— Кситли? — воскликнули мы с Нецтлином в один голос, воззрившись на неё с изумлением, потому что это слово означает «моча».
Покраснев от смущения, Ситлали пояснила:
— Ну, во всяком случае, как моя кситли. Понимаешь, Тенамакстли, на нашей улице имеется только одно публичное отхожее место, и мочатся там только самые нескромные женщины. В большинстве же своём мы используем горшки аксиккалтин, а когда они наполняются, идём и выливаем содержимое в ту яму.
— Но мне трудно поверить, что какая-нибудь женщина, даже испанская, способна мочиться порошком! — воскликнул я. — А может быть, ты сама, Ситлали, не обычное человеческое существо?
— Существо я самое обычное, дурачок, — отозвалась она с насмешливым гневом, но снова покраснев. — Просто кое-что примечаю. Например, что если горшок с кситли некоторое время не выливаешь, содержимое отстаивается и на дне оседает что-то вроде белых кристалликов.
Я уставился на неё, начиная понимать.
— Ну, всё равно как осадок или накипь порой образуются на дне кувшина с водой, — пояснила Ситлали, видимо, решив, что я в силу своей тупости нуждаюсь в более наглядном примере.
Я продолжал смотреть на неё, отчего женщина ещё больше покраснела.
— Так вот, — продолжила Ситлали, — если эти кристаллы, о которых я говорила, смолоть очень мелко на камне метлатль, они превратятся в порошок, точно так же, как и те белые крупинки, что принёс ты.
Почти затаив дыхание, я сказал:
— Возможно, ты попала в точку, Ситлали.
— Что? — воскликнул её муж. — Ты думаешь, солдат упомянул женщин в связи с секретным порошком именно по этой причине?
— Он говорил о «вкладе весьма интимного свойства», — напомнил я.
— Но чем женская кситли может отличаться от мужской?
— Одно отличие есть, и ты о нём наверняка знаешь. Сам, должно быть, видел, что, когда мужчина мочится на траву, на траве это никак не сказывается. А стоит помочиться женщине, трава жухнет.
— Ты прав, — произнесли муж и жена одновременно, а Нецтлин добавил: — Это настолько обычное дело, что никто даже не задумывается на сей счёт.
— И древесный уголь тоже вещь обычная, — заметил я. — Да и жёлтая вулканическая сера не такая уж великая редкость. Резонно предположить, что если два элемента пороха столь заурядны, третьим вполне может оказаться и такое обычное вещество, как женская кситли. Ситлали, прости мою дерзость и грубость, но не позволишь ли ты мне взять на время твой горшок аксиккалтин, чтобы попробовать разобраться с его содержимым.
Она покраснела ещё пуще, чуть ли не до самого огромного живота, но рассмеялась и ответила без смущения:
— Делай с ним что хочешь, чудак. Только верни горшок обратно, да поскорее. Нынче, когда в любой момент могут начаться роды, он бывает мне нужен чаще, чем обычно.
Взяв глиняный горшок обеими руками, я направился в приют. Разумеется, сверху он был прикрыт тряпицей, но содержимое его громко плескалось, а встречные поглядывали на меня с недоумением. Ведь аксиккалтин ни с чем не спутаешь.
Всё это время я жил (или, во всяком случае, ночевал и кормился) в странноприимном доме. Другим постоянным обитателем приюта был Почотль, тогда как прочие менялись, приходили и уходили. Естественно, я испытывал чувство вины из-за того, что присосался к братьям Сан-Хосе, как пиявка, а потому частенько присоединялся к Почотлю и выполнял мелкие хозяйственные работы. Наводил порядок, таскал хворост для очага, помешивал и разносил суп и тому подобное. Конечно, можно было предположить, что монахи столь снисходительно относятся к моему долгому у них проживанию, поскольку я посещаю коллегиум, однако они проявляли ту же терпимость и в отношении явного бездельника Почотля, не выказывая мне ни малейшего предпочтения. По всему выходило, что братья исполнены исключительной благожелательности по отношению ко всем и каждому, то есть и правда трудятся на ниве благотворительности из любви к людям. Желая разобраться в существе вопроса получше, я (хотя и не без смущения, ибо более прочих пользовался их благодеяниями) по возвращении от Нецтлина и Ситлали набрался смелости и спросил об этом одного из разливавших суп монахов.
К моему удивлению и смущению, брат глумливо усмехнулся.
— Ты, наверное, вообразил, будто мы делаем это из любви к вам, никчёмным бездельникам? — буркнул он. — Как бы не так, мы занимаемся этим во имя Господа Бога и ради спасения наших собственных душ. Устав нашего ордена предписывает нам смирять гордыню, обслуживая нижайших из низких, ничтожнейших из ничтожных. Я оказался в этом странноприимном доме по той простой причине, что слишком много братьев вызвалось заботиться о прокажённых и в лепрозории для меня не нашлось места. Что поделаешь, пришлось довольствоваться обслуживанием краснокожих бездельников. Ну что ж, я честно исполняю свои обязанности, чем, надеюсь, заслужу милость Небес. Однако ещё и водить с вами знакомство в мои обязанности не входит, так что убирайся к своим ленивым приятелям-индейцам!
Про себя я отметил, что благотворительность порой предстаёт в весьма странных обличьях, и невольно задумался о том, испытывают ли и сёстры обители Святой Бригитты подобное презрение к своим подопечным сиротам разных цветов кожи? Возможно, вся их показная забота объясняется всего лишь желанием обрести награду на Небесах? Не миновали мои мысли и Алонсо де Молину: может, он был добр ко мне и помогал, руководствуясь теми же самыми соображениями? Все эти размышления, естественно, укрепили во мне неприятие столь лицемерной религии. Хватит с меня и того, что мой тонали предписал мне родиться в Сём Мире именно тогда, когда его наводнили христиане. Безусловно, у меня не было ни малейшего желания ещё и оказаться с ними навеки в одном и том же загробном мире.
Ощущая уже не вину, а стыд из-за того, что позволил себе пользоваться лицемерным милосердием монахов, я решил переселиться из приюта куда-нибудь в другое место. Капитул собора платил за мою работу с Алонсо лишь жалкие крохи (правда, на приобретение испанской рубахи, штанов и сапог было выдано отдельное пособие), однако и траты мои были невелики. Я лишь изредка позволял себе разнообразить чем-нибудь приютский стол, и на мои накопления вполне можно было снять каморку в одном из дешёвых постоялых дворов где-нибудь на бедной окраине. Так что к циновке своей я подошёл в тот вечер с твёрдым намерением провести здесь последнюю ночь, а поутру, собрав скудные пожитки, включавшие и аксиккалтин Ситлали, уйти прочь. Однако едва я успел принять это решение, как оказалось, что оно уже было принято за меня, несомненно, теми же самыми злорадными богами, которые долгое время вмешивались в мою жизнь, не желая оставить меня в покое.
Посреди ночи меня, как, впрочем, и всех остальных в спальне, разбудили сердитые крики престарелого привратника, которого братья оставили сторожить приют после своего ухода.
— ¡Senor Tennamotch! ¿Нау aqui un senor bajo el nombre de Tennamotch?
Я понял, что он имеет в виду меня. Моё имя, как и многие другие слова языка науатль, было для испанцев почти непроизносимо, ибо некоторых наших звуков в испанском языке не существует.
Так или иначе, я поднялся с циновки, набросил накидку и спустился по лестнице туда, где стоял старик.
— ¿Senor Tennamotch? — рявкнул он, сердитый из-за того, что его самого потревожили. — Hay aqux una mujer unsistente e importuna. La vejezuela demanda a hablar contigo.
Женщина? Настойчиво требует поговорить со мной? Единственная женщина, которая по каким-то соображениям могла бы прийти сюда разыскивать меня в полночь, была та девочка-мулатка по имени Ребекка, но это представлялось маловероятным. Тем паче что сторож назвал её «старой каргой».
Заинтригованный, я последовал за ним к выходу и за порогом действительно увидел женщину. Старую и совершенно мне не знакомую. Она заговорила на науатль, глотая струившиеся по морщинистому лицу слёзы.
— Я повивальная бабка, принимавшая роды у молодой женщины, твоей знакомой, Ситлали. Ребёнок родился, но отец умер.
Я был потрясён, но не настолько, чтобы не поправить её:
— Ты, конечно, имеешь в виду мать?
Мне было известно, что при родах порой умирают даже крепкие и здоровые женщины. И я очень жалел несчастную Ситлали.
— Нет, нет! Мать жива. Умер отец. Нецтлин.
— Что? Как это возможно?
Потом я вспомнил, как горячо бедняга мечтал о сыне.
— Он не перенёс радостного волнения? Или получил удар от рук бога?
— Нет, нет. Он ждал в передней комнате, метался из угла в угол. Едва из другой комнаты раздался крик младенца, как Нецтлин вылетел за порог и помчался по улице с торжествующим криком: «У меня сын!» Хотя он ещё не видел ребёнка.
— Ну и? Он вернулся и увидел, что родилась дочь? И это убило его? Так?
— Да нет же. Нецтлин собрал всех мужчин своего баррио, накупил море октли, и они все напились. Причём сам он напился куда сильнее других.
— И это убило его? — в раздражении воскликнул я. — Не обессудь, старая мать, но сказительница из тебя никудышная. Можешь ты изложить суть дела?
— Ну... да. Хотя после сегодняшней ночи, может быть, даже брошу свою скромную профессию и...
— Ты о деле будешь говорить? — крикнул я, чуть ли не пританцовывая от нетерпения.
— Да, да. Пожалуй, можно сказать, что беднягу Нецтлина погубило пьянство. Напившись, он нарвался на солдат из ночного патруля, и они забили его до смерти.
Я был настолько ошеломлён, что не мог вымолвить ни слова. Повивальная бабка между тем продолжила:
— Соседи сообщили мне, что Ситлали и так была вне себя, а когда ко всему прочему ещё и добавилось известие о смерти Нецтлина, едва не впала в безумие. Правда, она смогла сказать мне, где искать тебя, и...
— Что ты имеешь в виду, говоря «ко всему прочему» ? Ситлали больна? Ей угрожает опасность?
— Пойдём, Тенамакстли. Её нужно утешить. Она нуждается в тебе.
Я решил, что задавать и дальше сумбурные вопросы и получать бестолковые, неизменно вызывающие раздражение ответы не имеет смысла, а потому сказал: