— Это не плод. Это — мужской орган.
Тикитль снисходительно улыбнулся.
— Может быть, какая-то невежественная повитуха из-за высокого положения плода сказала тебе, что родится мальчик? Но это всего лишь старое суеверие.
— Никакая повитуха мне ничего не говорила, — заявила На Цыпочках, всё больше и больше возбуждаясь. — Я не сказала «мальчик» — я сказала «мужской орган». То, что бывает только у мужчин... — И она смущённо умолкла, а потом пояснила сначала на своём родном языке поре, а потом на науатль: — Куру. Тепули.
Уалицтли воззрился на пациентку испытующим взглядом.
— Позволь мне поговорить с твоим чтимым другом, — сказал он ей и, отведя меня в сторонку, так, чтобы обе женщины не слышали, прошептал:
— Мой господин, может быть, Пакапетль тревожит, как поведёт себя ничего не подозревающий муж? Возможно, эта молодая женщина была неверна супругу?
— Нет-нет, — поспешил я защитить её. — Нет никакого мужа. Просто несколько месяцев тому назад Пакапетль изнасиловал испанский солдат. Я боюсь, что мысль о ребёнке, зачатом от врага, приводит несчастную в такой ужас, что у неё помутился рассудок.
В ответ целитель заметил:
— Если только женщины пуремпеча не устроены иначе, чем наши, — в чём я очень сомневаюсь, — у этой молодой женщины что-то неладно не только с душой, но и с телом. Если она носит ребёнка, то плод находится не столько в чреве, сколько в области желудка, а это невозможно.
— Можешь ты сделать что-нибудь, чтобы облегчить её положение?
На лице лекаря появилось неуверенное выражение, и он снова склонился над На Цыпочках.
— Возможно, ты права, дорогая, это не жизнеспособный плод. Случается, что у женщины развивается опухоль, которую можно спутать с беременностью.
— Я же говорила тебе, что он растёт! Я говорила тебе, что это не плод! Я сказала тебе, что это тепули!
— Дорогая моя, хорошо воспитанной молодой девушке не пристало произносить такие слова. Скажи, почему ты вообще так упорно твердишь об этом предмете?
— Потому что я знаю — он там! Потому что я проглотила его! Достань его! Избавь меня от него!
— Бедная девочка, ты потеряла разум.
Он начал рыться в своей суме.
Я же уставился на Пакапетль, разинув рот. Потому, что вспомнил кое-что из прошлого... и призадумался.
— На, выпей это, — сказал Уалицтли, протягивая На Цыпочках маленькую чашку.
— И лекарство избавит меня от этой гадости? — спросила она с надеждой, почти умоляюще.
— По крайней мере, ты успокоишься.
— Я не хочу успокаиваться! — Она выбила чашку из руки лекаря. — Я хочу освободиться от этого ужасного...
— На Цыпочках, — строго вмешался я, — немедленно сделай, что велит тебе тикитль. Помни, что в скором времени мы должны снова отправиться в путь. Ты не сможешь пойти со мной, пока не поправишься. А сейчас выпей этот отвар. Потом добрый целитель посоветуется с другими тикилтин и скажет, как помочь тебе. Ведь правда же, Уалицтли?
— Именно так, владыка, — подтвердил мою ложь целитель.
Вид у На Цыпочках по-прежнему был недовольный, однако она послушалась меня и осушила вновь наполненную и поданную ей Уалицтли чашку. После этого он разрешил женщине одеться и уйти, а когда она покинула комнату, сказал нам с Амейатль:
— Пакапетль не просто не в себе, она повредилась в уме. Я дал ей настойку гриба нанакатль. Это, по крайней мере, умерит её душевное смятение. Не знаю, что тут можно сделать, разве что разрезать несчастной чрево обсидиановым ланцетом, хотя после такого вмешательства выживают далеко не все. Я оставлю вам запас этой настойки: давайте её всякий раз, как заметите, что душевное состояние подопечной ухудшилось. Мой господин, моя госпожа, мне жаль, но все имеющиеся симптомы, увы, не предвещают ничего хорошего.
По левую руку от своего трона я велел поставить второй, чуть поменьше, предназначенный для Амейатцин. И теперь моя двоюродная сестра стала, когда возникала нужда в созыве Изрекающего Совета, участвовать во всех его заседаниях и помогать мне в решении многих вопросов, с которыми обращались к правителю чиновники. Кроме того, она освободила меня от большей части утомительных обязанностей по разбору жалоб и прошений, поступавших от простых людей. При этом Амейатль большую часть времени держала нашу дорогую Пакапетль при себе, прежде всего затем, чтобы та никак себе не навредила. И, отчасти, в надежде на то, что деловая обстановка тронного зала хоть на время отвлечёт На Цыпочках от её мрачной навязчивой идеи.
Втроём мы находились там и в тот памятный день, когда явившийся во дворец воин доложил:
— Мой господин, текуиуа Ночецтли приказал передать, что воины Йайака полностью восстановили свои силы.
— Тогда пусть Ночецтли предстанет передо мной вместе с тем воителем-Стрелой.
Когда они пришли, благородный воитель, которого звали Тапачини, смиренно совершил жест тлалкуалицтли, коснувшись пола тронного зала, и остался в этом согбенном положении, выслушивая мои слова:
— Я предложил тебе и твоим товарищам, таким же изменникам, как и ты, на выбор три способа принять смерть. Все вы выбрали один и тот же, и сегодня ты поведёшь своих людей на смерть. Как я и обещал, это будет смерть в бою, достойная и почётная в глазах богов. Это всё я уже говорил раньше. Но вот что ты услышишь впервые: вам оказывается честь развязать первую битву всеобщей, не имеющей себе равных войны, цель которой — полностью изгнать белых людей из Сего Мира.
— Мы едва ли могли рассчитывать на столь высокую честь, — отозвался Тапачини, так и не подняв склонённой головы, — а потому очень признательны тебе, владыка, и готовы выполнить любой приказ.
— Вам всем вернут оружие и доспехи. Потом вы направитесь на юг и нападёте на Компостелью, город испанцев. Вы сделаете всё от вас зависящее, чтобы стереть его с лица земли и перебить его белых обитателей. Разумеется, полностью эту задачу вам выполнить не удастся. Силы противника будут превосходить вас в соотношении десять к одному, и ваше оружие, разумеется, не сможет соперничать с оружием белых людей. Однако, как вы увидите, тамошние власти, по глупой самонадеянности и благодаря соглашению, заключённому с покойным Йайаком, считают, будто их город в полной безопасности. Компостелья не будет готова отразить ваше нападение, так что боги — и я — станут горько сожалеть, если каждый из вас не уложит самое меньшее пятерых врагов, прежде чем падёт сам.
— Мы сделаем это, мой господин.
— Я рассчитываю, что именно так и будет. Известие о такой небывалой резне наверняка в скором времени дойдёт до моих ушей. Но если ты или кто-то из твоих людей надеется, что, покинув Ацтлан, сумеет ускользнуть из-под моего надзора, то пусть выбросит это из головы.
Я повернулся к Ночецтли.
— Подбери эскорт из самых надёжных и крепких воинов. Их задачей будет сопровождать воителя-Стрелу Тапачини и его бойцов во время похода на юг — марш не должен затянуться дольше чем на пять дней, — пока они не приблизятся к Компостельи. Когда воитель Тапачини поведёт своих людей на штурм города — и ни в коем случае не раньше, — эскорт должен будет оставить его и вернуться сюда с докладом. По пути на юг командир эскорта должен следить за тем, чтобы никто из находящихся под его надзором воинов не отбился от колонны. Отсюда под началом воителя Тапачини выступит сто тридцать восемь человек. Именно столько бойцов и должно напасть на Компостелью. Это понятно, текуиуа Ночецтли?
— Да, владыка.
— А тебя, воитель Тапачини, эти условия устраивают? — спросил я с едким сарказмом.
— Мой господин, мне трудно винить тебя в том, что ты не считаешь нас заслуживающими твоего высокого доверия.
— Тогда ступай. Многое будет прощено вам, когда вы прольёте реки крови белых людей. И своей собственной.
В первый день похода сам Ночецтли сопровождал людей Тапачини и их эскорт, а потом, с наступлением ночи, вернулся в Ацтлан. Рано поутру он явился ко мне и доложил:
— Владыка, никто из осуждённых ни бежать, ни уклониться от выполнения задания не пытался. Никаких происшествий не случилось. Все сто тридцать восемь человек движутся на юг.
На сей раз я не только похвалил Ночецтли, но, учитывая то, что этот человек ревностно и чётко исполнял каждый мой приказ, повысил его в звании.
— С этого дня ты куачик, «старый орёл». Кроме того, я предоставляю тебе полномочия подбирать для службы под твоим личным командованием любых воинов, из любых подразделений. Если кто-то из других куачиков или этих надменных благородных воителей станет выражать недовольство, скажи, чтобы обращались ко мне.
От радости Ночецтли совершил жест целования земли столь рьяно, что чуть было не растянулся у моих ног, а когда поднялся и выпрямился, то покинул тронный зал ещё более почтительным способом — пятясь до самого выхода.
Однако едва новоиспечённый куачик ушёл, как на смену ему явился другой попросивший аудиенции воин, который привёл с собой напуганную женщину из простонародья. Они оба коснулись пола в жесте тлакуалицтли, и воин сказал:
— Прости мою настойчивость, владыка, но эта женщина явилась к нам в казармы и сообщила, что поутру, выйдя на улицу, наткнулась на бесчувственное тело.
— Зачем ты говоришь об этом мне, ийак? Наверняка это какой-нибудь пьянчуга, не рассчитавший своих сил.
— Ещё раз прошу прощения, мой господин, но это был воин, убитый ударом меча в спину. Мало того, у него забрали оружие и сняли всё боевое облачение, оставив покойного в одной набедренной повязке.
— В таком случае как ты вообще узнал, что он был воином? — отрезал я, слегка раздосадованный тем, как начался день.
Прежде чем ответить мне, ийак снова наклонился, чтобы коснуться пола, и я, повернувшись, увидел, что в зал вошла Амейатль.
— Да потому, мой господин, — продолжил он, — что я охранял храм богини Койолшауки и видел этого воина среди находившихся там в заточении. Он был одним из отвратительных приспешников покойного Йайака.