— Тогда заткнись! — воскликнул потерявший самообладание Фан и сильно толкнул ее в грудь. Жоуцзя зашаталась и отступила к столу, смахнув при этом на пол стакан с водой.
— Ты ударил меня? Ты ударил меня? — твердила она, задыхаясь. Подобно выпущенной из ружья пуле, в комнату влетела нянька Ли:
— Хозяин, как ты посмел ударить ее? Попробуй, ударь меня — я так закричу, что на улице услышат! Барышня, куда он тебя стукнул? Очень больно? А еще мужчина! Отец с матерью тебя пальцем не трогали, я тебя кормила и то ни разу не шлепнула, а он… Не бойся, барышня, уж я для тебя старую свою жизнь не пожалею!
Слезы брызнули из ее глаз. Жоуцзя тоже всхлипывала, лежа на диване. В душе Фана рождалось сочувствие к ней, но он подавлял его, нарочно разжигая в себе злобу. Нянька склонилась над Жоуцзя и, вытирая краем передника глаза, сказала:
— Не надо плакать, барышня! Подумать только, как он тебя избил. Я бы пошла позвонить тетушке, да боюсь, он опять на тебя набросится.
— Да ты спроси свою барышню — разве я ее бил? — закричал Хунцзянь. — Можешь звать кого хочешь, но я ее не бил.
Он вытолкал няньку из комнаты, но через минуту та ворвалась снова:
— Барышня, я попросила хозяйскую дочку позвонить твоей тетке, та обещала сейчас же приехать. А двоим нам он не страшен.
Ни Жоуцзя, ни Хунцзянь не думали, что дело примет такой оборот, но оба они злились друг на друга и не могли совместно отругать няньку за то, что лезет не в свое дело. Жоуцзя перестала плакать, а Фан уставился на служанку, как мальчик в зоопарке на экзотическое животное. Помолчав немного, он сказал:
— Что ж, тогда я уйду. Мало того что вы вдвоем кидаетесь на меня, так еще и третью на подмогу позвали? Пока она будет здесь, меня не ждите.
Жоуцзя вовсе не рассчитывала на вмешательство тетки, но, увидев, что муж покидает поле боя, презрительно бросила:
— Ты — coward, coward, coward![154] Не хочу больше видеть такого coward, как ты!
Она хлестала словами, как плетью, словно старалась окончательно вывести Хунцзяня из себя, а затем схватила вдруг со стола и швырнула в него гребень из слоновой кости. Хунцзянь, открывший было рот для ответа, не успел увернуться: гребень с силой ударился о его левую скулу, упал на пол и разломился надвое. Хунцзянь вскрикнул от боли, на щеке сразу же образовался кровоподтек. Жоуцзя пожалела, что перестаралась, и в то же время испугалась ответного удара, но нянька бросилась между супругами.
Такой поступок жены был для Хунцзяня неожиданностью. Он смотрел на нее, мертвенно-бледную, заплаканную, с красными глазами; она стояла, ухватившись за стол, раздувая ноздри и глотая слюну. Ему было и жалко ее, и страшно. Вдруг на лестнице раздались шаги, — не время было сводить счеты. Он сказал лишь:
— Вот ты как! Мало того что все родственники знают о наших раздорах, ты желаешь, чтобы и соседи узнали? Хозяева уже в курсе дела. Ты лезешь на рожон, плюешь на чужое мнение, но я еще хочу поступать по-человечески. Я ухожу. Скоро придет твоя наставница и научит тебя каким-нибудь новым штучкам — ты хорошая ученица, быстро все перенимаешь. Можешь ей передать, что на сей раз я ее прощаю, но не потому, что боюсь. Если же она и дальше будет портить тебя, я приду к ней в дом и рассчитаюсь за все. А ты, няня, когда будешь рассказывать тетке о том, что здесь было, не вали всю вину на меня — ты видела, кто кого поранил.
Подойдя к двери, он еще раз громко сказал, что уходит, а потом медленно поворачивал щеколду, давая подслушивающим на лестнице время убраться с дороги. Жоуцзя проводила его неподвижным взглядом, упала на диван и зарыдала, обхватив руками голову. Горячие слезы, казалось, полились у нее не из глаз, а из души, из глубины ее существа.
Шагая по улице, Хунцзянь не чувствовал холода — боль в левой части лица подавляла все прочие ощущения. Обрывки мыслей кружились в голове, как снежинки в порыве северного ветра. Он шел, куда несли его ноги, и ночные фонари передавали по эстафете его тень. Внутренний голос произнес: «Кончено! Все кончено!» Потом беспорядочные мысли собрались воедино, и он осознал собственную душевную боль. Почувствовав на щеке влагу, он подумал, что это кровь, и даже вздрогнул, ноги налились тяжестью. Но, подойдя к фонарю, увидел, что это не кровь, а слезы. Его охватили усталость и чувство голода. Привычным движением сунул он руку в карман за мелочью, чтобы купить у лоточника булку, но тут же вспомнил, что остался без гроша.
Голодный человек легко вспыхивает, но и быстро сгорает, как лист бумаги. Идти некуда, лучше вернуться домой и лечь спать, даже если госпожа Лу еще не ушла. И чего ее бояться? Пусть он первым поднял руку, но Жоуцзя отомстила так жестоко, что теперь они квиты. Часы показывали одиннадцатый. Может быть, ее уже нет? Действительно, машины у въезда в переулок он не увидел. Он направился к дому, на лестнице его встретила хозяйка.
— Это вы, господин Фан? Ваша супруга занемогла и поехала вместе с нянькой к госпоже Лу. Сегодня они не вернутся. Вот ваш ключ от квартиры. Мы договорились с нянькой, что вы позавтракаете у меня.
Сердце Хунцзяня полетело вниз, так глубоко, что и не достать. Он машинально взял ключ и поблагодарил хозяйку. Та, кажется, хотела что-то добавить, но он быстро взбежал по лестнице. Когда Фан зажег свет в спальне, он увидел, что разбитый стакан и сломанный гребень валяются на прежних местах, но одним сундуком стало меньше.
Хунцзянь стоял и тупо смотрел вокруг, слишком усталый, чтобы испытывать какие-либо чувства. Жоуцзя ушла, но ее злое лицо, ее плач, ее слова еще были с ним, в этой комнате. На столе он заметил фотографию — это оказалась госпожа Лу. Он разорвал ее на мелкие клочки и, ощутив новую волну возмущения, закричал:
— Так, значит, ты решила бросить меня! Ну, и катись к чертям собачьим, все катитесь куда-нибудь подальше!
Эта вспышка отняла у него последние силы, теперь он готов был расплакаться, как ребенок. Не раздеваясь, он лег на кровать и почувствовал, как закружился над ним потолок. Нет, сказал он себе, болеть мне нельзя. Завтра я должен договориться с транспортной конторой, потом раздобыть денег — тогда еще успею встретить лунный Новый год в Чунцине. И тут в сердце его снова затеплилась надежда: может, все еще обойдется… Так тлеют и чадят, не разгораясь, сырые дрова.
Мало-помалу темнота вокруг него стала сгущаться, как будто в ночи погасли все фонари. Поначалу его сон был очень непрочным. Голод, как что-то острое, то и дело прорывал завесу его дремоты, а он, Фан, сопротивлялся этому в своем подсознании. Но вот уколы ослабли, и он заснул сном первобытного зверя, похожим на смерть, — без сновидений, без ощущений.
Раздался бой дедовских часов. Можно было подумать, они целый день копили время, а теперь, дождавшись ночи, понемногу выпускали его, тщательно пересчитывая: «один, два, три, четыре, пять, шесть». Когда на самом деле было шесть часов вечера, Хунцзянь шел домой, думая о том, что он будет ласков с Жоуцзя, уговорит ее забыть о вчерашнем, не нарушать мира в семье. В это же время Жоуцзя ждала мужа к ужину, надеясь, что он помирится с тетушкой и будет служить у нее на фабрике… Никакие насмешки, никакие рассуждения не могли бы так наглядно продемонстрировать бессмысленность человеческих надежд и неизбежность разочарований, как это сделали отставшие стенные часы.
РАССКАЗЫ
СОН ГОСПОДЕНЬ
К этому времени наш бренный мир был уже вполне приручен учеными, философами, политиками и развивался, меняясь с каждым днем, по законам креационизма, эволюционизма, теории стадиальности, евгеники и «движения за новую жизнь». Сегодня упразднялся вчерашний образ жизни, к вечеру повышался утренний культурный уровень, каждое мгновение совершалось столько перемен, что историки не успевали их фиксировать, а пророки — предсказывать. Единицей измерения прогресса человечества стал «шаг». Вместо того чтобы сказать «прошел еще один год», говорили «сделан еще один шаг»; выражение «он завершил свою жизнь» заменила формула «идущий остановил свои шаги». При бракосочетаниях гости желали молодым «вместе летать», забывая добавить «и вместе вить гнездышко». И лишь некоторые консерваторы призывали «пять минут пылать огнем», причем это воспринималось как неисполнимое пожелание, подобно нынешнему «прожить сто лет и вместе состариться». У этого прекрасного прогрессивного мира был и небольшой недостаток: в нем утратили всякую ценность все «новейшие истории», «критические обзоры достижений культуры за последние десятилетия», дневники, хроники, автобиографии, «вехи жизненного пути» и некрологи. К счастью, у людей вообще не оставалось времени на чтение. Какова же была судьба авторов всякого рода чтива? Зачатые в начале двадцатого столетия, они родились, написали кто что мог, умерли; их читали, потом перестали читать, потом забыли…
Согласно закону эволюции, высшие формы приходят на смену низшим. Время и пространство дали начало неорганической природе, из нее возникли растения и животные. Прикрепленные к месту растения произвели уравновешенных, привязчивых женщин; от подвижных животных взяли свое начало грубые, склонные к авантюрам мужчины. Мужчины и женщины сотворили детей, вслед за детьми появились куклы. По логике вещей конечным продуктом эволюции должно стать самое высшее из существ — господь бог. Но легко сказать «создать бога», а сколько на это уйдет времени? Каждый великий человек провел в материнской утробе минимум девять месяцев. Прародитель четырехсот миллионов враждующих сейчас между собой китайцев, Хуанди, пробыл там все двадцать. А вот Лао-цзы, имевший титул «истинный, высочайший государь Пути и Добродетели», вышел из материнского чрева лишь через восемьдесят лет и тем самым оправдал свое имя[155]. Эволюции, со всей ее мощью, понадобилось бессчетное множество лет, чтобы создать бога, но к этому времени людей на земле уже не осталось, — быть может