— А кто эта прелестная особа?
— Одна преинтересная вдовушка, мадам… мадам… Черт, забыл фамилию. Да! Жебровская. А тебе завидно? Хочешь, поезжай!
— Куда, к черту! Времени нет! И неловко! Я ведь ее в глаза не видел.
— А глаза, брат, черные, бархатные… Только здесь, на юге, бывают такие глаза. Посмотрит, так даже поглупеешь на минуту.
— Ну, перестань расписывать!
Разговаривая таким образом, они сошли на пристань, где уже собралась группа солдат и офицеров их полка.
— Зверковский, ты откуда взялся? — радостно сказал Розин, увидев того самого рядового первой гренадерской роты, которого на его глазах английский гвардеец ошеломил ударом приклада по голове. — Неужели ты остался жив!
— Точно так, ваше благородие, — сказал Зверковский, улыбаясь во всю ширину своего рта.
— Так ты и в плен не попался?
— Какое, ваше благородие! Меня он подобрал и свез к себе, значит, в лагерь, только я убег.
— Молодчина! Как же это ты умудрился? Рассказывай.
Зверковский рассказал, что ночью, освеженный холодом и росой, он очнулся, смотрит — кругом горят костры.
— Что за притча, думаю, рази наши еще здесь? Иду, шатаюсь как пьяный, вдруг слышу, кричат не по-нашему, а что-то мудреное. "О! о! рушан, рушан!" и хвать меня под ручки. Делать нечего, иду, куда ведут. Посадили нас всех в палатку и приставили часовых.
— Как, разве и другие были? — спросил Горбунов.
— Были, ваше благородие, человек пять или шесть раненых. Сидим мы, скучно нам стало, не видать уж нам матушки-Расеи, думаем мы себе. Только вдруг подходит часовой и тычет нам бутылку, а сам что-то головой и руками показывает. Понюхал я — в бутылке как быдто водка. Понимаю! Дают, значит, нам водки, а чтобы мы начальству ихнему молчок… Ладно, думаю, голубчики. Хватил маненько и товарищам дал, отдаю назад. Водка у них послабее будет нашей. Подождали мы, чтобы они перепились как свиньи, ну, говорю, ребята, теперь за мной! Кто на ногах может стоять, иди за мной, я дорогу знаю! Прошли сквозь цепь, у них там все были пьяны, а уж дальше-то мы шли не оглядываясь… Так и пришли… Ну, ребята, садись, за нами приехали.
Солдаты весело садились в шлюпки, матросы с прибаутками везли их к кораблю, который стоял недалеко от берега.
Горбунов и Розин также ехали в шлюпке с молоденьким мичманом, который с любопытством расспрашивал о сражении.
Корнилов дал знать, чтобы его не ждали, так как у него явилось много неотложных дел. Роль хозяина выпала на долю капитана корабля и флотских офицеров, которые угощали офицеров Владимирского полка, в то время как матросы угощали солдат.
Офицеры Владимирского полка — все больше молодежь, старшие были или переранены, или перебиты — за обедом больше молчали, краснели и конфузились. Они по слухам знали, что черноморские офицеры превосходят армейцев образованием и развитием, и, боясь перед ними ударить в грязь лицом, скромничали и отделывались односложными ответами. Исключение составлял полковник Мелентьев, который кричал громче всех, размахивал руками и рассказывал о своих невероятных подвигах.
— И ведь канальи эти англичане! — говорил Мелентьев, залпом осушая стакан крепкого хереса, припрятанного капитаном корабля для торжественных случаев. — Народ рослый, здоровый, упитанный бифштексами, и бокс знают в совершенстве. Представьте, этаких молодцов трое или четверо наваливаются на меня. Ну да и я не из слабосильных. Дал одному коленом в грудь, другого хватил в висок прикладом, а третьего ухлопал фельдфебель Вахрамеев — только его, беднягу, в ту же минуту сразило гранатой. Я как-то уцелел, вижу, наше знамя уже в руках англичан. Бросаюсь вперед, кричу: "За мной, ребята! Умрем, не отдадим своего знамени!"
— Так, значит, правда, что наши знамена были в их руках? — спросил капитан.
Молодые офицеры Владимирского полка краснели до ушей, но из ложного стыда и чинопочитания не возражали полковнику, который под влиянием выпитого вина все более разгорячался.
— Еще бы! — кричал он. — Если бы не я, эти подлецы взяли бы их. Но я ринулся во главе одной роты и ударил в штыки. Англичане повалились, как мухи, и оставили в наших руках две гаубицы. Потом, когда мы отступили, пришлось их бросить. А жаль, гаубицы славные!
— Виноват, полковник, — сказал Горбунов, покраснев до корней волос, английских пушек там не было, это были наши собственные пушки.
— Прошу не возражать, — строго сказал Мелентьев, — вы не могли этого знать, так как были с другой стороны эполемента и, стало быть, ничего не видели.
— Я был подле вас, полковник, — сказал другой офицер, — и также никаких английских пушек не видел.
— Стало быть, вы не умеете отличать английских орудий от русских, сказал Мелентьев. — Да что с вами спорить! Вы мальчик, а я, слава Богу, не первый год служу.
Капитан корабля, желая прекратить этот спор, предложил тост в честь храброго Владимирского полка, который был покрыт громким "ура". В свою очередь один из владимирцев предложил тост за доблестных офицеров корабля "Константин" и за весь Черноморский флот.
В то же время матросы угощали солдат.
— Ты, братик, ешь, чего ворон считаешь, — говорил старый матрос солдату, который загляделся на незнакомую ему обстановку. — Каша, брат, скусная, по-скусней будет вашей армейской. У вас, окромя дубовой каши[79], ничего, поди, не дают?
— И того, братик, не бывает… Одни как есть сухари, — сказал солдат. Перед сражением я и водки не пил. А вот московцы, братик ты мой, так не емши цельный день были. Беда!
— А што, небось англичанин вам ребра пощупал!
— Какое! — сказал солдат, махнув рукой. — Ён все больше из штуцеров да с бонбов. Никакой возможности нет подступиться. Ты на него идешь, а он тебя как вдарит бонбой, тут, брат, хошь не хошь пойдешь назад.
— То-то, брат! Англичанин и на море матрос — первый сорт! Не хуже нашего брата будет, — прибавил матрос с самодовольством.
— А што, дяденька, вы пойдете бить англичанина? — спросил солдат.
— Чаво не идти. Прикажут — пойдем. Дадут, значит, сигнал: кораблям идти на неприятеля! Куда велят, хошь на Лондын пойдем. Нам, брат, эти дела известны.
— А он вас, дяденька, начнет жарить с бонбов. У него, поди, и в Лондыне есть солдаты.
— А мы его. У нас, ты думаешь, маркелы[80] хуже аглицких? Велят идти пойдем. Мы, брат, тоже присягали.
Солдаты с видимым уважением посматривали на матросов, видя в них полную решимость идти на неприятеля.
— Матроса, брат, пушкой не испугаешь, — решил один из солдат. — Они до этих дел привычны, у них кажинный день из пушек учение идет. Они, поди, и спят на пушках.
XXXII
Князь Меншиков в тот день осматривал местность, задумывая оставить Севастополь и отступить к Бахчисараю.
Еще до рассвета Меншиков, сделав карандашные отметки на карте, которую он долго и внимательно рассматривал, позвал к себе дремавшего близ его палатки Панаева.
— Аркадий Александрович!
— Я, ваша светлость!
— Знаешь ли ты дорогу, которая идет от Севастополя мимо Кадыкиоя на Мекензиев хутор и в Бахчисарай?
— Нет, ваша светлость, я знаю только малую ее часть, но могу представить вам сведущего человека.
Панаев привел из своей команды унтер-офицера Балаклавского греческого батальона Георгия Панаги.
Панаги долго объяснял князю. Меншиков чертил карандашом, делал заметки. Он решал свое знаменитое фланговое движение. Панаев дремал, растянувшись на мешках, выгруженных из подвод.
Едва рассвело, князь спросил лошадь, велел Панаеву привести в порядок обоз, Стеценко отправил к Корнилову, а сам поехал к Инкерманскому мосту по дороге, загруженной войсками-, тянувшимися на Северную сторону Севастополя. Панаев, сделав распоряжения, поскакал за князем и встретился с ним на Северной близ домика, находившегося у батареи номер четвертый. Князь слез с коня. Вид его был истомленный и измученный, но спокойный, и обычная саркастическая улыбка не сходила с лица его.
— Наши экипажи сейчас будут здесь, — сказал Панаев.
— Надо побриться и переодеться, — сказал князь. — Поговорю также с Тотлебеном. Артиллерию пусть ставит на пароходы, надо все переправить на ту сторону. Для меня — катер.
— Обоз я отправил, ваша светлость, кругом, на Инкерманский мост по Саперной дороге. Тотлебен уже здесь.
— Хорошо. Следи, братец, сам за установкой орудий на пароходы. Не знаю, исполнил ли Корнилов мои приказания. Я отправил к нему Стеценко с приказанием обратить все средства флота и порта на перевозку войск с Северной стороны на Южную, но Корнилов упрям. Он уверяет, что неприятель непременно атакует Северную сторону и что здесь надо сосредоточить главные силы. Боюсь, что он намеренно перепутал все мои приказания.
Князь вошел в дом, где давно уже ждал его Тотлебен.
Панаев поехал смотреть на установку орудий. Несмотря на свое желание вмешиваться во все и говорить начальническим тоном, теперь он должен был сдерживаться, так как артиллеристы и моряки не любили, чтобы в их дела вмешивались. Получив два-три резких ответа, Панаев удовольствовался скромной ролью зрителя.
Подойдя к группе артиллерийских офицеров, в которой был и граф Татищев, Панаев услышал заинтересовавший его разговор.
— Скажите, граф, ведь это была мадам Хлапонина? — спрашивал Татищева другой артиллерийский офицер.
— Разумеется, она. Единственная из севастопольских дам, которая вместо проливания слез и угощения завтраками действовала на поле битвы как истинная христианка.
— Да, Хлапонина молодец бабенка, — сказал один старый артиллерист. — Да и муж ее достоин такой жены. Ведь вы знаете, господа, какую штуку ему удружили гусары?
— Что такое? Расскажите, капитан, мы не знаем!
— Ведь пятая легкая батарея, которою он командует, осталась после отступления левого фланга без всякого прикрытия, но палила до последнего снаряда. Сняться с места было трудно. Можете себе представить, для семи орудий — по две лошади, для ящиков — по одной, а два орудия совсем без лошадей. Что тут делать? Хлапонин отправил батарею, сам с тремя людьми остался при двух орудиях; пробовали вчетвером тащить — невозможно. Вдруг видит Хлапонин веймарских гусар. Он, натурально, просит лошадей или прикрытия — не дают, а гусарский офицер еще ругается, помилуйте, го