— Никто Хуньку не любит, — с фальшивым сожалением пожаловался Федькин, отсмеявшись.
— Да нет, тут все очень просто, — ответил Морозов. — Это Игорь Старостин, которого Федор Иваныч Томин все усыновить пытается.
— А! Ну тогда понятно. Смотрите, как бы он вам тут революцию не устроил.
— Да у нас и так тут полный…
Глава 22
— …иван-чай. Сам готовлю. И травы разные: зверобой, там, чистотел, — пояснил Иваныч.
— А чистотел зачем? — спросил отец Димитрий, пододвигая себе кружку.
По поверхности чая плавали радужные пятна — как от бензина. Священник осторожно понюхал черный до синевы отвар.
— Не боись, борода! — ободрил Иваныч. — Чистотел тебе всю внутренность прочистит, всю грязь выест, будешь как новый. Первейшее растение по пользе для человека!
— С чего ты взял?
Старик с гостем сидели на кухне у Иваныча. На изрезанной клеенке посреди стола стояла большая тарелка с вареной картошкой в мундире. На куске газеты высилась горка шелухи. Рядом — блюдце с солью.
— Чистотел, друг ты мой, — самая первейшая трава, — назидательно поднял измазанный солью палец Иваныч. — Это меня мой мехвод научил. Мы его этим отваром с того света под Люббенау вытащили. Понял?
— Понять-то понял, — отец Димитрий осторожно подул в кружку, — но мы все больше водкой лечились…
— Одно другому не мешает, — согласился Иваныч.
Из открытой форточки тянуло грибной сыростью. Вплотную к запотевшему окну приникла белая стена тумана: кустов, растущих за дорожкой, практически не было видно. Деревня затихла, придавленная сырой, пахучей пеленой — даже собаки не лаяли. Только изредка шуршали капли, срываясь с невидимых деревьев.
На кухне было жарко: работали две конфорки облезлой, покрытой потеками плиты. Под потолком тепло светился матерчатый желтый абажур, создавая в помещении иллюзию солнечного дня. Иваныч, нахохлившись, прислонился к холодильнику и шумно всасывал дымящийся отвар, изредка закидывая под усы осколки рафинада. Отец Димитрий наконец решился: осторожно отхлебнул мутный напиток, прислушался к ощущениям и кивнул в ответ на вопросительный взгляд старика.
— Ну вот! — одобрил Иваныч. — Танкисты плохого не посоветуют. Давай с сахаром, вприкуску.
Дернувшись, с надрывом загудел холодильник — отец Димитрий вздрогнул, плеснув отваром на стол. Иваныч даже не шелохнулся.
— Не понимаю, чего ты так волнуешься, — сказал он, продолжая прихлебывать чай. — Сдается мне, он у друга своего, Вовки Федорова, остался. Выпили, поди, вот и заночевал.
— Федорову жена не позволит, — напомнил отец Димитрий.
— Это да, — признал Иваныч. — Она его крепко держит. Оно и верно. Вовка запойный раньше был. Если бы не Семен Дорофеич, наш бывший участковый, плохо бы все закончилось. А так вытянул парня, мозги вправил, в учебку пристроил…
Старик снова глубоко затянулся отваром, потом спохватился:
— Ну значит, к кому другому зашел!
— Или к нему кто зашел, — процедил сквозь зубы отец Димитрий.
— Ты о чем это?
— Пошли, покажу.
На улице туман не казался таким непроглядным: в молочном мареве проступали контуры дома, деревья, даже можно было разглядеть распахнутую настежь калитку. Иваныч долго топтался на терраске: со скорбным покряхтыванием засовывал ноги в галоши, морщился, влезая в сырую телогрейку, бубнил что-то про ревматизм. Отец Димитрий, запахнувшись в шинель, хмуро курил у крыльца.
— Ну чего такого я там не видел-то? — посетовал Иваныч.
Не дождавшись ответа, старик тяжело вздохнул, парой хлопков определил, в каком кармане пачка, достал папиросу, закурил и спустился к священнику.
— Давай, чего тут у тебя.
— Идем.
Отец Димитрий выпустил совершенно незаметную на фоне тумана струю дыма и двинулся к задней стене дома. Дед, помедлив, потащился следом, наскочил на перевернутое ведро и в нескольких скупых фразах рассказал маячившей перед ним шинели, где и каким образом он имел эти ведра, этот туман и эту деревню. Отец Димитрий даже не обернулся.
Они свернули за угол, в огород. Развороченные картофельные грядки подходили почти вплотную к дому, упираясь в высокую завалинку. В глубине огорода, за туманом, чернел покосившийся прямоугольник сортира.
— Смотри! — сказал отец Димитрий.
— Куда?
— Сюда.
Священник ткнул пальцем в кирпичный цоколь под окном комнаты, которую Иваныч отвел для Юрия Григорича. Старик обвел взглядом покрытую редкой травой землю, кирпичи, внимательно изучил жесть отлива и растрескавшиеся крашеные бревна сруба.
— И чего? — спросил он.
— Соль видишь?
Теперь Иваныч заметил: меж пожухлых стеблей, на притоптанной желтоватой глине просматривалась широкая полоса из крупных серовато-прозрачных кристаллов.
— Это кто мне тут огород посыпает! — возмутился Иваныч.
— Я посыпаю, дед. Не об этом сейчас. Разуй глаза.
— Где?
— Да вот, старый ты хрен! — Отец Димитрий наклонился и ткнул в землю длинным пальцем.
Теперь Иваныч увидел. Прямо напротив окна, у самого края соляной полосы еле заметно обрисовывался отпечаток босой ноги. След выглядел странно: казалось, что он был нарисован на соли, потому что тот, кто его оставил, не вдавил своим весом землю и даже не примял траву, которая топорщилась из контура ступни.
— Гарик, что ли, бегал? — высказал предположение Иваныч.
— Это женский след, — уверенно произнес отец Димитрий.
Он подошел к дому и дернул окно — незапертая створка бесшумно распахнулась.
— Эге! — поцокал языком Иваныч. — Загулял наш Юрка.
— Загулял, — отец Димитрий отбросил окурок в туман, — только не с тем и не туда.
— Да ладно тебе! — улыбнулся дед. — Все мы грешники.
— Знаешь, папаша, кто оставляет следы только на соли?
— Кто?
— Там кладбище, правильно? — Отец Димитрий указал в туман.
— Примерно, — настороженно кивнул Иваныч.
— Вот оттуда в твой дом она и приходила, с ней Пономарь и загулял. Понял?
— Да что ты такое несешь? — опешил старик.
— Штанину папиросой не прожги! — посоветовал отец Димитрий.
Он развернулся и пошел обратно. Иваныч откинул окурок и поспешил следом. На кухне долго молчали, отогревали озябшие руки о чашки с настоем иван-чая. Федор Иваныч вертелся, дергал обвисшие усы, но вопросов не задавал — ждал, пока отец Димитрий сам пояснит.
— Если какое дерьмо в округе заведется, то так и будет чертей манить, — проговорил наконец священник.
— Ты о ком это?
— Тварь какая-то нечистая в деревне есть. Оттого и Ульяна уйти не смогла. Она этих всегда за версту чуяла. И икону украли не по-человечески.
— Чудно€ говоришь. — Иваныч нахмурился, пытаясь понять. — Обскажи по-нормальному.
— Колдуны, слыхал? — недобро улыбнулся отец Димитрий. — Знахари. Бывает, что и пользу приносят. Кто с рождения предрасположен, а кому учитель хороший попадется. Опасное это занятие: на ту сторону заглядывать. Есть те, кто умеет пользоваться и человеком оставаться. А есть и такие, кого самого используют. С той стороны.
— Как одержимые, да? — Иваныч хлопал глазами, при этом чисто машинально отхлебывал чай.
— Хуже. Взаимовыгодное сотрудничество. Как у буржуев.
— И что, у нас в деревне такой колдун живет?
— Здесь или рядом где. Чую, много нечисти вокруг вьется. Они на колдуна слетаются, как мухи на… Сам-то не ощущаешь?
— Я нечисть ощущаю с тех пор, как союз развалили, — пробормотал старик.
— Это точно! Повылазило со всех щелей. Но и про Бога вспомнили.
— А он помогает, Бог-то? — Иваныч зыркнул на отца Димитрия поверх блюдца.
— А какой помощи ты ждешь? Чтобы тебе пенсию повысил? Или колбасы в холодильник насовал?
— Да уж не откажусь.
— Ну тогда иди к Хуньке, скажи, что больше бузить не будешь. Он тебе и колбасы, и денег отсыпет. Ну что отвернулся-то, старик? Сам пойдешь или проводить?
— Шел бы ты… — невнятно буркнул Иваныч, рассматривая пол перед столом.
— Я не пойду. И ты не пойдешь. Потому что совесть. Искра Божья. И Игорек твой к тебе из-за нее бегает, а не ради пенсии. Бог тебе внука дал в награду за то, что совесть на колбасу не променял.
— В советское время мне бы и менять ничего не пришлось. Меня государство обеспечивало и остальных — хоть мы все атеисты были. Потому что государство для народа строилось. А сейчас народ для государства. Люди дохнут, а они, шакалы, жыпами меряются.
— Твой коммунизм — такая же религия. Вера в рай на земле. А кто его, рай, строил? Такие же, как ты или я. Идиоты сплошные. Пока энтузиазм не иссяк, держались. Как только последние иллюзии исчезли — все рухнуло. И вот еще что, Федор Иваныч. Скажи-ка мне, а кто тебе, герою-орденоносцу, мешал семью завести?
— А это-то при чем?
— При том, что Советское государство могло тебя обеспечить далеко не всем. Счастье, оно ни в каком спецраспределителе не выдавалось.
Иваныч некоторое время, хмурясь, буравил пол тяжелым взглядом, потом поднял голову.
— Выпьем? — предложил он.
— Давай, — одобрил отец Димитрий.
Старик, не вставая, достал из холодильника бутылку виски — последнюю из принесенных Хунькой. Стекло, обклеенное блестящими этикетками, тут же запотело. Полюбовавшись на заграничную надпись, Иваныч с хрустом свинтил пробку. Отец Димитрий нашел среди свертков, банок и пакетов на столе пару рюмок. Выпили, закусили холодной картошкой. Не сговариваясь, поднялись и вышли на террасу — покурить.
— В Советском Союзе люди хорошие были, — произнес Иваныч, выпуская дым в туман. — А сейчас одна мразь вокруг шастает.
— Да? А откуда эта мразь взялась? Из Америки завезли?
— Так оскотинились все.
— Оскотинились, потому что можно стало. В Союзе против всего этого непотребства законы работали. За скотство и расстрелять могли.
— Может быть, Борода, это и правильно. Всех — скотов то есть — расстрелять.
— В каждом скот сидит. И в тебе, и во мне. И при удобных обстоятельствах наружу лезет. Скота можно за пазуху спрятать, чтобы не расстреляли. А можно навсегд