Глава двадцать восьмая: Ветер
Я узнаю о том, что к нам привезли критическую девочку от своих медсестер.
Готовят операционную, а до меня долетают лишь обрывки фраз: девочка, пять лет, выскочила на дорогу. Предварительный диагноз: травма позвоночника, пробиты легкие.
Я выхожу в коридор вслед за Машей — сегодня она моя дежурная медсестра. Парамедики толкают носилки и я на миг останавливаюсь, потому что белокурые волосы девочки будят в душе тревогу. Ускоряю шаг, но взгляд фокусирую на тапочках медсестры. Боюсь поднять голову, потому что предчувствие, мать его, меня никогда не обманывало. А сейчас оно говорит, что мне нельзя смотреть на носилки. А еще лучше — повернуться на сто восемьдесят градусов и валить со всех ног.
Но реальность жестоко вторгается в мои попытки выстроить защитные стены. И почему-то у реальности исцарапанное лицо Осени. Одна ее рука висит вдоль тела, с одежды стекает грязная вода.
Я делаю всего шаг, бросаю взгляд на носилки — и сглатываю.
Марина. Вмятина в ее груди такая глубокая, что туда можно положить баскетбольный мяч. Маленький рот в алой пене, на виске, пополам с кровью, запеклась грязь. Рядом кто-то из медиков «неотложки» быстро вводит меня в курс дела, а медсестра Маша пытается увести с дороги Еву. Осень отталкивает ее, хромая, идет ко мне.
— Ветер, пожалуйста… — Ева сползает на колени, прямо к моим ногам. Она даже не плачет — просто скулит та громко, что кровь стонет в жилах. — Пожалуйста…
Я долбанный хирург. Я минимум пару раз в неделю вытаскиваю с того света «тяжелых» детей. Нужно сосредоточиться, не думать о том, что это та самая Марина, которой сегодня исполнилось пять лет, и чье фото в обнимку с ушастым подарком есть у меня в телефоне. Это просто девочка и я должен — обязан — спасти ей жизнь.
Парамедики ставят Еву на ноги — сам я не хочу, не должен, отстраняюсь, чтобы врубить «холодную голову» на всю катушку.
— Нужно рентген, мамочка, — говорит ей пожилой врач «нетложки». — Косточка сломана.
Вряд ли она слышит: просто смотрит на меня огромными красными от невыплаканных слез глазами. Вся левая часть ее лица счесана, словно об мелкую терку, ото лба до виска тянется глубокая царапина. И ключица наверняка в хлам. Но ее жизни ничего не угрожает. И я был бы рад выдохнуть с облегчением, если бы не вмятина в груди Марины.
У нее пробиты легкие, и она перестала приходить в себя на полпути в больницу.
Пока я готовлюсь к операции, делают все необходимые процедуры: самый минимум, потому что Марина держится в этом мире всего одной рукой. Я бы сказал — мизинцем.
Она гаснет быстрее, чем я успеваю что-то сделать. Хватаюсь за ниточки ее жизни, но они лопаются, словно пересушенные соломинки. Одна, вторая, третья — Марина ускользает из моих рук, как солнечный зайчик. Я знаю, что должен ее спасти. И знаю, что с такими повреждениями ее не спасет даже чудо. Но снова и снова пытаюсь, даже когда операционная наполняется пронзительным писком.
— Остановка сердца! — говорит анестезиолог.
Мы пытаемся запустить маленькое сердечко, каждый раз увеличивая разряд. Но она просто лежит на столе, как мотылек, которого сунули в молотилку: сломанная и беспомощная.
— Наиль, все… — Маша берет меня за руку, пытается остановить, но я не могу.
Просто не могу.
Еще разряд. Мозг понимает, что это уже бессмысленно, но руки делают, потому что сердце верит.
— Все, все…
Медсестра мягко, но настойчиво, разжимает мои пальцы.
Я смотрю на пятна крови на скользком силиконе перчаток и мечтаю о том, чтобы вернуть время вспять и попробовать начать как-то иначе. Липкое противное чувство немощности заползает за шиворот и проникает в позвоночник, отравляя одним махом всего сразу.
Я мог ее спасти, если бы сделал что-то по-другому. Не знаю, что — сейчас перед глазами мелькают лишь обрывки воспоминаний, событий, сделанных минуту назад.
Экстренная операция — это всегда лотерея. И зачастую жизнь или смерть зависит от решения, которое принял хирург. Я всегда убеждаю себя, что выбираю самый оптимальный вариант: не самый правильный, а тот, который позволит подцепить пациента на крючок и зафиксировать его жизнь, чтобы потом медленно и без спешки сшивать его внутренние органы, вытаскивать обломки костей.
— У нее травма позвоночника, не совместимая с жизнью, — вкрадчиво говорит медсестра. — Странно, что вообще довезли живой.
Я сглатываю страх. Противен сам себе, потому что не могу посмотреть в лицо девочки, чью жизнь судьба вверила мне в руки. Потому что за моей спиной спит и уже никогда не проснется девочка, которой я хотел читать «Хоббита», которую я хотел повести на первый звонок, которую уже никогда не дождется кот с кисточками на ушах по кличке Фей.
Мужчины не плачут и в моих глазах сухо, как в пустыне.
Но я кричу внутри себя. Так сильно, что глохну, цепенею, превращаюсь в сгусток агонии.
— Нужно сказать матери, — слышу голос Маши.
— Я… сам.
Понятия не имею, что ей сказать.
Но говорить ничего не нужно: Ева все понимает по моему взгляду. Между нами несколько метров сырого полутемного коридора, но я знаю — меду нами смерть Марины. И это больше, чем расстояние до Андромеды. Это больше, чем жизнь от начала и до конца, если бы мы двигались друг к другу со скоростью света.
На лице Осени нет совсем ничего. Только на миг я вижу в ее глазах вспышку — и … пустота. Как будто то был отблеск ее персонального ядерного взрыва. Она не истерит, не бросается в слезы, не кричит. Она лишь рассеянно обхватывает себя за плечи. И вдруг грузно наваливается плечом на стену. Я иду к ней, хоть знаю, что не должен.
— Ева… — Слова стынут на губах. Что я должен сказать? У меня нет слов утешения. У меня есть лишь боль, против которой я беспомощен как тот маленький хромоногий Наиль был беспомощен против собственной немощи.
— Ветер, — Осень вскидывает голову и потухший взгляд наполняется безумием, — твой бог спасет ее? Если я его попрошу — он ведь спасет, да? Мой меня почему-то не слышит.
— Нет, Ева, — мотаю головой, и она отшатывается от меня, словно я ударил со всей силы.
— Отойди от нее, — слышу знакомый голос Вероники.
Я даже не помню, как оказываюсь на улице. Не знаю, куда бреду и зачем, не чувствую, что уже весь до нитки промок под проливным дождем. Просто механически переставляю ноги.
Ну же судьба, где ты? Почему прячешься? Где же твое карающее правосудие? Вот он я — весь твой, стою на коленях с головой на плахе.
Телефон в кармане вибрирует несколько минут подряд и я на автомате беру его в руку: капли дождя растекаются по экрану смазывая имя «Мать». Я чертов предсказатель, потому что знаю, что она скажет. Да это и не сложно: есть лишь одна причина, по которой мать звонит мне в такое время.
— Отец умер, Наиль, — говорит она сухим голосом обреченной женщины. — Приезжай.
И я вижу, как голова дурачка Наиля, который тридцать два года бегал от судьбы, с грохотом падает на помост.
Конец второй части
Часть третья: Прощение. Глава двадцать девятая: Осень
Два года спустя, середина октября
Хабиби появилась на свет ночью восьмого июня прошлого года. День был жутко ветреным, передали штормовое предупреждение и на следующий день, баюкая на руках свое кареглазое сокровище, я с улыбкой смотрела в окно на сломанные деревья и свернутые трубочкой рекламные щиты. Было что-то символичное в том, что она родилась именно в такой день.
Моя Хабиби, мое спасение, моя ниточка, которая вытащила меня из отчаяния и заново научила жить. И смеяться.
В свидетельстве о рождении она «Хабиба», но я называю ее «Хабиби» — любимая.
— Хаби, ну ты куда! — Слышу, как Люба, охая, торопится за моей маленькой принцессой, которая, как только научилась ходить, теперь носится по всему дому и топот ее крохотных ножек громче табуна лошадей.
Хабиби показывается в дверном проеме и с хитринкой во взгляде, приставив к губам пальчик, неуклюже крадется к дивану, на котором развалился десятикилограммовый Фей. Кот лишь обреченно приоткрывает один глаз и даже не пытается сбежать, когда Хаби взбирается на диван с упорством маленькой черепашки и укладывается рядом, тиская его, словно меховую подушку.
— Бедный зверь, — смеется Ян, заходя следом.
Я откладываю очки, моргаю, чтобы смахнуть дымку и встаю ему навстречу.
Он как всегда с безразмерным букетом и, уверена, горой подарков для нас с Хабиби.
— Не слышала, как ты приехал. Почему не предупредил? Мы тебя к обеду ждали, хотели даже в аэропорт поехать, — говорю я, подставляя губы для поцелуя.
— А я нарочно прокрался, чтобы посмотреть, чем заняты мои девочки, — хитро щурится он и обнимает меня, привычным жестом скрещивая пальцы правых рук, всегда с некоторой толикой удивления глядя на наши обручальные кольца. И снова поднимает взгляд на меня, большим пальцем разглаживая морщинки в уголках моих глаз.
Мне двадцать девять, увы, и я не молодею.
— Ты безумно красива, — шепчет Ян, словно читает мои мысли.
— Врешь ты все, Буланов, — улыбаюсь ему в ответ.
Ни за что не скажу, что вчера мы с Хабиби полдня провели в салоне красоты — готовились к его приезду. Правда, пока мне делали завивку, Хаби была занята тем, что испытывала на прочность нервы работниц.
— Голодный?
— Смотря что ты имеешь в виду, — многозначительно поглаживая меня по спине, отвечает мой муж Ян.
Муж. Сколько уже времени прошло, а я мне все еще изредка не по себе, что теперь мы — счастливая семейная чета Булановых.
Хаби, наконец, сползает с дивана и топает к нам. Ян тут же опускается перед ней на колени и обнимает. Я поджимаю губы, потому что, несмотря ни на что, во мне до сих пор живет — и, вероятно, будет жить до конца дней — страх того, что любой человек на свете может причинить вред моей малышке. Даже если это Ян — мужчина, который изо всех сил пытается стать ее отцом.
— А что у меня есть… — говорит он нарочитым басом, изображая фокусника, и Хабиби смотрит на него огромными карими глазами.