— Ты хотела, чтобы он все узнал, — не слышит Ян.
Ему больно: я слишком хорошо знаю эту складку между бровями, эти перекаты желваков под кожей. Он снова весь в себе, молчит о том, о чем мы должны говорить.
— Я никогда тебе не врала, — осторожно напоминаю я.
— Ты врешь сама себе, — говорит он с горечью. Делает глоток, морщится. На миг мне кажется, что плотину его терпения вот-вот прорвет и стакан полетит в мою сторону. Но нет: муж допивает остатки и хмыкает, глядя на крохотную лужицу на дне. Потом салютует мне пустым стаканом. — Вот, Ева, тебя в моей жизни ровно столько же — на дне. Ты живешь в своей собственной правде. Так, как считаешь нужным, и плевать, сколько людей убьет осколками.
Просто киваю. Все так. Я заслужила. Но сейчас я нуждаюсь в нем. Мне нужна точка опоры, нужен тот Ян, который обещал всегда быть рядом и ничего не просить взамен.
— Он сказал, что заберет вас, — говорит Ян и стакан все-таки летит в мою сторону.
Глухой удар о стену, дождь хрустальных брызг и вспышка звенящей тишины.
— Потому что он теперь большое важное дерьмо, — злится Ян. — Потому что Садиров может все. Захочет — и ты будешь у него вместо ручного грызуна, Ева. О таком ты мечтала все эти годы? Быть подстилкой?
— Ты знаешь все мои мечты, Ян.
Так тяжело не взорваться в ответ. Я никогда не была идеальной женой, но не заслужила этот укор. Потому что здесь, в нашей спальне, нет и никогда не было Ветра. Я никогда не пускала в нашу постель мысли о другом мужчине. Потому что не все в жизни можно измерить любовью и страстью, и потому что я никогда не забуду, что Ян был единственным человеком, который остался рядом и принял меня такой: сломанной, злой на весь мир, полной ненависти и саморазрушения.
— Я ни хрена тебя не знаю. — Ян садиться рядом, больно хватает меня за подбородок, заставляет смотреть ему в глаза. — Кто ты, блядь, такая: женщина, притворяющаяся моей женой?
Запах спиртного обжигает ноздри, я жмурюсь, но муж сжимает пальцы сильнее и мне приходится открыть глаза. Голубой взгляд смотрит на меня со злость и желанием, как будто Ян ведет ожесточенную борьбу с самим собой за право причинить мне боль или повалить на спину и заняться со мной сексом.
— Скажи мне, кто ты такая, — требует он.
— Твоя жена, Ян. — Так хочу в это верить, что его злая усмешка в ответ ранит.
— Лгунья, — говорит он, брезгливо, словно я грязная, отшвыривая меня назад. Встает, вынимает из кармана брюк ключи и взвешивает их на ладони. –
— Не уходи, пожалуйста, — прошу я.
Как же он не видит?! Почему не понимает, что именно сейчас он нужнее всего. Что я вся перед ним: с содранной кожей, со всеми своими тараканами, в обертке из ошибок и противоречий. Но я с ним.
— Не хочу тебя сегодня видеть, Ева, — говорит он уже на пол пути к двери. — Иначе утром нам обоим будет в чем раскаяться.
— Ян, не надо… — Протягиваю руку, и громкий хлопок закрывшейся двери ударяет в ладонь невидимой волной.
Я виновата перед ним. В том, что не смогла полюбить и что не нашла в своем сердце ни капли страсти, в том, что до сих пор живу прошлым и боюсь смотреть в будущее. Сожаление присаживается рядом и начинает жонглировать черно-белыми снимками нашего с Яном брака: вот здесь я не улыбнулась, а вот тут не поцеловала, там не пожелала на прощанье хорошего дня, а вот на этом снимке фальшиво улыбнулась.
Наша счастливая чета Булановых — большой и радужный мыльный пузырь. Но я лелею его даже сейчас, с первыми лучами солнца, остро осознавая, что за все время нашего брака муж впервые не ночевал в нашей постели.
Утро и половина дня проходят на автомате: спортзал, потом клуб, потом фотосессия для статьи популярного онлайн-портала. Возвращаюсь домой и буквально соскребаю с лица косметику. Эта красотка в зеркале — не Ева Буланова, и ехать на встречу с Наилем вот такой размалеванной куклой я не могу.
Я написала несколько сообщений Яну, но он не ответил ни на одно из них. А звонок перенаправил на автоответчик.
В пятнадцать минут четвертого я уже в кафе. Оно маленькое — всего на шесть столов — но здесь все именно так, как я когда-то мечтала: уютная пастель, большие окна-витрины, устеленные подушками, изысканные сорта кофе и эксклюзивные сладости. Хабиби сегодня на удивление тихая, как будто чувствует мою настороженность и тревогу: сидит на руках с видом маленькой совушки и вертит головой по сторонам. Утром я позвонила управляющей и предупредила, что сегодня мы закрыты: не хочу, чтобы наш с Ветром разговор попал под прицелы любопытных глаз и ушей.
Мне так страшно, будто я поднимающаяся на эшафот Анна Болейн. Озноб бьет по обнаженным нервам, колени предательски подкашиваются, но я все равно усаживаю Хаби на стул и достаю из сумки бутылочку с ее соком. Правильно ли я поступаю?
Вместо ответа за моей спиной раздается тихий стук дверного колокольчика из бамбуковых палочек. Поворачиваюсь слишком резко, едва не падаю, но вовремя хватаюсь рукой за стол. Инстинктивно прикрываю собой дочь.
Этот мужчина в черном строгом костюме и белоснежной рубашке… Я его не знаю. Он — лишь оболочка того человека, который играл мне в дождливую ночь, много курил и был одержим сладостями. Или настоящий вот этот, отрешенный, безучастный, идущий ко мне походкой хозяина жизни, а Ветер был моей фантазией, строчками в телефонных сообщениях?
— Был уверен, что ты струсишь, — разглядывая меня с видом распознавшего подделку антиквара, говорит он.
Расстегивает пиджак и прячет ладони в карманы брюк. Высокий, худощавый, весь словно с обложки глянца. Чужой. Чей-то другой Ветер, чье-то другое Торнадо. А для меня — Смерч.
— Разве от Садирова можно сбежать? — отвечаю я. Нарочно называю так. Это — его правила, и я буду по ним играть.
«Он сказал, что заберет вас», — тревожным звоночком дребезжит в голове брошенная Яном фраза.
— Можно, — пожимает плечами Наиль. — У тебя был выбор, Ева.
Самое смешное, что он прав. Я могла не приходить, могла прийти без Хаби, могла просто еще раз сменить номер. Но я не позволяю сомнениям управлять собой. Он хотел увидеть дочь, а я хотела, чтобы он узнал о ней. Это наша личная точка отсчета, и я не хочу знать, что будет дальше. Это русская рулетка с судьбой: покрутить барабан, приставить дуло к виску, положить палец на курок и …
Наиль отодвигает меня в сторону и несколько минут смотрит на Хабиби. Я изо всех сил прикусываю щеку изнутри, но вкус крови не отрезвляет. Они так похожи: совершенно идентичны. Он присаживается перед ней на корточки, осторожно, словно она хрустальная статуэтка, гладить костяшкой указательного пальца мягкую щечку, моргает. Хабиби громко икает — и Наиль взрывается от смеха.
Откидывает голову назад, хохочет до одури. Хаби откликается и начинает невпопад подхихикивать следом.
— Хабиби, — произносит он ее имя очень осторожно, мягко. Обнимает ладонями маленькое тельце и тычется носом в животик. Говорит что-то шепотом на своем языке, пока Хаби деловито таскает его за волосы. — Хабиби… Я бы лучше не назвал.
А я прижимаю кулак к губам и до боли вгрызаюсь в кожу зубами, и мысленно прошу бога дать мне силы выдержать то, что будет дальше.
Он не простит. Никогда не простит.
Я не Герда. Я — Снежная королева, и тот осколок в сердце Кая — он мой.
Глава тридцать вторая: Ветер
Хабиби.
Теплая маленькая жизнь: пахнет детской присыпкой, морковным соком и почему-то одуванчиками. Теплая, крохотная и такая беспомощная, что мне хочется обнять ее и послать на хрен весь мир с его проблемами и тяготами. Хочется выстроить для нее замок на вершине неприступной горы. Спрятать за облаками, где не будет ничего, кроме луны и солнца, теплого тумана и радуги. Где она будет перед Аллахом на ладони.
Я знал, что будет тяжело, но реальность прошлась по мне беспощадным асфальтоукладочным катком. Мне невыносимо думать, что я не был рядом, когда она появилась на свет. Что я занимался какой-то херней, пока моя малышка училась улыбаться, сидеть и путешествовать на четвереньках. Что другой человек был рядом: учил ходить, говорить первые слова, есть из ложки. Я чувствую себя обворованным идиотом. Злюсь и сам же сгораю в этой злости.
Беру ее на руки, прижимаю к себе и прислушиваюсь к частым ударам маленького сердца.
— Ты — моя, — говорю ей на даргинском, и ловлю на себе удивленный взгляд карих глаз. — Слышишь? Моя и я тебя никому не отдам.
Мужики не плачут, а я тем более, но Хабиби тычет пальцем мне в щеку и размазывает влажную дорожку.
— Мама, — смешно говорит она и тянет руки к Еве.
— Иди ко мне, сквознячок.
Я бы не раздумывая отдал взамен дочери свое сердце, лишь бы больше никогда не выпускать Хабиби из рук, но сейчас должен уступить. Поэтому, как только Ева забирает дочку, я быстро сую руки в карманы брюк. Пальцы дрожат, в душе полный раздрай.
Ева отступает, увеличивая расстояние между нами, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не схватить ее за локоть и вернуть на прежнее место.
«Нет, Осень, никуда ты больше не денешься с моим ребенком».
Я блефовал, когда говорил о выборе, и по глазам понял, что Ева приняла все за чистую монету. Что и говорить: я научился носить чертовы маски. Нет у нее никакого выбора и никогда не было. Я бы из-под земли достал, вздумай она сбежать.
— И так… — начинаю я, но Ева тут же вздрагивает и снова отходит. — Стой, где стоишь, Ева, не испытывай мое терпение.
Она замирает, словно мы играем в дурацкую детскую игру, и я пользуюсь паузой, чтобы подойти ближе. Меня неумолимо тянет к ней — бессмысленно это отрицать. Тянет потребность причинить боль. Потребность ее уничтожить, стереть с лица эту идиотскую попытку храбриться и увидеть, что под ней.
«Что мы сделали друг с другом, Осень? Во что превратились?»
— Она не будет носить чужую фамилию, Ева, — говорю спокойно и взвешенно. — А ты — как пожелаешь.
— Я тебя не понимаю, — говорит Ева дрожащим голосом.
Ладно, согласен — я завернул слишком круто. Хочется от души выматерится, но даже в уме держу язык на поводке, потому что рядом Хабиби. Я привык быть бескомпромиссным, потому что мир, в котором я теперь существую, жесток к нытикам и слабакам. Вот и пру напролом там, где нужно притормозить.