой нос цвета мандариновой корки, с ярко-красными прыщами, он заполнял собой значительную часть лица. По раскатистому смеху сразу видно было, что перед вами храбрый вояка. Он приветствовал Ли Мэйтина словами:
— Куда же ты запропастился? Я вернулся к этой девчонке Ван, а тебя уже нет.
Господин Ли что-то пробормотал в ответ и стал представлять офицеру присутствующих мужчин (Сунь немного задержалась у себя). Тот продолжал:
— Наши грузовики не имеют права перевозить частных лиц, это нарушение воинской дисциплины, понятно? Но раз вы преподаете в государственном университете, я буду считать вас государственными служащими и возьму на себя этот риск, понятно? Платы с вас не беру, вы люди бедные, а мне эти гроши ни к чему, понятно? Но моим подчиненным, шоферам и сопровождающим, нужны деньги и на сигареты, и на прочее, если им не дать — нарветесь на скандал, понятно? А багажа у вас много? Какой-нибудь шанхайской контрабанды с собой не везете? Ха-ха, ученые люди иной раз не прочь подзаработать!
Его принялись уверять, что контрабанды нет и вещей немного. Ли указал на свой сундук:
— Вот одно место, наверху еще несколько.
Глаза комбата сузились, будто он вдруг стал близоруким; он долго вглядывался в сундук, затем выпалил пулеметной очередью:
— Хороша штучка! Чье это? Что внутри? Это возить не положено! — Тут глаза его еще раз сузились — офицер уставился на спускавшуюся по лестнице Сунь. — Она едет с вами? Ей тоже не положено. Я не успел тогда все объяснить, меня вызвали… Женщин не возим. Если б женщин разрешали брать с собой, я бы скомандовал своей Ван: ать-два, три, шагом марш, поехали! Ха-ха-ха!
Сунь даже вскрикнула от негодования, а Хунцзянь дождался, пока офицер вышел в дверь напротив, и крикнул в его удаляющуюся широкую спину:
— Мерзавец!
Чжао и Гу принялись уговаривать Сунь не обращать внимания — на вежливость людей такого сорта рассчитывать не приходится. Она извинялась, что из-за нее сорвалась поездка, а Ли просил у нее прощения за то, что не выяснил всех деталей и заставил нарваться на обидное сравнение. Этим он выбил почву из-под ног у Хунцзяня, уже готового наброситься на него.
Ли Мэйтин тут же стал говорить, что он доволен срывом этого предприятия, напомнив притчу: «Старик потерял лошадь — кто знает, может, это к счастью?»
— Те, что носят при себе оружие, обожают самоуправствовать, — заключил он, — а нам нужно быть особенно осторожными — с нами девушка. К тому же ехать в Хунань кружным путем через Шаогуань слишком накладно. Господин Фан тут совершенно прав.
В Интани предупредительность господина Ли в его отношениях с Хунцзянем была весьма заметна, но неприязнь к нему со стороны Хунцзяня все росла, и один раз, усмехнувшись, он даже сказал Синьмэю:
— Ишь, как старается! И все ради того, чтобы я не напоминал о его «представительских» расходах! Я бы на его месте своих добавил бы.
По ночам, ворочаясь без сна, он уже не раз пожалел, что ввязался в эту авантюрную поездку. Ему казалось, что он уронил свое достоинство, оказавшись в одной компании с Ли и Гу. Десяти дней, проведенных в их обществе, достаточно, чтобы у человека опустились руки… Прошедшим днем, прогуливаясь с Синьмэем, он услышал в выкриках торговца арахисом интонации своего родного города. И верно, то был его земляк, заброшенный сюда войной. Торговец поинтересовался, на какой улице их уездного городка жила семья Фана, но не стал жаловаться на свои беды или просить денег на обратную дорогу. И это по-настоящему растрогало Хунцзяня: наверное, не один раз натыкался парень на черствость земляков, так что перестал даже заикаться о своих нуждах. Сколько невзгод придется еще пережить, чтобы дойти до такого состояния, когда перестанешь уже ждать сочувствия от кого бы то ни было!
Синьмэй стал иронизировать: если Фан будет унывать при первой же неудаче, он и в любви никогда не добьется успеха. Фан парировал:
— Да уж конечно, мало кто так настойчив, чтобы столько лет ухаживать за одной девушкой, как ты за Су.
— Мне тоже последнее время грустно. Вчера ночью спросил вдруг самого себя: вспоминает ли обо мне Су Вэньвань хоть изредка?
Фан подумал о Тан Сяофу, и сердце его затрепетало, как язычок пламени:
— Мы каждый день думаем так или иначе обо многих людях — о родных и друзьях, о врагах и тех, кто нам безразличен. Но чтобы постоянно вспоминать одного человека, вызывать в своем воображении его образ, желать увидеть его — такое бывает нечасто. Мы слишком заняты, нас все время что-то отвлекает. Если сложить все время, проведенное в мыслях даже о близком человеке, вряд ли наберется больше часа за всю жизнь…
— Надеюсь, мне ты посвятил хотя бы несколько секунд? Сказать по правде, я часто думал о тебе с самой нашей первой встречи, жаль только, не носил с собой секундомера.
— Между прочим, несостоявшиеся любовники чаще думают друг о друге. Может быть, ты во сне почувствовал, что приснился Су!
— Откуда у нее время видеть сны, да еще о таких бесприютных бродягах, как мы! К тому же видеть меня во сне значило бы изменять Цао Юаньлану.
Заметив, что приятель относится к разговору слишком серьезно, Фан решил разрядить обстановку:
— А ты настоящий диктатор! Своей будущей жене даже сны видеть не позволишь, чего доброго, еще наймешь детективов следить за ее подсознанием.
Три дня спустя путешественники втиснулись в как всегда переполненный автобус, идущий в Наньчэн. Ничего, утешали они друг друга, ехать не так уж долго, можно и постоять. Одно из сидений занимал парень в коротких штанах с лоснящимся лицом; он так прочно сидел, расставив ноги, что казался неотъемлемой деталью автобуса. Перед ним стоял большой мешок — по-видимому, с рисом. Синьмэй спросил Сунь, не хочет ли она присесть на мешок — на нем даже мягче, чем на сиденье. Та и сама подумывала об этом, но стоило ей попросить разрешения у хозяина, как тот, рассердившись, замахал руками:
— Нельзя, там рис, который едят, понимаешь?
Синьмэй также сердито уставился на него:
— А что случится, если на него сядет такая маленькая женщина?
— Сам не понимаешь? А еще мужик называется! Это же рис, его в рот кладут.
Сунь топнула ногой и заявила, что не хочет сидеть на мешке, но ее спутник не унимался, а парень все твердил, что «это рис, его в рот кладут». Чжао и Гу потребовали, чтобы в таком случае он уступил свое место. Видя, что он в меньшинстве, парень согласился, чтобы на мешок сел кто-нибудь из мужчин, но ни в коем случае не Сунь. Мужчины ее усаживали, девушка обиженно отказывалась. Наконец владелец мешка, которого назвали уже и нахалом и суеверным невеждой, не выдержал, смерил злым взглядом Сунь, вытащил из-под себя и постелил на мешок куртку. Очевидно, ей предназначалась роль изолирующей прокладки. Уставшая от тряски Сунь уступила уговорам спутников и села.
Наискосок от нее оказалась молоденькая белолицая женщина в трауре, но с ярко накрашенными губами. Черты лица ее были настолько невыразительны, что их, как говорится, можно было стереть одним прикосновением влажного горячего полотенца. Сначала женщина молча наблюдала за происходящим, потом заговорила с Сунь на сучжоуском диалекте, кокетливо улыбаясь и выказывая неровные зубы. Она осведомилась, не из Шанхая ли Су