Наконец Додик решился. Окончание книги. Появление Милки. Звонок Бориса… он запутался в этом завязанном временем клубке. Наваливалась усталость, когда хотелось только бросить всех и вся и уехать куда-то, уехать так, словно положить перед собой новый лист бумаги и начать всё сначала, но оказывалось, что на этом новом листе так ясно проступают знакомые силуэты и места, словно он на них наложен, а ведь так и было на самом деле, и какой-то мощный луч откуда-то снизу, издалека проецирует их на его поверхность, и они просвечивают сквозь него ясно и чётко, теряя несущественные и ненужные потому детали… а дальше уже его природное неуёмное, бешеное воображение, стронутое с места и запущенное с нарастающим ускорением, влекло в невиданное, неслышанное, неизведанное, но такое яркое и увлекающее, что не было сил удержаться, и не было ни малейшего времени, чтобы заметить мелькавшее мимо.
Он не пошёл к Лысому. Не звонил Вере и вспоминал о том сумасшедшем времени, когда они встречались почти каждый день, с сомнением — с ним ли это было. Наверное, она оказалась права, как всегда, и стоило устроить такую паузу… она, наверное, преуспела в своих стараниях и готова уже к поездке, конкурсу, «дырочку в кителе крутит», как говорили военные, оповещённые об ожидаемой награде и уверенные, что она будет… А он, слава Богу, действительно, жив… закончил повесть, не взвыл от тоски, от пустой постели, от голода одиночества.
Закончил повесть, чтобы попрощаться с Милкой, вернее, чтобы перевести её в память навсегда, то есть, вернуться сюда, в своё время, из того, далёкого, такого родного и близкого сердцу, но… далёкого. Вернуться, чтобы она отпустила его… чтобы не ловить её интонации и жесты у знакомых женщин и не сравнивать их с ней — это же дорога никуда.
Но в памяти опять всплывала интонация Милки, когда она произносила: «Додик, ну какой же ты балда!» Только почему-то у неё были обертоны вериного голоса.
Он сидел на неуютной скамеечке под поднятой рукой великого маэстро и смотрел на улицу перед собой. Машины ползли и пофыркивали, будто переговариваясь друг с другом, тоже жаловались, наверное, на плохой бензин, лысые покрышки и щербатую дорогу, на дороговизну и дефицит… масло… сальники… цилиндры… на той стороне в магазинах зажелтели светом витрины, вечер сползал по конусным скатам побеленной церквушки, уцелевшей, очевидно, благодаря своей древности и крепкой кладке, в глубине двора, справа от улицы, бегущей прямо на Тверскую, чиновники расходились по домам, и дверь хлопала, провожая каждого, как одобрительные аплодисменты… а сзади, в Большом зале, уже зажигались окна. Публика деловито и торопливо входила под свод полукруглого портика, отыскивая на ходу билеты в сумочках и карманах. Видно, сегодня был ординарный концерт — ни особого наплыва, ни ажиотажа с таким сладким для слуха: «Нет лишнего билетика?», когда он у тебя в кармане.
Он сидел и уверенно знал, что не дождётся Веры. Не мог бы объяснить, каким образом утвердилась в нём эта уверенность, и зачем же он тогда ждёт. Сидел, как в полузабытье… даже мелькнула мысль: «Сидел бы тут вечно!» Но он усмехнулся, и она не выдержала такого грубого прикосновения.
Милка показалась из-за поворота монастырской стены ровно в семь, хоть часы проверяй. Тоненькая, с перетянутой талией, она зимой даже шубку из искусственного леопарда перетягивала ремешком, и походка у неё была решительная, быстрая… Она не оставила ему времени поплавать в своём воображении.
— Ну, Додик, что ты стоишь? — сказала она с «милкиной» интонацией. Он вздрогнул — настолько это было неожиданно и в то же время естественно — «А как же иначе?!» — он тут же оказался в другом времени и почувствовал страшную усталость, будто действительно только что закончил невиданный марафон в двадцать лет длиной. — Пошли! — она взяла его за руку, видя, что он всё ещё не вернулся откуда-то. Потом совсем близко подвинулась к его лицу и тихо, одними губами произнесла: — У меня сегодня никого нет… уехали в деревню, — пояснила она, — на похороны… на три дня… а я… — она долго молчала, потом опустила глаза и коротко выдохнула, — осталась!
Такие вечера запоминаются на всю жизнь, потому что они — первые… хотя ничего особенного, кажется, не происходит… Падает на пол одежда, послушно и бесшумно, и голос прерывается, и ласки из робких становятся очень скоро дерзкими и вседозволенными, и время сжимается с невероятной скоростью и взрывается в телах, в глубине, и эта взрывная волна уносит на недосягаемые высоты, и трудно даже представить потом, где был, как вернулся обратно, а главное — для чего!
— Знаешь, что я хочу? — шептала она в темноту, нежась щекой на его груди… — Хоть разок поехать за границу, посмотреть одним глазком, как они там живут.
«Хм!» — Додик усмехнулся и промолчал.
— Ну, что ты смеёшься, Додик?! — он вздрогнул от знакомой интонации. — «Опять? Я схожу с ума!»
— Ты что, Додик? — Милка приподнялась на локте и заглянула ему в глаза.
— Так и живут! — вздохнул он.
— Додик, ну, ты говоришь… будто был там и знаешь!
— Нет. Не был. Но знаю.
— А я — нет.
— Всех тянет, тянет куда-то в безвозвратность.
— Кто все, Додик?.. — знакомая интонация мучила его. «Как это так получилось? Или это я сам стою только такой интонации, внушаю её? Какой? Такой — насмешливо покровительственной».
— Ну, Додик, где ты?
— Ты же прочла книгу? Молчишь? — откликнулся он.
— Почему ты её не ищешь, — откликнулась Милка после паузы. — Додик, ведь ты же её до сих пор любишь?
— Можно любить, но нельзя найти прошлое.
— А я думала… ты поедешь её искать… — она снова прижалась щекой к его груди, и стало так тепло и просто… просто от простого жеста… без слов, без клятв.
— И возьму тебя с собой, да?
— Ты же сам говоришь, что нельзя найти прошлое!
— А если найду?
— Какой же ты… Додик… — она чуть шевельнула головой, а он почувствовал, что не может больше выдержать этого состояния постоянного перелёта: туда и возвращения, и снова туда… что эта интонация, звучащая в её голосе, не случайна, что вообще это всё не случайно — её появление, её имя… её продолжение той… его Милки… — А вдруг она толстая и у неё трое детей? — сбила его Милка.
— Не говори так!.. Не говори… понимаешь?.. Я не могу тебе объяснить этого.
— Не надо. — Милка села и повернулась к нему спиной. — Ты хочешь, чтоб я стала её продолжением… и ловишь во мне её черты, и её голос.
— Милка! — он даже задохнулся… — Это же… как ты… я даже не представлял, какая ты…
— Сволочь!? Да?
— Что ты?! Что ты говоришь? Какая ты замечательная! — он потянулся к ней, чтобы снова… но она перебила:
— Не надо… не говори ничего. Ты иногда так говоришь, будто уже написал заранее… особенно, когда волнуешься… не говори, Додик… какой же ты… — она застряла на слове, но нашла его, — фантазёр!.. А я хочу быть сама собой, понимаешь? А не отражением! Эх ты, писатель… — она понурилась, а потом сама потянулась к нему. — Ты такую книгу написал, что я две ночи ревела. Читала и ревела… и бабку хоронить не поехала… а ты ничего не понял! И ничего на свете, кроме своей Милки, не видишь… и никого не любишь.
Колесо приснилось, совершенно непонятно, почему? Говорят, снится то, о чём думаешь перед сном. Он думал о Милке. Думал о том, что на свете очень много похожих людей — не только лицом, — душой… то есть они воспринимают всё похоже, а может, одинаково, думают похоже… природа хоть и разнообразна, а и в этом бесконечном разнообразии есть свои совпадения… стандарты… и вот один человек не только напоминает, а продолжает другого… если не сказать, — замещает…
Колесо катилось по дороге само по себе. Спицы слились в один ослепительный круг, и обод окаймлял его, разрезая дорогу пополам, а из-под чёрной широкой шины прыскали струйки пересохшей, превратившейся в пудру песочной пыли.
Он даже слышал, как шипели эти коротенькие струйки.
Он видел себя, как всматривается в происходящее и удивляется: куда это само по себе катится колесо?! Оно что, сбежало от велосипеда, от Милки? Куда оно денется? Или его украли сначала, а потом оно сбежало от вора… он бы всё равно его не смог продать — ему не было пары во всём посёлке — уж это знал каждый мальчишка. Такого велосипеда, как у Милки, ни у кого не было.
Колесо катилось долго. Он даже мог назвать улицы, по которым оно мелькало, и он не отставал и даже не запыхался, как-то странно. Всё непонятно было в этом сне… и проснулся он оттого, что колесо налетело на штакетник, остановилось на мгновение, повернулось боком и оперлось на него — даже не упало… упал он сам. Даже не упал, а сходу сел на край канавы, тянущейся вдоль улицы, и ноги опустились в неё… в этот момент раздался привычный Милкин упрёк: — Ну, Додик! — никто больше не мог сказать с такой интонацией. Он проснулся, некоторое время соображал, что происходит, а потом стал вспоминать: кто же это сказал — «та» Милка или «эта»? Но ничего не получалось — не вспоминалось, потому что он никак не мог их различить.
Да, тогда же, когда колесо катилось, «этой» Милки ещё не было! — вдруг сообразил он. Значит, «та» — старше? Ну, конечно! И сказала та! И какое отношение «эта» Милка имеет к его, настоящей… сон отошёл на дальний план, затуманился. Остался вопрос. Додик почувствовал это и подумал: «Наверное, потому и сон приснился, чтобы опять возник этот вопрос без ответа…»
Из бильярдной вышел мужчина его возраста и комплекции, оглядел буфет и направился к столику, за которым сидел Додик.
— К вам можно? — Додик мельком взглянул и кивнул головой. Он допил последний глоток, и в тот момент, когда уже поднимался, подсевший снова заговорил: — Не хотите сгонять? — Он кивнул на дверь, из-за которой раздавался стук шаров.
— Нет, спасибо. Не играю. — Додик направился к выходу. Через полминуты на середине пролёта лестницы его догнал незнакомец уже в пиджаке и галстуке — когда он успел облачиться?!
— Вы извините, я не представился. Василий Иванович… Вы ведь Самарский, правильно? Давид Самарский? — Додик смотрел на него и старался припомнить, где они могли познакомиться… — Да вы не старайтесь, мы не знакомы… то есть я слышал вас на выступлениях, а вы меня, конечно, не знаете… я в зале…