Со временем мне удалось нагнать своих бойцов. Йаки и ацтеки перемешались, обшаривая дома или преследуя беглецов по переулкам. Приятно было видеть, что они в основном всё-таки следуют моим указаниям. Никого из жителей Тоналы с таким же, как у нас, или с ещё более тёмным цветом кожи никто не трогал, а йаки теперь убивали белых, не отвлекаясь на скальпирование. Вообще-то было одно незначительное нарушение моего приказа, но оно меня не особо взволновало. Женщин воины оставляли в живых, однако не всех, а лишь молодых и привлекательных, годных для плотских утех. А распознать таких оказалось нетрудно, ибо мало на ком из них вообще было хоть что-то, поскольку в наши руки они попались полуодетыми, а теперь их и вовсе раздели донага. Что же касается старух, а также тучных или костлявых уродин и слишком маленьких девочек, то их перебили наравне с отцами, мужьями, братьями и сыновьями.
К тому времени мои воины уже утомились выкрикивать боевые кличи, но сил на то, чтобы убивать молча, у них хватало. А вот их жертвы не молчали, а отчаянно орали, вопили и визжали, пока смерть не лишала их навеки голоса. Подобные звуки, вместе с треском расщепляемых дверей, а порой и выстрелом из аркебузы, когда владелец дома в отчаянии выпускал бесполезную пулю, доносились со всех сторон. И конечно, продолжали с громом рваться гранаты, которые бросали женщины пуремпеча. А какой-то глупый храбрец даже звонил в колокол городской церкви, как будто эта нелепая, запоздалая тревога могла хоть кого-то спасти. Зато этот звук, явно доносившийся из центра города, подсказал мне, куда направить свою лошадь. По пути я помимо рьяно сеявших смерть воинов и их жертв увидел множество домов, купеческих лавок и ремесленных мастерских, бывших прежде добротными и даже красивыми, а теперь обратившихся в развалины, а то и вовсе сровнявшихся с землёй. Тут, конечно, поработали наши женщины с гранатами. Среди развалин валялись трупы, но столь истерзанные, что вряд ли какой-нибудь йаки мог поживиться там целым скальпом. Глядя на один особенно красивый дом, несомненно, жилище какого-то важного испанского сановника, я, едва лишь успев удивиться, как это он ещё не разрушен, услышал предостерегающий крик на языке поре:
— Осторожно, мой господин!
Я резко остановил лошадь. Уже в следующий момент дом передо мной вздулся — как щёки музыканта, играющего на одном из тех духовых музыкальных инструментов, которые называют «поющими водами», только вот звук при этом раздался не нежный и мелодичный, а более похожий на удар огромного барабана, именуемого «вырывающим сердца».
Я дёрнулся и подскочил, а лошадь моя вскинулась, едва не выбросив меня из седла. Дом окутался грозовым облаком дыма, и хотя он был слишком прочно построен, чтобы разлететься на куски, его двери, ставни, обломки мебели и ещё невесть какая прочая утварь разлетелись осколками, как молнии из грозовой тучи. К счастью, и в меня, и в мою лошадь попали лишь какие-то комки. Вреда эти комки не причинили, ибо оказались обрывками чьей-то плоти. Когда падение обломков прекратилось, из ближнего переулка вышла укрывавшаяся там Бабочка. Она несла кожаный мешок и курила покуитль.
— Прекрасная работа, — от всей души похвалил я её. — И большое тебе спасибо за предупреждение.
— Это были две мои последние гранаты, — сказала она и в подтверждение своих слов перевернула и потрясла мешок.
Оттуда выпало всего два тоненьких тростниковых покуитин. Бабочка дала мне один, я прикурил от трубки, и мы, по-товарищески беседуя, не спеша продолжили путь.
— Мы всё делали, как ты приказал, Тенамаксцин, — рассказывала, идя рядом с моей лошадью, Бабочка. — Швыряли гранаты только в дома, причём выбирали не халупы, а те, что побольше и покрасивее. Только дважды нам пришлось пустить в ход оружие, чтобы убить врагов на улице. Это были верховые солдаты. От них мало что осталось.
— Жаль, — сказал я. — Солдатам-то туда и дорога, но вот лошади мне нужны.
— Ну прости, Тенамаксцин. Но нам ничего другого не оставалось — эти двое вылетели на нас неожиданно, как раз когда мои девочки собирались забросать очередной дом гранатами. Орут что-то на своём тарабарском языке, мечами машут... хотели, наверное, нас напугать. Но не тут-то было.
— Да уж, — согласился я, — вас не напугаешь. Всё в порядке, Бабочка, я тебя не укоряю.
Церковный колокол продолжал свой бесполезный трезвон, пока мы с ней не добрались до открытой площади, на которую выходили эта церковь и примыкающий дворец, — и как раз тогда этот звон вдруг прекратился. Мои аркебузиры последовали в город за остальными — отстреливать тех беглецов, которые сумеют-таки оторваться от пеших воинов, и один из этих стрелков аккуратно всадил свинцовый шарик в беспокойного звонаря. Испанец, священник или монах в чёрном одеянии, свалился с колокольни, отскочил от покатой крыши и с гулким стуком рухнул на камни мощёной площади.
— Как я понимаю, владыка, — заметил подъехавший ко мне на забрызганной кровью лошади благородный воитель Ночецтли, — скоро в Тонале останутся в живых только три белых человека. Они находятся там, в церкви. Все трое без оружия. Я заглянул внутрь, увидел их, но убивать не стал. Решил оставить их тебе.
Благородные воители и командиры начали собираться вокруг нас в ожидании дальнейших приказов, да и другие воины во множестве подтягивались к площади. Каждый боец, не занятый никаким другим делом, гнал пленённых белых женщин и девушек сюда, на это открытое пространство, спеша воспользоваться освящённым обычаем правом победителя. Иными словами, бойцы мои рьяно насиловали женщин. Поскольку женщин и девушек было гораздо меньше, чем воинов, и поскольку некоторые воины не были расположены дожидаться своей очереди, случалось, что двое или трое из них одновременно использовали разные отверстия одной женщины.
Вряд ли стоит говорить о том, что, пока эти девушки и женщины ещё имели силы кричать, умолять или протестовать, они так и делали. Ну а временами крики эти были совсем уж отчаянными. Дело в том, что волосы у белых женщин длинные и пышные, а это вызывало у воинов йаки более страстное желание завладеть их скальпами, чем использовать пленных как-то ещё.
Каждый из этих йаки, притащив испанскую женщину, первым делом сдирал с неё скальп, а уж потом бросался на обнажённое тело. А некоторые йаки, которым не досталось пленниц, шныряли по площади и скальпировали женщин в то самое время, когда другие воины, иногда по двое по трое одновременно, их насиловали.
Мне лично было непонятно, как вообще можно совокупляться с женщинами с ободранной, окровавленной макушкой, пусть даже ещё совсем недавно они были очень красивы. Запах крови из-за содранных скальпов тошнотворен уже сам по себе, но многие из этих несчастных вдобавок от боли и ужаса опорожняли кишечник и мочевой пузырь, а других рвало из-за того, что воины запихивали им в глотку.
— Я благодарю бога войны Курикаури, — сказала Бабочка, шедшая у моего стремени, — что мы, пуремпеча, не отращиваем волосы.
— А жаль, — проворчал Ночецтли, — а то я смог бы оттаскать вас, тупых сучек, за космы.
— Что это на тебя нашло? — изумился я, потому что обычно он был очень дружелюбен. — Почему ты так оскорбляешь наших достойных и храбрых женщин-воительниц?
— Она не сказала тебе, Тенамаксцин? Ну, про тех двоих, кого они сдуру прикончили?
Мы с Бабочкой посмотрели на него с недоумением. Потом я сказал:
— Ну, убили они двух испанских солдат. Вот и молодцы.
— Не испанских, Тенамаксцин, белых. Наших белых. Тех, кого ты называл сеньор Уно и сеньор Дос.
— Ийа, аййа! — пробормотал я, донельзя огорчённый.
— Они были нашими союзниками? — спросила Бабочка. — Откуда же мы могли знать? Они были верхом. Оба в доспехах, бородатые. Они размахивали мечами и что-то кричали.
— Они наверняка кричали, приветствуя вас при встрече, — буркнул Ночецтли. — Неужто ты не заметила, что их лошади были без седел?
Бабочка выглядела огорчённой, но пожала плечами:
— Мы напали на рассвете. Немногие враги успели одеться, не то что оседлать лошадей.
— Оба скакали передо мной, и я наткнулся на их останки сразу после того, как бедняг разорвало в клочья, — сокрушённо вздохнул Ночецтли. — Такое получилось месиво, что их невозможно было отличить друг от друга. Да что там друг от друга — от лошадей. Просто кровавые ошмётки.
— Не переживай, Ночецтли, — сказал я, тоже тяжело вздохнув. — Нам будет их не хватать, но ведь не бывает же войны без потерь, в том числе и самых горьких. Давай просто надеяться, что Уно и Дос находятся теперь в своём христианском раю, вместе со своими неведомыми божками, Гарри и святым Георгием. Для них война закончилась, а для нас с тобой она продолжается, так что времени горевать нету. Отдай приказы, чтобы воины, как только они закончат развлекаться с пленными женщинами, прошлись по всему городу и как следует его пограбили. Пусть возьмут всё, что может пригодиться — оружие, порох, свинец, доспехи, одежду, одеяла, любую провизию, — короче говоря, всё, что только можно унести. После этого все уцелевшие здания и даже развалины, если их ещё можно восстановить, нужно будет поджечь. Ничего не должно остаться от Тоналы, кроме церкви и дворца.
Ночецтли спешился, отошёл к своим командирам, чтобы передать мой приказ, а потом, вернувшись обратно, спросил:
— А почему, владыка, ты велел оставить эти два здания?
— С одной стороны, их нелегко сжечь, — ответил я, тоже спешившись. — И мы едва ли можем изготовить достаточное количество гранат, чтобы их взорвать. Но, главное, я хочу сохранить их ради одного моего испанского друга — действительно доброго белого христианина. Если он переживёт эту войну, пусть у него будет, вокруг чего отстраиваться заново. Он как-то говорил мне, что это место получит новое название. Ну а теперь давай зайдём внутрь и посмотрим, что там к чему.
Нижний этаж того каменного здания был отведён под солдатские казармы, и там, как и следовало ожидать, царил беспорядок, поскольку его обитатели совсем недавно покинули помещение по тревоге, в ужасной спешке. Мы поднялись по лестнице и оказались в лабиринте маленьких комнатушек, уставленных столами и стульями. В некоторых комнатах было по