Сделали меня такой, какая я есть.
«Идеальная женщина, что-то вроде преданной рабыни, которая исполняет свои обязанности, ни на что не жалуясь и, разумеется, не получая вознаграждения, которая говорит, только если к ней обращаются: этакий славный малый. Но грядет революция, по всей стране девушки привскакивают и вздрагивают, и если они вас пугают, то делают это намеренно» – вот что она вскоре будет говорить во всеуслышание по радио.
Однажды группа студентов протестовала перед зданием. Подошел человек с Би-би-си с микрофоном. Он выбрал симпатичную девушку в дафлкоте, которая рассыпала лепестки роз на тротуар перед зданием.
– Что такая симпатичная девушка делает на подобном мероприятии?
Она сказала ему:
– Это здание – просто страхолюдина. Мы протестуем против него. Мы оплакиваем смерть прекрасной архитектуры.
– Но, говорят, внутри это здание весьма целесообразно, – сказал он.
– Мы находимся снаружи, – сказала она.
Самоуверенная. Неуверенная в себе. Перепады настроения. Ершистая девушка. Сегодня не приходи ко мне. Прощай, жестокий мир, я пойду работать в цирк. Это была попсовая песенка, которую Кен использовал в своем фильме, когда ходил по пятам за ней и тремя парнями, стараясь показать их жизнь, работу, распорядок дня. Вместо этого она сняла сон, настоящий повторяющийся сон (ее дипломная работа была о снах), и после этого фильма Кена у нее появилась работа мечты, посыпались предложения ролей, 1963-й, год мечты, anusmirabilis[45], ха-ха-ха. Все, что происходило, было, по ее мнению, таким, что если составить хронику своей жизни – родилась 6 марта 1938 года, умерла когда угодно, – это чудесно смотрелось бы в этой хронике. «Шоу Грабовски», работа на радио, женитьба с Клайвом, танцовщица в «На старт, внимание, марш!», роли при Королевском дворе (впрочем, актерская игра была занятием временным, типа аферы, – настоящим делом была живопись).
А потом будущее.
С тридцати до тридцати девяти все было прекрасно.
Между сорока и пятьюдесятью наступает ад.
Она надеялась, что никогда не очерствеет. Она не хотела закоснеть.
(Она будет рисовать и писать картины до самой смерти. Попутно она делала наброски своих друзей по группе «19-й нервный срыв». Написала «Черноту». Ее малышка лежала в кроватке у нее в ногах. Ее картины, когда она умерла? Исчезли, утеряны, а те, что не были утеряны – тридцать лет в тишине отцовского чердака и в сарае на ферме у брата, – чуть было не перекочевали в мусорный бак. Писатель и куратор, который стал разыскивать их тридцать лет спустя и нашел в этом самом сарае, буквально разрыдался.)
Буква «О» в центре ее фамилии была окружена венком из роз.
Стол поддерживала резная русалка.
Никогда не было денег.
Была латунная кровать, парафиновая печка.
Прикидывалась буйнопомешанной, когда хозяин квартиры приходил и молотил кулаком в дверь, пытаясь затащить ее в постель.
Ходила весь день в пальто у себя в комнате в холодные дни.
Все это была не жизнь.
Жизнь? То, что ты стремилась поймать, глубокое блаженство предмета, слегка отделенного от тебя. Живопись? То, чем ты занимаешься, сидя в одиночестве, и это была твоя собственная страшная борьба или твоя собственная прелесть, но было и впрямь страшно одиноко.
Поймать момент перед тем, как что-то действительно произойдет, а ты не знаешь – случится что-то страшное или, возможно, очень смешное, что-то исключительное действительно происходит, а никто вокруг вообще этого не замечает.
Она приклеивала. Вырезала. Писала картины. Концентрировалась.
В своих мечтах давала пощечину прошлому.
Сказала школьной подруге Берил, когда обеим было по шестнадцать:
– Я буду художником.
– Женщины не бывают художниками, – сказала Берил.
– А я буду. Серьезным художником. Я хочу стать живописцем.
И еще один день: погода, время, новости, всякие события по всей стране и по всем странам и т. д. Элизавет идет прогуляться по деревне. Почти никого на улице. Кто-то изредка вырезает что-то на заднем дворе, сердито зыркая или не обращая на нее внимания.
Она переходит на одну сторону узкого тротуара, уступая дорогу пожилой женщине и здороваясь с ней.
Пожилая женщина кивает, даже не улыбнувшись, и надменно проходит мимо.
Элизавет подходит к дому с граффити. Жившие здесь люди то ли переехали, то ли перекрасили фасад дома в яркий цвет морской волны. Как будто ничего и не было, если только не сильно всматриваться, пытаясь различить контуры слова ДОМОЙ под слоем голубой краски.
Когда Элизавет возвращается к маме, входная дверь широко открыта. Мамина подруга Зои выбегает галопом и чуть не врезается в Элизавет. Едва не столкнувшись, она подхватывает ее и кружит в каком-то подобии шотландского сельского танца, а затем пятится по дорожке.
– Ни за что не поверите, что ваша мать только что сделала, – говорит Зои.
Она так заразительно смеется, что Элизавет тоже не может удержаться от смеха.
– Ее арестовали. Она швырнула в забор барометр, – говорит Зои.
– Что?! – говорит Элизавет.
– Ну знаете, – говорит Зои. – Такая штука для измерения атмосферного давления.
– Что такое барометр, я знаю, – говорит Элизавет.
– Мы поехали в соседнюю деревню, в антикварный магазин, ну знаете? Ваша мать повезла меня туда, чтобы похвастаться, как много она знает об антиквариате. Ей понравился барометр, и она купила его, тем более что стоил он недорого. На обратном пути в машине мы слушали радио, и в новостях рассказали, что наше правительство урезает финансирование для домов, где расселяют детей-беженцев, и корреспондент сказал, что этих детей теперь будут сдавать в те же места повышенной безопасности, что и всех остальных. Ну и тут ваша мама психанула. Она раскричалась, что эти места хуже тюрьмы: всё под охраной, решетки на окнах, там никому делать нечего, а детям и подавно. А потом следующий новостной сюжет по радио был о том, что должность министра по делам беженцев упразднена. Она заставила меня остановить машину. Выскочила, распахнув дверь, и побежала по тропинке. Тогда я тоже вышла, заперла машину и бросилась за ней. В общем, когда я догнала ее, то сначала услышала, как она кричит на мужиков в фургоне за забором, в смысле – заборами, она пригрозила им барометром, а потом, клянусь, швырнула его прямо в забор! Забор громко щелкнул, я увидела вспышку, а мужики обалдели, потому что она закоротила им забор. Я не удержалась и тоже заорала: «Молодцом, Венди! Так держать!»
Зои говорит Элизавет, что маму задержали на час, отпустили с предупреждением, и как раз сейчас она на антикварном дворе дальше у перекрестка, запасается старьем, чтобы бросать в забор, что у мамы новый план: каждый день она будет ходить туда, чтобы ее арестовали (тут Зои подражает маминому голосу), – «бомбить этот чертов забор людскими историями и артефактами не таких жестоких и более человеколюбивых времен».
– Она отправила меня домой за машиной, – говорит Зои. – Собирается нагрузить ее снарядами из металлолома. Ой, совсем забыла. Вам звонили на домашний телефон. Десять минут назад.
– Кто звонил? – спрашивает Элизавет.
– Из больницы. Не из больницы, а из учреждения. Медучреждения.
Мамина подруга видит, как Элизавет меняется в лице, и тут же серьезнеет.
– Велели вам передать, – говорит она. – Ваш дедушка спрашивал о вас.
На сей раз женщина из регистратуры даже не взглянула на нее. Она смотрит на своем айпаде, как кого-то казнят с помощью гаротты в «Игре престолов».
Но потом она говорит, так и не поднимая головы:
– Он сегодня плотно позавтракал – считай, за троих. Ох уже эти старики. Мы сказали ему, как вы обрадуетесь, что он очнулся, и он сказал: «Пожалуйста, сообщите моей внучке, что мне не терпится ее увидеть».
Элизавет идет по коридору, подходит к двери и заглядывает внутрь.
Он снова спит.
Она берет в коридоре стул. Ставит его рядом с кроватью. Садится. Достает «Историю двух городов».
Закрывает глаза. Когда открывает их снова, его глаза открыты. Он смотрит на нее в упор.
– И снова здравствуйте, мистер Глюк, – говорит она.
– А, здравствуй, – говорит он. – Так и думал, что это ты. Хорошо. Рад тебя видеть. Что читаешь?
Снова ноябрь. Скорее уж зима, чем осень. Не мгла, а туман.
Семена платана стучат на ветру по стеклу, как… нет, не как что-нибудь другое, а как семена платана стучат по оконному стеклу.
Прошло несколько ветреных ночей. Листья прилипли от влаги к земле. На асфальте они желтые и преющие: тусклая древесина, листовая мука. Один так сильно прилип, что, когда наконец отшелушивается, на асфальте остается форма листа, его тень, которая сохранится до следующей весны.
Во дворе ржавеет мебель. Забыли спрятать на зиму.
Деревья обнажают свое строение. В воздухе запах дыма. Всякая живая душа выходит мародерствовать. Но по-прежнему цветут розы. В сырости и холоде, на невзрачном кусте все еще цветет широко распустившаяся роза.
Взгляни-ка на ее цвет.
Я глубоко признательна всем, кто писал о Полин Боти, но прежде всего Сью Тейт за ее эпохальный труд в двух томах «Полин Боти: поп-художница и женщина» (2013) и Сью Уотлинг совместно с Дэвидом Аланом Меллором за книгу «Полин Боти: единственная блондинка в мире» (1998); а также Нелл Данн за интервью Боти в журнале «Вог» за сентябрь 1964 года, полная версия которого опубликована в книге Нелл Данн «Разговоры с женщинами» (1965). Рассказы о Кристин Килер, кратко очерченные в романе, можно найти в книге Кристин Килер в соавторстве с Сэнди Фокс «Ничего кроме» (1983) и в книге Кристин Килер в соавторстве с Дугласом Томпсоном «Секреты и ложь» (2012). Мне также посчастливилось прочитать пока еще не опубликованный отчет Сибилл Бедфорд о процессе Стивена Уорда 1963 года под названием «Худшее, что мы можем сделать: краткий отчет о процессе доктора Стивена Уорда», некоторые подробности которого просочились в роман (протоколы этого судебного заседания пока еще не стали достоянием общественности).