С утра я все собирался съездить в зенитную батарею, сбившую вражеский самолет. Но немалую трудность представляло выяснить, какой именно батарее принадлежит честь первой уничтожить фашистского налетчика. Ни заместитель командира по политчасти 61-го зенитного полка Шпарберг, ни начальник штаба ответить на этот вопрос не могли. В самом деле, с батарей и наблюдательных постов видели не один уходящий в сторону моря и резко снижающийся с черным шлейфом дыма самолет, освещаемый десятками лучей прожекторов. К каждому самолету тянулись трассы зенитного огня с десятков зенитных батарей с берега и кораблей, и определить, какая из батарей сбила врага, было решительно невозможно. Краснофлотцы, командиры и политработники каждой батареи были уверены, что сбили именно они. («Не может быть, чтобы мы мазали. Наши снаряды наверняка угодили в самолет».)
Многие, однако, считали более вероятным, что самолет сбила 78-я зенитная батарея, расположенная на Северной стороне. Туда я и поехал. И у командира батареи лейтенанта Зернова, и у его заместителя по политчасти политрука Тарасова, и у всех краснофлотцев настроение было приподнятое, боевое.
Когда лейтенант подал команду стрелять по самолету боевыми снарядами, рассказывали мне краснофлотцы, сначала решили, что это обычное учение и сейчас же, как только будет проверена готовность, последует отбой. Но его не последовало.
— А морально к боевым действиям мы были готовы, — говорил мне Тарасов. — Сообщение-то ТАСС сообщением, но ведь мы заметили и другое: через три дня после этого сообщения — в «Красном черноморце» передовая «За мгновенную боевую готовность зенитных подразделений», в следующем номере опять передовая — «Связь в подразделениях ПВО должна работать отлично». Сначала удивились — слишком неожиданно такое внимание именно к нам, зенитчикам, а потом поразмыслили — да ведь это не случайно.
И тогда же обсудили обе передовицы со всем личным составом.
— Когда обсуждали эти передовицы, — сказал секретарь комсомольской организации краснофлотец Иван Шатохин, — командир и политрук нам втолковывали, что нам, зенитчикам, первыми открывать огонь по врагу. Так мы и действовали…
Тут политрук Тарасов рассказал, как война помешала Шатохину съездить домой. Ему предоставили очередной отпуск, провели заседание бюро и на это время обязанности секретаря комсомольской организации возложили на члена бюро младшего сержанта Пачкалова. Поскольку поезд уходит рано утром, когда еще только начинают ходить катера, Шатохин отправился на вокзал вчера с вечера.
Я посочувствовал Шатохину. И он рассказал, как сорвалась его поездка. На вокзале он услышал сигнал большого сбора. Командиры и краснофлотцы, вместе с ним ожидавшие поезд, решили, что опять начинается учение. А через несколько минут из репродуктора послышалось: «Всем военнослужащим возвратиться на корабли и в части».
— Мне стало не по себе, — говорил Шатохин. — Настроился побывать в своем Донбассе, у родных, в своей шахте — а тут учение. Сразу на ум пришел доклад полкового комиссара о международном положении. Он сказал тогда, что обстановка грозная, придется, видимо, воевать с фашистами, а я подумал: успеть бы побывать дома — тогда и воевать не страшно. И вот вижу: побывать-то дома не удастся, надо бежать на батарею. И все, кто был на вокзале, подхватили чемоданы — и на Графскую, а там уже катера ждут…
Когда Шатохин вернулся на батарею, она уже вела огонь по воздушному противнику. Не мешкая, включился в дело и он.
Вечером я говорил по ВЧ с Иваном Васильевичем Роговым. Мне нужно было доложить ему о происходящем и уточнить свои задачи в связи с начавшейся войной. Кроме того, я высказал ему желание остаться на действующем флоте.
— Учтите сами и подскажите товарищам, что в такой обстановке не исключено распространение ложных слухов и паники. Нужно пресекать их. До моего приезда в Севастополь оставайтесь на флоте. О вашей дальнейшей службе решим на месте. Побывайте в авиации, — сказал он, заканчивая разговор, и, помолчав, добавил: — О семье не беспокойтесь.
Я ни слова не говорил ему о семье, хотя и порывался сказать.
«Как понять фразу: «Побывайте в авиации»? Почему авиация, а не корабли?» — думал я, направляясь на командный пункт флота.
КП перешел в специально оборудованное помещение на берегу Южной бухты у Каменной пристани. Скала защищала его слоем твердого грунта толщиной более 30 метров. Здесь разместился Военный совет, начальник политуправления и начальник штаба флота.
В помещении чувствовалась большая влажность. Вытяжная и нагнетательная вентиляция была настолько малодейственна, что пришлось поставить электрогрелки, подсушивавшие стены. Дышалось тяжело.
У Кулакова я застал Бондаренко. Оба — с осунувшимися, озабоченными лицами. Я передал им свой разговор с Роговым.
Кулаков сказал, что вечером в Карантинной бухте подорвался на мине морской буксир СП-12. Катера, вышедшие к месту его гибели, подобрали 5 человек, остальные 26 погибли. Это были первые жертвы войны от магнитно-донных мин, тогда еще нам не известных. Их ставила немецкая авиация при налете на Севастополь.
Здесь же я узнал, что Военный совет флота получил приказание нанести удар с воздуха по Констанце и Сулину, уничтожить портовые сооружения, корабли, склады, нефтебаки и железнодорожное депо. Стало понятно, почему Рогов советовал побывать в авиации.
Ночевали мы с Бондаренко в палатке рядом с командным пунктом.
Несмотря на усталость, долго не могли уснуть. Каждый думал о своем и вместе с тем об одном и том же: как сложится судьба Родины.
На рассвете за мной заехал начальник отдела политической пропаганды военно-воздушных сил флота бригадный комиссар М. Г. Степаненко. Перед тем как ехать в 63-ю авиабригаду, стоявшую в Сарабузе, мы познакомились в штабе ВВС с планом бомбового удара по Констанце и Сулину. В момент нашего разговора первая группа 63-й авиабригады с грузом фугасных и зажигательных бомб была уже на подходе к Констанце.
— Это наш ответный визит за вчерашний налет вражеской авиации, — сказал начальник штаба ВВС Калмыков.
За пятьдесят минут мы доехали до Симферополя.
Город преобразился. Окна многих домов уже были накрест перечеркнуты полосками бумаги. Привокзальная площадь стала необычно многолюдной.
В течение двух дней сюда собирались все, для кого так неожиданно оборвался отпуск. Люди старались любым способом уехать к семьям, на места службы.
В Сарабуз мы приехали, когда первая группа бомбардировщиков уже вернулась с задания. Но на аэродром не возвратились два бомбардировщика. В экипажах самолетов, вернувшихся из боевого полета, были и раненые. Нам рассказали, что на обратном пути после бомбежки некоторые экипажи 5-й эскадрильи наблюдали, как самолет старшего лейтенанта Чернышева пошел на снижение в северо-восточном направлении. Видевших это успокаивало то обстоятельство, что самолет шел на снижение не резко и без дыма. Но на неоднократный вызов по радио самолет не отвечал. В штаб пришло донесение о том, что разбитый самолет СБ обнаружен западнее Зуи.
К сообщениям о погибших, раненых, не вернувшихся в строй привыкнуть на войне вообще нельзя. Но эти первые жертвы, первые горькие сводки переживались особенно остро.
В тот день мы побывали на разных аэродромах бригады, беседовали со многими летчиками, штурманами и стрелками-радистами, летавшими бомбить вражеские базы и аэродромы.
Экипажи воздушных кораблей и технический состав находились у своих самолетов, кое-кто подсчитывал пробоины. Редкий самолет не имел хотя бы небольшого повреждения. У одних были помяты баки, кабины, у других — пробоины в плоскостях, следы пулеметных очередей.
Летчики отвечали на вопросы кратко, не вдаваясь в подробности:
— Бомбы донесли и сбросили над целью.
— Старался отбомбиться, как на полигоне.
— Нас обстреляли методом завес. Зенитная артиллерия расположена у них вкруговую.
— Нас атаковали «мессершмитты» методом «сзади-сверху».
Легкораненые, участвовавшие в первой бомбежке, упрашивали не отправлять их в госпитали. С тяжелоранеными перед их отправкой в тыловые госпитали прощались всеми экипажами. Один за другим к раненому товарищу молча подходили летчики, техники, штурманы, стрелки-радисты. Молча жали руку и молча, нахмурившись, готовые снова подняться в воздух, отходили.
Я видел, как прощались товарищи со стрелком-радистом Смирновым. У него был раздроблен подбородок, и он не мог говорить. Прощаясь с друзьями, он каждый раз, лежа на спине, поднимал обе руки вверх, к небу, словно просил: поднимитесь туда, отомстите…
Со многими прекрасными летчиками и штурманами познакомился я в тот день. Командиром звена начинал тогда свой боевой путь один из лучших летчиков, воевавших на Черном море, Герой Советского Союза И. Е. Корзунов. Он закончил войну командиром воздушной дивизии, а сейчас генерал-лейтенант авиации.
Еще дорогой Степаненко хвалил штурмана 4-й эскадрильи капитана Толмачева, который на учебном полигоне всегда бомбил на «отлично». Меня заинтересовало, как он отбомбился в боевой обстановке.
На аэродроме во Владиславовке нас встретили заместитель командира полка майор Н. А. Токарев, еще в советско-финляндскую войну получивший звание Героя Советского Союза, и командир 4-й эскадрильи капитан П. Ф. Семенюк.
Токарев доложил, что с боевого задания вернулись все самолеты, потерь не было. Я спросил у Семенюка, как отбомбился Толмачев.
— Он водил девятку, — ответил командир эскадрильи. — Отбомбился прекрасно. Проявлена фотопленка, она подтверждает эту оценку.
Часа через полтора я увидел самого Толмачева и был несколько удивлен: у меня успело сложиться представление о многоопытном, умудренном жизнью летчике, а встретил совсем юношу — с мягкими чертами лица, добрыми и ясными глазами. Через десять дней я узнал, какой характер скрывается за этими привлекательными чертами.
Во время налета нашей авиации на румынские мониторы под Тульчей самолет Семенюка, на котором Толмачев был штурманом, атаковали два «мессершмитта». Во время первой атаки заглох левый мотор самолета. После второй атаки Толмачев заметил: руки Семенюка выпустили штурвал. Лицо командира было бледно, по лицу текла кровь. Самолет, лишенный управления, резко пошел в пике. Толмачев взял управление на себя и начал выравнивать самолет. И тут он почувствовал острую боль в спине. Силы покидали его. В полусознательном состоянии дотянув машину до подходящего для посад