— Уехать тоже неплохо. Во всяком случае, мы сможем поддерживать связь, и ты будешь косвенно принимать участие в нашей работе.
— А ты? — участливо спросил Цзюе-минь. — Что вы с братом собираетесь делать?
— Мне один родственник подыскал работу — преподавать английский язык в средней школе, в Цзядине. Старшей сестре очень хочется, чтобы я поехал туда, но ни я, ни Хуань-жу этого не хотим. — И он пояснил: — Мне не по душе это занятие. Я решил овладеть каким-нибудь ремеслом. Думаю учиться на портного, а Хуань-жу на парикмахера.
— Ты уже решил? Я ни разу не слышал от тебя этого, — удивился Цзюе-минь.
— Да, решил, — твердо отвечал Чжан Хой-жу. — Я вижу, что от пустых разговоров проку мало. Раз уж мы отстаиваем высокие идеалы труда, должны сами трудиться.
— Верно! — согласился Цзюе-минь.
Шедшие впереди свернули на другую улицу. Они тоже о чем-то беседовали, но Цзюе-минь не прислушивался к их разговору. Острый взгляд загадочных глаз Чжан Хой-жу изредка останавливался на лице Цзюе-миня и, казалось, сверлил его.
— Нужно зарабатывать на жизнь своими руками — это абсолютно верно, — продолжал Чжан Хой-жу. — Я знаю одного портного. Хороший человек! У меня был как-то с ним разговор: я просился к нему в ученики. Так он сначала не поверил, думал — я смеюсь. Пришлось еще дважды серьезно поговорить с ним, только тогда он поверил, что я действительно хочу научиться портняжить. Он как будто согласился, но считает это баловством. А я все-таки намерен поступить к портному и даже подписать контракт. Как ты на это смотришь?
— По-моему, эта формальность ни к чему. Так ты только будешь связан, — задумчиво ответил Цзюе-минь, желая представить себе положение подмастерья в портняжной мастерской. Но это было совершенно недоступно его пониманию.
Чжан Хой-жу улыбнулся.
— Конечно, немного буду связан, — отчетливо проговорил он, — но боюсь, что у меня самого не окажется постоянства, а таким способом я привяжу себя, чтобы не передумать на полпути.
— Но деятельность в организации… — с сожалением начал было Цзюе-минь и не докончил, хотя смысл невысказанного был совершенно ясен: он не одобряет решения Чжан Хой-жу, ибо это означает потерю свободы действий.
— Я по-прежнему смогу принимать участие в нашей работе, — спокойно ответил Чжан Хой-жу и снова улыбнулся. — Конечно, я буду несколько иным учеником, чем остальные, и хозяин тоже не будет обращаться со мной, как с обычным учеником. Я это оговариваю в контракте. Я не буду заниматься всякой подсобной работой. Сразу же после поступления я начну учиться держать иглу в руках. Я договорился с ним, что каждый день буду работать по несколько часов. Это не помешает моей деятельности.
— А твоя сестра — она тебя не будет удерживать? — забеспокоился Цзюе-минь. Он чувствовал, что еще не сумел понять этого молодого человека, и теперь смотрел на него другими глазами. Но в полумраке ему были видны лишь контуры его худощавого лица да блестевшие глаза.
— Сестра, конечно, не одобрит этого. Но не будет же она ставить мне палки в колеса — ну, посердится немного, и все, — уверенно отвечал Чжан Хой-жу. Помедлив, он договорил извиняющимся тоном: — Боюсь только, что Хуань-жу придется пожертвовать своими планами — ведь сейчас добрая половина домашних дел держится на нем, и сестра без него не может обойтись: он все делает лучше меня.
Чжан Хуань-жу, шагавший впереди, неожиданно обернулся и спросил, улыбаясь:
— О чем это вы? Почему речь зашла обо мне?
— Твой брат говорит, что дома ты все делаешь лучше, нежели он.
— А ты ему не верь. Он от всего увиливает и не очень-то заботится о домашних делах, откуда ему знать, если он все валит на меня? А я когда-нибудь стану цирюльником, — улыбнулся Чжан Хуань-жу, выдавая свои будущие намерения. Но это были скромные намерения, окончательно он ничего не решил и пока не думал о том, чтобы осуществить их в ближайшее время. Поэтому-то он еще ни с кем не говорил об этом (если не считать брата).
— Ты будешь цирюльником? — захохотал Чэнь-чи. — Ты даже бриться не умеешь.
— Я научусь. И обязательно буду вас стричь. — Чжан Хуань-жу был серьезен. — Я и Чэн Цзянь-бин постригу. Она будет стричь косу у меня.
— Ладно, подожду, — улыбнулась Чэн Цзянь-бин.
Чжан Хой-жу и Цзюе-минь многозначительно переглянулись, но ничего не сказали.
— Тогда можешь уже прибить над воротами вывеску «Цирюльник Чжан Хуань-жу» — будет очень кстати, — продолжал шутить Чэн-чи.
— А что же тут невозможного? Жаль только, что я не аристократ и не могу сделать, как Мирабо, — улыбнулся Чжан Хуань-жу, зная, что Чэнь-чи часто приводит историю графа Мирабо, который в период Великой французской революции, желая показать свое презрение к аристократическим титулам, открыл мастерскую с вывеской «Портной Мирабо». Эту историю друзья вычитали в статье, помещенной в городской газете. Это был пример, достойный подражания. Сейчас Чжан Хуань-жу упомянул имя Мирабо между прочим, не ожидая, что дает направление ходу мыслей брата. Делали же это люди сто тридцать лет назад. Почему бы мне не решиться на это? Неужели у меня не хватит смелости? — думал Чжан Хуань-жу. Он чувствовал, что впереди забрезжил свет. Радость охватила его.
При упоминании о Мирабо Цзюе-минь несколько отвлекся от своих мыслей. Ему казалось, что теперь он уже лучше понимает Чжан Хой-жу. Он похлопал его по плечу и тихо, взволнованно произнес:
— Хой-жу, ты лучше меня — я могу только преклоняться перед тобой.
— Не будь мальчишкой. Ничего тут нет особенного. Каждый поступает в соответствии с обстановкой. — И Хой-жу благодарным взглядом посмотрел на Цзюе-миня.
— А я не собираюсь тебе говорить комплиментов, я говорю, что думаю, — высказался Цзюе-минь. Он не презирал себя, не винил, — он просто считал поступки Чжан Хой-жу достойными уважения.
Шедшие впереди неожиданно остановились — они дошли до перекрестка, где нужно было расставаться; улица здесь была уже с двух сторон освещена, и большая часть лавок еще не закрылась.
— Цзюе-минь, ты можешь не провожать Чэн Цзянь-бин и свернуть здесь, — сказал Хуан Цунь-жэнь, видя, что Цзюе-минь приближается к ним.
— Хорошо, — согласился Цзюе-минь. Он взглянул на Чжан Хой-жу — теперь он ясно видел его треугольное лицо; выражение его не изменилось, только стало более решительным. — А ты как? — спросил его Цзюе-минь.
— Я еще пройду с ними, а ты возвращайся домой. Хорошо было бы, если бы ты в следующий раз привел Цинь.
Цзюе-минь согласился и, распростившись с друзьями, повернул к дому.
Дорога была ему знакома, и шагал он быстро. Пройдя одну-две темных улицы, он вышел на свою и здесь пошел медленнее. Когда ему оставалось шагов пятьдесят — шестьдесят до дома, до слуха его вдруг донеслись удары гонга и слова молитвы. Заметив толпившуюся в воротах особняка Чжао кучку народа, он понял, что здесь совершается моление по умершим, и остановился поглядеть. К своему удивлению, он вдруг обнаружил в толпе и Цзюе-синя. Тот тоже заметил брата и отделился от толпы.
— Ты не от тетушки Чжан?
Цзюе-минь кивнул и в свою очередь спросил:
— Ты домой? Не ожидал встретить тебя здесь.
— Постой со мной, я люблю слушать поминальные молитвы, — задушевно сказал Цзюе-синь.
— А другие-то, наверное, пришли за «красными деньгами»[22], — необдуманно сорвалось у Цзюе-миня.
— Слушай, — привлек его внимание к происходящему Цзюе-синь, пропуская мимо ушей то, что говорит брат, так как в это самое время раздались те слова, которые ему больше всего нравились.
За последним столом, лицом к воротам, поджав под себя ноги, сидел старый монах в высокой шапке и, сложив в молитве ладони, то повышая голос, то останавливаясь, пел: «Много поколений императоров сменилось, но все они жили в прекрасных дворцах и чудесных хоромах, безраздельно владея горами и реками на десять тысяч ли вокруг».
Один из монахов, сидевших в ряд за двумя другими столами, ближе к воротам, — молодой круглолицый послушник, — постукивая в деревянную рыбку, не спеша подтягивал на высоких нотах: «Но вот приплыли с запада военные корабли, и многолетняя гордость правителей сразу пропала; ушли на север императорские колесницы, и зазвучали оскорбления на всех языках. О горе!»
— Опять то же самое, вечно только портят настроение, — пробормотал Цзюе-минь, нахмурившись.
— А мне кажется, в этих словах есть свой смысл, — с расстановкой произнес Цзюе-синь, увлеченный пением.
Цзюе-минь удивленно взглянул на брата, но ничего не сказал. Не успел молодой круглолицый монах пропеть «О горе!», как сидевший напротив него у правого края стола монах — тоже молодой и тоже с деревянной рыбкой — звонким голосом подхватил: «Закуковали кукушки, начали осыпаться лепестки персиковых цветов, кровью окрасились ветви деревьев от гнева».
В этом месте, под аккомпанемент инструментов все монахи хором затянули последние слова — что-то вроде: «… ждут, когда придет одинокая душа удостоиться сладкой росы»[23].
Монах, начинавший молитву, теперь запел про то, как «воздвигались возвышения, на которых император жаловал воеводам власть, и как выполнявшие нравственный долг награждались титулом». Потом последовали строки о «красавицах, томящихся во дворцах», о лицах, удостоенных первой ученой степени, ученых, вышедших из бедняков. У Цзюе-синя заныло в груди от этих печальных, бередящих душу слов. А от некоторых фраз, вроде «стынут черепа среди пахучих трав», «лежат под слоем лесса древние книги», у него даже мурашки побежали по всему телу. Но уходить он не хотел. Он чувствовал, как много напоминают, как много говорят ему эти слова, как они жгут его сердце словно расплавленной смолой, как вызывают у него слезы. Душа его страдала, но вместе с тем он чувствовал какую-то легкость, какую-то отрешенность от всех невзгод.
На Цзюе-миня те же самые слова не производили подобного впечатления. Правда, и ему они действовали на нервы, отчего он все время хмурился. Но он не давал им забраться в душу, он гнал их от себя и сумел справиться с собой. Монахи все еще старательно выводили слова песнопений, старались напускать на окружающих как можно больше таинственности; особенный трепет присутствующие испытали, когда монахи несколько раз принимались дуть в морские раковины, вызывая души умерших. Многие ждали, когда старый монах начнет разбрасывать «красные деньги». Но все это не могло