Так или иначе, архитекторы собора спешно подводили под здание клинья и ставили вокруг опоры, используя все средства для того, чтобы не дать ему перекоситься, просесть и тем более рухнуть ещё до завершения строительства. Однако, осознавая ненадёжность всех этих мер, испанские зодчие уже чертили планы постройки нового собора, на некотором расстоянии от старого. На этот раз они собирались заложить массивный подземный фундамент, который, как строители надеялись, позволит храму стоять ровно.
Разумеется, в тот далёкий день, пересекая огромную площадь перед собором с кувшином на плече, я ещё ничего этого не знал. Рядом с главным входом в храм кувшин было решено оставить, ибо теперь мне хотелось выглядеть не малопочтенным носильщиком, занятым грубым, не требующим умения трудом, а человеком более почтенным. Поскольку белые люди в церковных облачениях то входили в здание, то выходили из него, я стал спрашивать у каждого, можно ли мне войти внутрь. (В то время у меня не было ни малейшего представления о том, как следует себя вести при входе в христианскую церковь, о церемониальных жестах испанцев, о том, когда должно целовать землю — до или после прохождения в дверь). Увы, единственное, что мне тогда удалось выяснить, так это то, что ни один из белых священников, монахов или кем бы они ни были, не говорит на науатль (и это несмотря на то, что некоторые уже прожили в Новой Испании не меньше десяти лет). А поскольку никто из моих соотечественников, обращённых в кристанйотль, мимо не проходил, я принялся, стараясь выговаривать их наилучшим образом, повторять снова и снова слова «нотариус», «Алонсо» и «Молина».
Наконец один из испанцев, поняв, что мне требуется, щёлкнул пальцами и поманил меня в ворота. Землю при входе он целовать не стал, ограничившись лёгким поклоном, и я последовал его примеру. Пройдя по огромному, как пещера, залу, он свернул в лабиринт проходов и коридоров, а потом поднялся вверх по лестнице. Я заметил, что внутри церкви все священнослужители снимали свои, — а они у них были разной формы и размеров, — головные уборы, демонстрируя имевшийся у каждого на макушке выстриженный кружок.
Остановившись у открытой двери, мой проводник сделал мне знак проходить, и я увидел сидевшего за столом в маленькой комнате Алонсо. Он курил пикфетль, но не так, как мы, через камышинку, а с помощью странной изогнутой штуковины из белой глины. С одного, широкого, конца она была набита горевшим измельчённым листом, а через другой, тонкий, нотариус вдыхал дым.
Перед ним лежала одна из наших, написанных цветными рисунками на твёрдой бумаге книг, содержимое которой он переносил на другие листы бумаги с помощью заострённого утиного пера, обмакивая его в маленький флакончик с чёрной жидкостью. Из-под этого пера выходили вовсе не рисунки, а ряды странных одноцветных закорючек, — каковые, как мне теперь известно, являются знаками испанского письма. Закончив строчку, нотариус поднял на меня глаза и, похоже, не был раздосадован моим появлением, хотя, чтобы вспомнить моё имя, ему пришлось пошарить в памяти.
— Аййо, рад видеть тебя снова... э... куатль?..
— Тенамакстли, куатль Алонсо.
— Куатль Тенамакстли, конечно.
— Ты сказал мне, что я могу прийти и поговорить с тобой ещё раз.
— Само собой, хотя я и не ожидал тебя так скоро. Что я могу сделать для тебя, брат?
— Если можно, брат нотариус, научи меня говорить и понимать по-испански.
Он устремил на меня долгий испытующий взгляд, а потом спросил:
— Зачем?
— Из всех встреченных мною испанцев ты один говоришь на нашем языке. И ты сказал, что это очень тебе пригодилось: ты служишь в качестве посредника между твоим народом и моим. Может быть, я тоже мог бы пригодиться в таком же качестве, раз уж никто из ваших соотечественников не выучил науатль.
— Тут ты не прав, — возразил он, — я вовсе не единственный, кто овладел вашим языком. Просто остальные, как только осваивают науатль достаточно хорошо, назначаются на службу в другие части города. Или за его пределы, в иные области Новой Испании.
— Но ты научишь меня? — не отставал я. — Или, может, посоветуешь мне, к кому обратиться...
— Могу и научу, — отозвался Алонсо. — Правда, на то, чтобы заниматься с тобой отдельно, у меня нет времени, но каждый день я провожу занятия в коллегиуме Сан-Хосе. Эта школа организована специально для того, чтобы обучать индейцев, твоих соплеменников, и каждый преподающий в ней священник более-менее сносно знает науатль.
— Значит, мне повезло, — сказал я с довольным видом. — Потому как остановился я совсем рядом, в монашеском странноприимном доме.
— Ещё больше, Тенамакстли, тебе повезло в том, что класс для начинающих только-только набран и недавно приступил к занятиям. Это облегчит тебе учёбу. Если ты завтра подойдёшь к воротам коллегиума в час заутрени...
— В час чего?
— Прости, я и забыл. Ладно, это ты потом узнаешь. Просто, как проснёшься, выходи к воротам и жди меня. Я прослежу за тем, чтобы тебя записали в ученики и рассказали, где и когда будут проводиться занятия.
— У меня не хватает слов для благодарности, куатль Алонсо.
Он снова взялся за перо, ожидая, что я уйду. Но, увидев, что я замешкался перед его столом, спросил:
— Что-нибудь ещё?
— Брат, я сегодня кое-что видел. Можешь ты рассказать мне, что это значит?
— Постараюсь. Если ты объяснишь мне, о чём речь.
— Объяснить трудно. Проще показать. Можно мне воспользоваться твоим пером?
Он дал мне его, и я (чтобы не портить его бумагу) вывел на тыльной стороне ладони тот знак, который видел на щеках у некоторых людей.
— Это буква, — сказал Алонсо. — Просто буква.
— Что?
— Знак, обозначающий один из звуков нашего языка. На науатль такого знака нет, потому что вы изображаете не звуки, а понятия. А где ты это видел?
— На лицах нескольких людей. Это было вырезано... или выжжено, я не разобрал.
— А... клеймо. — Алонсо нахмурился и отвёл взгляд. Похоже, у меня имелся особый дар — ставить куатля нотариуса в неловкое положение. — В данном случае это первая буква слова «guerra». Война. Она означает, что этот человек военнопленный и, следовательно, раб.
— Я видел нескольких людей с такой отметиной. Но видел и с другими.
Я быстро начертил на ладони знаки «ЭК», «ХС» и, возможно, какие-то ещё, я уже точно не помню.
— Это тоже заглавные буквы, первые буквы имён, — пояснил нотариус. — Имён маркиза дона Эрнана Кортеса и епископа дона Хуана де Сумарраги.
— Это имена? Люди заклеймлены собственными именами?
— Нет-нет. Это имена их владельцев. Когда раб не является пленником, захваченным во время завоевания десятилетней давности, а просто покупается на рынке, владелец имеет право поставить на него клеймо со своим именем — в знак обладания. Ну, как клеймят домашних животных. Понимаешь?
— Понятно, — отозвался я. — А женщины-рабыни? Их тоже клеймят?
— Не всегда.
Нотариус опять посмотрел на меня смущённо.
— Если женщина молода и миловидна, владелец может не захотеть обезображивать её клеймом.
— Это мне понятно, — сказал я и отдал ему перо. — Спасибо, куатль Алонсо. Ты уже научил меня кое-чему, касающемуся испанских обычаев. Теперь мне просто не терпится поскорее выучить ваш язык.
6
Поначалу я хотел было попросить нотариуса Алонсо ещё об одном одолжении — помочь мне найти такую работу, чтобы заработка хватало на жизнь, но, как только он упомянул коллегиум Сан-Хосе, решил пока не затрагивать этот вопрос. Не проще ли оставаться в странноприимном доме, пока позволяют братья? Приют находится рядом с коллегиумом, а чем больше у меня будет свободного времени, тем большему я смогу научиться.
Конечно, жизнь в приюте далеко не роскошная. Питаться два раза в день, и не так уж основательно, — это маловато для человека моего возраста, энергии и аппетита. К тому же мне придётся подумать о том, как поддерживать себя в чистоте. Отправляясь в дорогу, я положил в свою котомку лишь две смены одежды, не считая той, что на мне. Этого, впрочем, должно было хватить: можно носить один комплект, пока другой стирается или сохнет. Но ведь нужно ещё подумать и о чистоте тела. Если мне удастся найти ту супружескую пару из Тепица, они, может быть, помогут мне с горячей водой и мылом амоли, даже если у них нет парной. К тому же у меня в кошельке имеется изрядное количество какао-бобов, и если для испанцев они ничего не стоят, то на местных рынках, во всяком случае первое время, я смогу покупать что понадобится и несколько разнообразить приютский стол.
— Если охота, ты можешь оставаться здесь хоть вечно, — заявил тощий Почотль, которого я по возвращении в странноприимный дом вновь встретил вечером в очереди за бесплатным ужином. — Монахам всё равно, а может, они просто не замечают, меняемся мы тут или нет. Белые люди любят говорить, что «эти вонючие индейцы» для них на одно лицо и им нипочём не отличить одного от другого. Я сам, с тех пор как мне пришлось продать последние крохи оставшихся с прежних времён золота и серебра, ночую здесь уже не один месяц и всякий раз без вопросов получаю свои две плошки скудной еды в день. Ты не поверишь, — мечтательно добавил он, — а ведь когда-то я был восхитительно упитанным.
— А что ты делаешь целыми днями? — спросил я.
— Иногда, чувствуя себя паразитом и нахлебником, остаюсь здесь и помогаю монахам мыть кухонную посуду и мужскую спальню. Помещения для женщин убирают монахини или сёстры, которые приходят сюда из какого-то своего заведения, именуемого обителью Святой Бригитты. Но чаще всего я просто брожу по городу, вспоминая, что где было в прежние времена, или толкаюсь на рынках, глазея на вещи, которые всё равно не могу купить. Короче говоря, ничего, кроме праздного времяпрепровождения.
Мы подошли к чанам, и брат, как и накануне, с помощью черпака наполнил наши плошки утиным супом и вручил каждому по колобку. И тут с востока, как и в предыдущий день, донёсся громовой раскат.