— Давай ждать, — предлагаю, — Пока отец с электрички домой пойдёт… и с ним…
— Ты, что, Додик! Представляешь, как нам влетит… — у Милки такие огромные глаза становятся, что я в них себя вижу, — Пуриц меня убьёт тогда… и так мне уже попадёт… вчера Малка рассказывала, что в Овражках новая банда появилась, а меня сколько нет дома?.. — и Милка смотрит на меня… смотрит и ждёт… — „Подумаешь! Новая банда! Как будто нам старой мало!.. Ну, что я скажу ей!“
— Тогда давай пойдём к молочной… может, дядя Сергей в детдом молоко повезёт, мы ему поможем погрузить бидоны, а он за это нас прокатит, ему же всё равно мимо ехать…
— Да? Это мы до утра ждать будем? Додик, ну ты соображаешь? Кто вечером молоко возит!? — Я знаю, что никто не возит… но сказать то мне что-то надо…
— Милка! — внезапно догадываюсь я, — А вдруг они сменили расписание? Я слышал по тарелке говорили, что теперь коровы будут давать в три раза больше молока, и мы перевыполним пятилетку… тётенька выступала…
— Додик… послушай… Додик… я тебя сейчас что-то спрошу, а ты мне ответь только правду! — перебивает Милка голосом, как по радио, — Ладно?
— Ладно. — соглашаюсь я, хотя чувствую подвох.
— Додик, вот скажи честно, только честно! — Милка поддувает волосы, выбившиеся из-под шапки на глаза, — Додик, ты мужчина? — такого я не ожидал. Это уж как-то совсем в стороне, и я растерялся просто! — Додик, ты почему молчишь? — возмущается Милка.
— Я? — уж я такое удивление разыграл, что Милка даже руками всплеснула.
— Додик, ты что издеваешься? — и голос у неё уже больше не стальной, и я слышу, что она сейчас заплачет… Неужели оттого, что она испугалась, что я не мужчина! И я говорю, как пионер-герой на сборе!
— Ты что, Милка, сомневаешься! Ну как ты могла спросить такое?!
— Я не сомневаюсь, — снова наступает Милка, — Только раз ты мужчина, ты должен защищать меня!
— Я защищаю! — уже почти кричу я, оглядываясь вокруг, — я же должен что-то срочно сделать, и тут возле палатки мне на глаза попадается огромная растрёпанная метла с наполовину обломленной палкой… — Идём! — бодро говорю я, хватаю эту метлу и поднимаю вертикально вверх, как выполняют на военном деле приём с ружьём по команде „К пле-чу!“ Теперь надо мной огромный пук растрёпанных жёстких задубевших на морозе веток, и древко упирается в мою сложенную горсткой ладонь своим щербатым занозистым сломом. Милка смотрит на меня несколько секунд, как на сумасшедшего, потом вдруг просовывает свою руку в красной варежке между моей, держащей древко, и моим туловищем и подталкивает вперёд. Над нами посредине получается огромное чёрное облако перепутанных веток, а под ним два совершенно белых от страха и мороза лица — зрелище, наверное, жуткое. Но Милка сразу поняла мой замысел и оценила обстановку — такого собаки никогда не видели, и они наверняка испугаются незнакомого чудовища, а пока расчухаются и начнут соображать, мы или убежим, или отобьёмся, тыкая им в нос жёстким ежом веток. Уж сквозь них им никак не просунуть свои морды…
И мы идём. Сначала перед нами ползёт наша тень, но чем больше отдаляется станция, тем бледнее она становится… и всё громче, громче скрип шагов, потому что уже совсем глухо ворчит мотор на переезде, электричка где-то далеко, может, через две станции свистнула и почему-то не продолжила своей песни… звуки долетают как будто из другого мира, а мы сосредоточенно двигаемся вперёд, стараясь не сбивать шага, когда проскальзывает галоша на утоптанном снегу, чтобы не оторваться друг от друга и не нарушить нашего сооружения. Я чувствую тепло от Милкиной руки на своём локте, и как она время от времени чуть глубже просовывает её, когда от ходьбы нарушается сцепка. И мне так хорошо, и я так благодарен собакам, я так люблю их, что буквально представляю их умные морды с чуть прижмуривающимися глазами и бусинками инея на жёстких усах над распущенными брылями… я их так люблю… я давно хотел сделать для них общий дом на зиму и там кормить всех, и чтобы они ходили за мной стаей и слушались меня, и вожак на длинных ногах с плотной короткой шерстью, ставшей почему-то к зиме розоватой, и с грязными подпалинами на груди и по бокам крупа, подходил ко мне и нежно тыкал огромным лбом мне в ногу сбоку…
— Додик, — прерывает меня Милкин шёпот, и я чувствую, как она сжимает мою руку и сама прижимается к моему боку, — Додик, смотри! По-моему, они вон за тем забором за углом, посмотри! — и я возвращаюсь из своей фантазии и молча поворачиваю голову туда, где Некрасова пересекается с Южной.
И, действительно, вижу что-то тёмное, движущееся к углу, который нам предстоит миновать, и невольно замедляю шаги…
— Милка, не тормози! — почти громко, но почему-то хриплым голосом, говорю я. — Иди ровно и не оборачивайся… — и мы всматриваемся в движущееся пятно… всё ближе и ближе место нашей встречи, и, наконец, когда мы уже в десяти шагах, это нечто вырастает почти на высоту забора, и раздаётся такое рычание, от которого, кажется, сейчас обсыплются все иглы на замёрзшей ёлке! Мы невольно чуть шарахаемся в сторону, но всё же движемся вперёд и уже совершенно отчётливо видим стоящую на задних лапах огромную серую собаку по другую сторону забора, издающую эти звуки… она смотрит на нас, даже не ощеривая зубов и не поднимая губу, но мы невольно сдвигаемся к дальнему от забора краю тропинки и теперь идём по ней под уголом — первым я, а за мной, не отцепляя руки, Милка… а когда минуем это застывшее чудовище, и скошенные глаза уже не видят его, почему-то пускаемся разом с небывалой скоростью. Тогда и пёс рвётся за нами по глубокому снегу с диким лаем! Гремит цепь, кольцо со свистом скользит по поводку из толстенной проволоки, и наше дыхание кажется громче чем „пых-пых“ паровоза! Только через два дома мы останавливаемся, и метла падает на снег. Мы смеёмся и не можем остановиться! Забыв обо всём на свете, просто захлёбываемся смехом, своим страхом, вырывающимся вместе с ним из нас, и вдыхаемым колючим морозным воздухом…
— Ой! Ой-ой-ой! — уже в пояс сгибаясь, стонет Милка… мы тащимся с ней по тропинке друг за другом. Теперь она впереди, я — за ней, а за мной метла, заметая наши следы. — Ой! Ой, Додик! Ой! — и я вторю ей много тише и чувствую, как тепло разливается по застывшему телу, и как мелко-мелко быстро стучит сердце… Милка останавливается — мы уже дошли и стоим на дорожке к её крыльцу между засыпанными до половины кустами чёрной смородины… — Додик, знаешь, это по-моему какая-то новая, её там раньше не было! Волкодав, да?
— Может, даже просто волк, — начинаю фантазировать я. — Знаешь, собаки волков очень боятся! Они их запаха боятся! — Я чувствую, что меня опять понесло, но не могу остановиться…
— А как же с собаками на медведей ходят? — возражает Милка.
— На медведей ходят, а на волков нет! — беззастенчиво вру я, хотя ничего об этом не знаю и не слышал.
— Ну да, не ходят! — Милка всё знает! — Ещё как ходят! Их флажками обтягивают и ходят!
— Кого? Собак? — не соображаю я.
— Додик, ну, какой же ты! Знаешь, возьми метлу и иди домой, а я постою на крыльце и посмотрю, как ты дойдёшь!
— Зачем? — удивляюсь я.
— Додик, не будь ёлдом! Иди! Ну, вдруг стая рядом, а ты один…
— И что? — не сдаюсь я — мне хочется ещё побыть с Милкой и послушать, как она за меня волнуется, и просто таять, улетать от её слов…
— Ничего! — обижается Милка, — Да я так завизжу, что во всех домах свет вспыхнет! Хочешь попробую!
— Не надо! — не соглашаюсь я. У меня есть причина. — Помнишь, Хана рассказывала, что она шла, и ей показалось, что за ней кто-то крадётся, и она закричала громко-громко…
— И что? — интересуется Милка… но мне уже не хочется продолжать, потому что я думаю, что Милке это не понравится, — Додик, почему ты молчишь? — она толкает меня в плечо, — Что с тобой?
— Потому что она сказала, как видела, что во всех окнах сразу погас свет, и никто даже не вышел на крыльцо…
Мы оба молчим. Милка кладёт мне руку в варежке на плечо и тихо говорит:
— Додик, спасибо, что ты меня проводил… ты настоящий мужчина! — а я не знаю, что надо отвечать, поджимаю застывшие губы и чуть наклоняю почему-то в бок голову и пожимаю плечами… я хочу ей сказать, что хоть всю ночь могу провожать её, и наплевать мне на любых собак… но не могу — не говорится… я только опять пожимаю плечами… а Милка поворачивается и поднимается на эти три ступеньки, где начинается её дом, и я вижу, что глаза её улыбаются, когда она обернулась… и мне неудержимо хочется плакать…»
— У-у-у, пропащий! — говорит Арина Ардальоновна и, не глядя, кладёт протянутый рубль в карман пиджака униформы… — Где тебя носило?
— Долго рассказывать, — отмахивается Додик и проходит в зал. Он идёт на привычное место и чувствует, как перехватывает дыхание, как ему нестерпимо душно, он обмахивается программкой, потом его охватывает озноб, и голоса, голоса, сдержанный смех, поцелуи, возбуждённые реплики… всё такое знакомое, родное… действительно, почему он здесь так долго не был? Что отторгало его? Просто физически не пускало? Он что боялся, что на его, на их с Верой местах, она сидит с кем-то, или увидит такую же счастливую парочку вместо них? Или боялся, что, послушав музыку именно здесь, не выдержит и начнёт сходить с ума, звонить, опять стоять у подъезда, сидеть под Чайковским на ледяной скамейке и коченеть не только снаружи, но и внутри от обиды, что её долго нет, что она и забыла о его ожидании, что… зачем он опять здесь? Зачем вылез из своего кокона? А может надо было прийти сюда с Милкой, чтобы она увидела? Хм… всем ненормальным влюблённым одни и те же пошлые ходы в голову лезут, и они, как загипнотизированные кролики, стремятся с удовольствием в эти петли… никому ни до кого никакого — вот это правильно! Утешение и самовнушение, и если сострадание дано нам изначально, то пусть оно прежде всего оборотится ко мне любимому… а я просто пришёл слушать Шопена… просто пришёл… но дальше уже опять шло совершенно другое… в исполнении Лауреатов…