торая происходит между старым и новым поколениями. Но в его семье было иначе. Только Кэ-мин искренне отстаивал старые взгляды, старые традиции, старый строй. Люди, с таким усердием уничтожавшие ростки нового, не имели никаких идеалов, ни перед чем не преклонялись и ни к чему не стремились, — за исключением мимолетных удовольствий. Они никогда не вели борьбы с какой-то определенной позиции; они лишь угнетали и губили людей; поддаваясь мимолетным капризам, подобно беснующимся монархам, они легкой рукой истребляли своих подданных, бессильных оказать им сопротивление. Это была не борьба, а тирания, причем не неизбежная, — она явилась результатом капризов отдельных людей. И именно в этом заключалась величайшая несправедливость, с которой, по его мнению, нельзя было мириться и которую необходимо было уничтожить.
Эти явления не должны существовать, и он был вправе вести борьбу с ними. Цзюе-минь верил, что его поколение добьется победы — сколько бы времени и жертв ни потребовалось для этого.
Эти мысли придали мужество Цзюе-миню; казалось, он обрел поддержку. Глаза его засверкали, и он с воодушевлением произнес:
— Ничего, мы добьемся победы! — Его взгляд устремился куда-то вдаль, словно он видел там эту будущую победу.
Цинь с изумлением смотрела на Цзюе-миня; глаза их встретились, ласковый, радостный взгляд Цзюе-миня как будто осветил сердце Цинь. Ее улыбка говорила о том, что она понимает мысли и чувства, обуревавшие Цзюе-миня в эту минуту. Она начала было листать английскую книгу и тетрадь, лежащие перед ней, но вспомнила, что под ними спрятано.
— Ты это очень верно сказал, — горячо поддержала брата Шу-хуа, не испытывавшая ни уважения, ни любви к представителям старшего поколения в их доме. Ей были ненавистны их поступки, противно их поведение, неприятны их речи и убеждения. У нее не было определенных идеалов, ей не приходилось защищать какие-либо идеи — новые или старые, но она по-своему смотрела на все, по своему оценивала вещи. У нее было свое собственное понятие о справедливости, на основании которого она судила обо всем, что ее окружало. Она с одобрением отнеслась к словам Цзюе-миня, чувствуя, что они соответствуют ее представлениям (она видела, что мнение Цзюе-миня часто совпадает с ее мыслями, и за это еще больше уважала его). Но кое в чем она еще сомневалась (может быть, это было и не сомнение; вернее было бы назвать это выпадом против «домашних монархов»). — Не понимаю только, о чем же они все-таки думают. Почему приносят вред и себе и людям?
— Наносят вред себе? Ну, нет. Старый порядок по самой своей сути эгоистичен. И каждый член старой семьи — эгоист! — воскликнул Цзюе-минь, словно пробудившись от сна, и даже стукнул по столу.
Цинь фыркнула, но тут же прикрыла рот рукой, сдерживая смех:
— Ты что, с ума сошел? Зачем же так кричать, ты ведь не открыл ничего нового!
Улыбнувшись, Цзюе-минь взглянул на сестру.
— А по-моему, я все-таки сделал открытие! Не так-ли?
— Правильно, — вмешалась развеселившаяся Шу-хуа. — Только, значит, и я и ты тоже эгоисты?
Цзюе-минь собрался было что-то сказать, но снаружи донесся голос:
— Чему это вы так радуетесь?
Вошел Цзюе-синь. «Ну, сегодня работать больше не придется», — подумала Цинь, чуть-чуть нахмурившись.
— Да вот, Цзюе-минь говорит, что мы все эгоисты, — сразу же без всяких предисловий ответила Шу-хуа.
— Почему эгоисты? Я что-то не понимаю, — с недоумением произнес Цзюе-синь, подходя к столу.
— Садись на мое место, Цзюе-синь. — Цинь встала, собираясь забрать английскую книгу, тетрадь и исписанные листы, что были под ними.
— Сиди, сиди. Не беспокойся, я скоро уйду, — вежливо остановил ее Цзюе-синь.
— Я перенесу твою книгу, ладно? — предложила свои услуги Шу-хуа, протягивая руку. Не успела Цинь помешать ей, как та уже взяла книгу и тетрадь; несколько листков бумаги выпало у нее из рук и рассыпалось по полу. Цинь покраснела и, нагнувшись, начала подбирать их.
— Давай я соберу, — и Цзюе-минь, быстро встав со своего места, начал помогать сестре.
— Прости, Цинь. Я. кажется, рассыпал твои бумаги? — чувствуя себя виноватым, проговорил Цзюе-синь, в свою очередь нагибаясь, чтобы собрать листки. Видя, что он поднял одну страницу, Цинь быстро протянула за ней руку. Но он уже успел посмотреть на написанное. — Пишешь школьной подруге? — спросил он, передавая ей листок.
Цинь что-то пробормотала в ответ. Шу-хуа бросила на нее подозрительный взгляд, догадываясь, что это статья в еженедельник. Украдкой взглянув еще раз на Цинь и Цзюе-миня, она почувствовала, что не ошиблась в своих предположениях.
— Это моя вина, я слишком неловка, — извиняющимся тоном проговорила Шу-хуа. — Я доставила тебе лишние хлопоты. Хорошо еще, что пол не сырой.
— Ничего, ничего, я сама растяпа. Все в порядке, — повторяла Цинь, стараясь увести разговор в сторону от злосчастного письма. Но у Цзюе-синя тоже появилось сомнение; он понял, что Цинь писала статью.
— Садись, Цинь. Занимайтесь себе своими делами, я вам мешать не буду. — Цзюе-синь отошел от стола и уселся на край кровати, поставив ноги на скамеечку. — Я посижу здесь немного, что-то мне грустно.
Остальные тоже сели.
— Да у нас нет никаких дел, — небрежно бросила Цинь, думая о неоконченной работе и в то же время сочувствуя одиночеству старшего брата. Она надеялась, что он уйдет, и не могла удержаться от намека: — Мы с Цзюе-минем занимаемся английским.
— Это неплохо; я вижу, вы стараетесь, — рассеянно ответил Цзюе-синь, думая, однако, о другом. Зачем он сказал это — он и сам не знал.
— Ты смеешься надо мной. Разве я такая уж старательная? — смутилась Цинь. Вдруг она услышала какие то звуки и умолкла. Прислушавшись, она поняла, что это играет патефон во флигеле напротив; донеслись слова: «… выросла красавицей».
— Дядя Кэ-дин опять заводит патефон, — усмехнулась Шу-хуа.
— Так поздно? — недовольно проговорил Цзюе-синь.
— Вот это и называется эгоизмом, — гневно вырвалось у Цзюе-миня.
— Никак у меня в голове не укладывается, почему они все-таки могут так… — задумчиво начал Цзюе-синь, но оборвал на полуслове, услышав за спиной голос Цуй-хуань, звавшей его. — Только захочешь отдохнуть, а тебя уже зовут, — недовольно бросил он, поднимаясь, и, понурившись, вышел.
Цзюе-минь и Цинь проводили его взглядом, затем оба посмотрели на Шу-хуа. Та поняла, чего от нее хотят.
— Я вижу, вам нужно работать, — мягко обратилась она к Цинь, — не буду вам мешать. Немного погодя я принесу вам еще чаю. — Она улыбнулась, взяла поднос и направилась к двери.
— Нам не хочется пить, не нужно чаю, — отказалась Цинь. — Она теперь молодец, прежде от нее трудно было этого ожидать, — довольным тоном закончила Цинь, глядя вслед уходящей сестре.
— Давай побыстрее проверим письмо. Ведь его еще нужно переписать, — вспомнил Цзюе-минь и поспешно вынул из кармана черновик. — Нельзя терять времени, а то, пожалуй, сегодня так и не успеем переписать.
13
Приближался праздник лета. На вымощенном каменными плитами проходе перед женским флигелем появились еще четыре горшка с гардениями; их белые цветы, спрятавшись в гуще овальных, сочных листьев, распространяли вокруг сладкий, густой аромат. Такие же цветы можно было теперь видеть приколотыми к волосам девушек или к их халатам. Гранатовое дерево, что росло у стены, почти у главного входа, покрылось чудесными рубиновыми цветами.
Все в доме были заняты больше чем обычно. Два вечера подряд Кэ-мин вызывал к себе Цзюе-синя, чтобы уладить все вопросы, относящиеся к празднику. Кэ-мин сильно постарел за последний год и теперь переложил на племянника большую часть дел, которые Цзюе-синь принимал молча и безропотно.
Цзюе-синь должен был позаботиться о том, чтобы были разосланы праздничные подарки всем родственникам и заготовлено все необходимое для праздника (особенно чжунцзы[10]). С помощью Шу-хуа он составлял список младших членов семьи, которым в праздник предстояло получать деньги, и слуг, которые должны были тоже получить в подарок деньги и чжунцзы.
На слуг пришлось составить несколько списков: одни общий по дому и еще несколько, по семьям. Что касается последних, то Цзюе-синь составил списки только для своих слуг и слуг Кэ-мина.
После того как были составлены все списки и отсчитаны все необходимые суммы, Цзюе-синь велел Ци-ся позвать к себе Юань-чэна и Су-фу. Юань-чэну он передал список и тарелку с деньгами, указав точно сумму, причитающуюся каждому (на тарелке были медные монеты стоимостью по сто и двести вэней). Су-фу получил чжунцзы, которые он тоже должен был раздать по списку.
Когда слуги унесли все, что полагалось (причем, за один раз они не смогли все унести), Цзюе-синь позвал к себе Цуй-хуань, которой поручил вместе с Ци-ся раздать деньги и сласти среди женской прислуги.
Утром, за два дня до праздника, Юань-чэн и Су-фу собрали всех слуг и носильщиков паланкинов в людской и вручили каждому положенную сумму денег и чжунцзы. Затем они отправились в сад и на кухню, где садовники, повара, истопники тоже получили свою долю.
Во внутреннем дворе раздавали подарки радостно возбужденные Ци-ся и Цуй-хуань. Поскольку количество подарков, которое им предстояло раздать, было небольшим, они разносили их по флигелям. Закончив раздачу в одном флигеле, они снова возвращались в комнату Цзюе-синя за подарками для другого флигеля. Наблюдать за всем этим Цзюе-синь поручил Шу-хуа. Когда Цуй-хуань и Ци-ся в последний раз пришли в комнату, Шу-хуа ждала их там. Они в один голос обратились к ней:
— Барышня Шу-хуа, мы кончили.
— Нет, не кончили, здесь есть еще. Вы что, забыли? — широко улыбаясь, промолвила Шу-хуа.
Цзюе-синя в это время не было в комнате, он пошел раздавать подарки младшим членам семьи.
— Еще есть? Но где же? — с нескрываемым удивлением спросила Цуй-хуань.
Шу-хуа неторопливо вынула из кармана два красных бумажных свертка и засмеялась: