А в 17.30 19 бомбардировщиков атаковали «Беспощадный», сбросив на него 84 бомбы. Одна из них попала в полубак и разрушила его до 44-го шпангоута. Корабль принял много воды. Удержав «Беспощадный» на плаву, капитан-лейтенант Негода привел его в Одессу. А потом на буксире эсминец пошел в Севастополь.
Высадка десанта и наступательные действия 421-й и 157-й дивизий принесли успех. Нами были разгромлены 13-я и 15-я пехотные дивизии противника, захвачены пленные и трофеи: 40 орудий различного калибра, четырехорудийная батарея, обстреливавшая Одессу, минометы, пулеметы, много снаряжения и боеприпасов. Противник лишился плацдарма, с которого вел артиллерийский огонь по городу и порту.
После завершения Григорьевской операции я получил от Кулакова радиограмму: он просил меня собрать всех парашютистов и отправить в Севастополь.
Перед отправкой я встретился с ними. Многие были ранены и пришли в бинтах, но держались бодро: их радовал успех. Просили оставить их в полку морской пехоты. Не хотели покидать Одессу — город, где они впервые узнали горечь потерь и радость победы. Но я получил приказание и не смел его нарушить.
Я попросил рассказать, как они воевали в тылу врага.
— Когда я приземлился, — начал свой рассказ Федор Воронков, — первым делом сбросил парашют. Стал прислушиваться. Посвистел. Так мы договорились между собой перед прыжками. Никто не ответил. Слышна была артиллерийская канонада. Осмотрелся. Вышел на дорогу. Вдоль дороги — линейная связь на шестах. У меня были кусачки. Стал перекусывать провода, скручивать их и забрасывать подальше от дороги.
Потом услышал тарахтение колес. Сошел с дороги. Разобрал: разговаривают не по-русски. Когда повозка поравнялась со мной, я бросил одну за другой две гранаты. После взрыва услышал крики и стрельбу. Перебежал кукурузное поле и вышел к посаду. Где-то рвутся снаряды. Подумал, что это стреляют наши корабли и скоро будет высадка.
Стало рассветать. Идя по посаду, вдруг услышал русский говор. Остановился. Меня тоже заметили, и я услышал: «Стой! Бросай оружие!» Оружия я не бросил, а взял на изготовку. Крикнул, что я Воронков. Меня узнали. Обрадовались. Обнялись. Я присоединился к группе.
Меня послали в разведку. По дороге попались четыре румынских кавалериста. Подпустил метров на сто, дал очередь из автомата. Двое упали, а остальные ускакали.
— Я приземлился в конце лимана, — рассказывал Павел Литовченко. — Виднелись тусклые полосы воды и низкий берег. Его обстреливали корабли. Прятался в воронках. Шел долго. Рассвет застал меня у посада.
Заметил огневую точку врага. Она молчала. Стал обходить ее и чуть не столкнулся с Котиковым. Обрадовались встрече. «Один?» — спросил Котиков. — «Один», — ответил я. — «Будем действовать вместе». Я Котикову сказал, что видел огневую точку. Заметили: идут два румынских связиста. Котиков говорит мне: «Снимем?» — «Нет, — сказал я. — От двух — толк небольшой, а себя обнаружим». Мне рассказывали бывалые бойцы, что не всегда надо открывать огонь по одиночкам в тылу у противника. Мы их пропустили.
Минут через тридцать мы встретили группу наших парашютистов: Перепелицу, Леонтьева, Лукьяненко, Резникова, Хруленко. Теперь можно было действовать всей группой. Заметили группу солдат противника. Приготовились. Дружно напали. Они побросали оружие, подняли руки. Мы их окружили и решили вести к нашим. Оружие собрали и попрятали. Идем, посмеиваемся, поторапливаем пленных. Но недолго пришлось так идти. Показались еще солдаты противника. Завязалась перестрелка. Пленные попадали на землю.
В нас полетели гранаты, одна разорвалась сзади меня. Я почувствовал, будто к ноге приложили раскаленный металл. Вижу: упали Хруленко и Резников — оба убиты. Я в горячке выбежал из посада, кричу: «Полундра!» и бросился на противника, со мной — Леонтьев, Котиков. Фашисты не выдержали, скрылись в посаде.
Но с нами едва не получился конфуз. Солдаты, которых мы повели было в плен, во время перестрелки лежали на земле, а как увидели, что на них не обращают внимания и что нас мало, убежали, некоторые же пытались разделаться с нами. Несколько солдат набросились на меня. Но меня выручил Котиков. Тех, что нападали на нас, мы не щадили.
Появился Негреба. Он сказал, что взорвал командный пункт полка и, услышав перестрелку, шел к нам. Леонтьев стал отставать, просил, чтобы его оставили.
Нашли воронку. Усадили. Добавили шесть гранат, положили около него. Дали наказ: никого не подпускать, мы вернемся с носилками. Прошли немного. Нас заметил противник, и началась перестрелка. Мы залегли. Это отступали разрозненные группы солдат противника. На сближение они не шли, а мы не могли их преследовать: почти все были ранены.
В сумерках приполз Леонтьев. Мы были удивлены. «Мне стало легче, — сказал он, — а одному оставаться на ночь тяжело. Все время слышал перестрелку в том направлении, куда вы ушли, и решил добраться до вас». Мы рады были, что он пришел.
С темнотой вошли в селение. Выяснили у жителей, что противник ушел. Перенесли Леонтьева в крайний дом. Перевязали ему раны. Перевязались и сами. Негреба, Перепелица и Котиков пошли в дозор. На рассвете ко мне подошли двое парнишек, сказали, что знают, где спрятались фашисты.
У свинарника стояли стога соломы. Я пырнул солому штыком. Кто-то застонал. Гляжу — вылезает офицер королевской армии. В другом стогу оказалось шесть солдат. Вытащил их — дрожат, показывая на дальний стог соломы. Там тоже оказался офицер…
— Григорию Елисееву пришлось действовать в одиночку, — рассказывал один из десантников. — Он долго искал провода. Набрел на них и начал уничтожать. Обматывал провода вокруг себя, боясь, что, если обрезать их и бросить, связисты могут срастить. Он превратился в «телефонную катушку».
Выйдя на дорогу, Елисеев увидел приближавшиеся повозки. Как наши тачанки времен гражданской войны. Подпустил метров на двадцать. Метнул две гранаты. Одна тачанка завалилась, другая ускакала.
Подойдя к селению, Елисеев пошел не дорогой, а задними дворами. Пройдя несколько домов, остановился. Заметил машину. Прошел до дома, где она остановилась, и увидел выходящих из дома двух офицеров. Они подошли к машине, открыли дверцу, стали садиться. Елисеев метнул гранату прямо в раскрытую дверь и успел задворками добраться до кукурузы.
— Мы вместе со старшиной первой статьи Василием Чумичевым, — сказал Михаил Бакланов, — вышли на полевую дорогу. Увидели несколько повозок, сопровождаемых двумя кавалеристами. Подпустив их поближе, Чумичев крикнул: «Стой!»
Ездовые, солдаты и сопровождающие растерялись. А Чумичев кричит: «Взвод, гранаты к бою!» Бросил за Чумичевым и я две гранаты. Повозки разнесли. Солдаты попадали, а один кавалерист пригнулся к гриве лошади и галопом удрал. Мы, уходя в кукурузу, дали по направлению дороги, где были повозки, несколько очередей из автоматов и ушли. Никто нас не преследовал…
…Моряки, раненные, измученные, в одну ночь потерявшие многих друзей, сидели, рассказывали как ни в чем не бывало о своих делах в условиях постоянной смертельной опасности и просили не отправлять их из осажденной Одессы.
Присматриваясь к ним, я все больше проникался непоколебимой верой в нашу победу…
Успешное наступление в Восточном секторе фронта и усиление обороны полнокровной дивизией окрылило всех защитников Одессы, и атаки противника по всему фронту с утра 23 сентября уже не вызвали большой тревоги.
Никто не просил срочной помощи, как это часто бывало до 22 сентября.
Генерал-майор Шишенин доложил Военному совету, что командиры дивизий не нервничают и заявляют о готовности обойтись своими силами.
— Будут отбиты, — уверенно сказал он и стал излагать план перегруппировки сил для сосредоточения их в юго-западном направлении, где враг наносил, как видно, главный удар.
Мы сами намечали здесь наступление, однако из-за нехватки боеприпасов отложили его до 30 сентября, а пока просили наркома и Военный совет Черноморского флота ходатайствовать перед Ставкой о подкреплении ООР боеприпасами для развертывания активных действий.
Нам известно было указание маршала Шапошникова обеспечить Одессу в сентябре пятью боекомплектами, а у нас не было и одного.
Из Севастополя же мы пока получили только напоминание об экономии боеприпасов для артиллерии. Беспокоила и информация оттуда: командиру Тендровской военно-морской базы было приказано эвакуировать гарнизоны и батареи с островов Первомайский и Березань, которые раньше, 12 сентября, командующий флотом требовал оборонять.
Видимо, наши дела на юге значительно ухудшились. Больше всего тревожило сообщение, что 26 сентября противник, сосредоточив на Перекопском перешейке до двух пехотных дивизий и до ста танков, после артиллерийской и авиационной подготовки перешел в наступление по всему фронту и овладел Турецким валом и Армянском.
Одновременно враг усиливал нажим и на Одессу. Разведка доносила, что против одного только Южного сектора он сосредоточил до семи пехотных дивизий и кавалерийскую бригаду и готовит удар в направлении Ленинталь — Татарка. Нас же по-прежнему сдерживал недостаток снарядов. Прибывающие боеприпасы покрывали лишь текущие расходы.
Вечером 25 сентября противник бросил пехотный полк на Новую Дофиновку. Артиллеристы помогли отбить атаку. Ночью враг повторил ее, и 3-й морской полк вынужден был отойти. Перейдя в контратаку, он возвратил Новую Дофиновку, но это потребовало большого расхода снарядов.
— Экономить боезапас нужно, — сказал Жуков, выслушав очередной доклад начальника штаба, — но экономия должна быть разумной. Нужно прекратить вести огонь по площади.
Было решено применить в предстоящей наступательной операции находящийся в резерве Военного совета гвардейский минометный дивизион.
— Есть еще один вопрос, — в глазах Жукова зажглась улыбка. — Мы получили телеграмму Военного совета флота: просят выделить для Севастополя исправные грузовые машины.
Еще раньше, будучи в Одессе, Н. М. Кулаков спрашивал у меня, не можем ли мы дать Севастополю сколько-нибудь минометов. Конечно, никто из членов Военного совета не возражал против отправки автомашин и производимого у нас оружия: осажденной Одессе было лестно оказать помощь Севастополю.