— Он про икону все переживает?
— Переживает, конечно.
— Как бы не запил, — обеспокоился Дорофеич.
— У него там внук за этим следит, — успокоил настоятель. — Серьезный парень. Мы с ним этот вопрос на контроле держим.
— Ну слава богу, а то… — Дорофеич, не закончив, подпрыгнул. — Вон, смотрите, смотрите! Загорается!!!
— Да нет вроде. — Священник весь подался вперед.
— Ну как нет-то! Вон же! — От возбуждения Дорофеич почти кричал. — С правого края особенно! Видите? Видите?
— Вижу! — тихо произнес отец Андрей, украдкой покосившись на старосту.
А тот замер на полусогнутых ногах, счастливо глядя вверх. Спустя полминуты шумно выдохнул и, перекрестившись, плюхнулся на лавку. Потом опять подскочил.
— Давайте все-таки в колокол ударим?! — Глаза его горели детским восторгом.
— Не надо, Иван, — попросил отец Андрей.
Поникнув, Дорофеич снова примостился рядом. Помолчали.
— Интересно, завтра погода будет? — спросил староста негромко.
— Не знаю. Передавали, что без осадков. Ты вот что, Иван… в храм иди, свечи зажги.
— Где? — Дорофеич с готовностью подскочил.
— Везде.
— Понял! — обрадовался староста. — Служить будете?
— Попробую.
Дорофеич бросился бежать к церкви, но резко остановился, чуть не поскользнувшись на палой листве.
— А вы про Хрипкова слыхали? — возбужденно спросил он.
— А что с ним?
— Да как же! — Дорофеич всплеснул руками. — С утра еще…
Глава 26
…скрипела, ступеньки ощутимо прогибались под ногами. Отец Димитрий осторожно поднялся по крутому серпантину лестницы и просунул голову в квадрат потолочного отверстия.
Наклонные мансардные стены, обитые оргалитом, синяя фанерная тумбочка, покрытая цветастой клеенкой, керосиновая лампа с закопченным стеклом. У дальней стены — запыленный велосипед. Над ним вешалка с одеждой — телогрейки, потасканные кожанки, прорезиненный плащ. Нитка с облетевшими метелками какой-то травы. Маленькое окошко на фронтоне, мутные стекла, форточка нараспашку. Пахло табаком, керосином и прокисшим от времени деревом. Стены сходились почти под самым коньком, оставляя для потолка совсем немного места: выпрямиться в полный рост можно было только посередине комнатки.
Юрий Григорич лежал на узком диванчике. Сквозь потертую, местами рваную материю спинки явственно проступал пружинный рельеф — как пчелиные соты: диван напоминал дистрофика, высохшего от недоедания. Юрий Григорич органично дополнял картину: такой же осунувшийся, сморщенный, со впалыми щеками и глубоко провалившимися глазами. Только диван был густо-красный, а Пономарь серый. И страшно синели вены на лбу и шее.
Юрий Григорич лежал в телогрейке и стеганых штанах — сквозь дыры торчала грязная вата, будто выдавленный гной. На ногах — валенки. Возле дивана, на крашенной коричневой краской табуретке стояли консервная банка с засохшими кильками и баклажка с водой.
Половицы скрипели, будто тужились, из последних сил выдерживая вес пришедшего. Отец Димитрий, внимательно оглядываясь, приблизился к дивану. Веки лежащего дернулись, Пономарь открыл глаза. Увидел или нет — непонятно: глаза почти сразу равнодушно закрылись.
— Здравствуй, Юрий Григорич, — тихо произнес отец Димитрий.
В ответ снова открылся мутноватый взгляд. Юрий Григорич собрался с силами и коротко кивнул. Диван обиженно крякнул.
— Как жизнь?
— Нормально, — невнятно промямлил Пономарь.
— Прогуляться не хочешь?
Взгляд Юрия Григорича прояснился, глаза сфокусировались на пришедшем. Мелькнуло раздражение.
— Дай поспать! — кашлянув, заявил Пономарь.
Отец Димитрий освободил табуретку и, усевшись, наклонился впритык к лицу друга.
— Ответь мне, Юра, кто был у тебя этой ночью?
— Где? — Юрий Григорич попытался отстраниться, но уперся затылком в спинку дивана.
— Здесь. А вчера — в доме.
— Никого.
— Еще раз.
— Я не знаю, — отвел глаза Юрий Григорич.
— Это была женщина? — полуутвердительно заявил отец Димитрий. — Ты понимаешь, кто это был на самом деле?
— Не понимаю…
— Ты знал ее? Скажи, кто она?
— Отстань! — В голосе Юрия Григорича вдруг зазвучала сила. — Отвали! Не твое дело.
— Тебя осталось на несколько дней. Потом на кладбище. А я ее все равно найду. Потому что на тебе она не успокоится. Ты же должен знать: она приходит к тебе прямиком из могилы.
— Чего? — Юрий Григорич попытался привстать, но локоть соскользнул, и он снова упал на диван.
— Она была комсомолкой? — спросил отец Димитрий.
— Все мы комсомольцами были…
— Значит, некрещеная.
— Все мы некрещеные были.
— Из некрещеных чаще получаются неумершие.
— Как?
— С теми, кто умер не своей смертью, так бывает. А комсомольцы — первые кандидаты.
— Ты глупости говоришь, отец Димитрий. — Юрий Григорич окончательно пришел в себя.
— Говорить глупости не так страшно, как их делать. Объясни себе, коммунист-материалист, что с тобой происходит. Или ты правда считаешь, что у тебя тут вторую ночь происходят свидания с прекрасной дамой?
— Я не понимаю…
— Знаешь, как получаются такие гости? — Отец Димитрий навис над диваном, заговорил тихо и зло: — Нужно в лунную ночь прийти на кладбище с зеркалом. С круглым зеркалом. Нужно поймать в зеркало луну. Нужно навести свет луны на могилу. Нужно позвать неумершего по имени. Можно назвать имя того, кто был ему дорог при жизни. Если удастся разбудить его, он покажется в зеркале. И тогда нужно идти, глядя в зеркало, до дома того, против кого замыслил зло. Дальше достаточно показать неумершему, как войти в дом… Пономарь, кто был у тебя этой ночью?
Юрий Григорич поморгал запавшими глазами. Потом протянул руку, прося помощи подняться. Отец Димитрий усадил товарища поровнее, достал из кармана шинели сверток.
— На, ешь.
— Что это? — Юрий Григорич с вялым интересом посмотрел на маленькую круглую булочку.
— Ешь, — повторил отец Димитрий.
Булочка оказалась очень вязкой, липла к зубам, к языку. Сразу захотелось пить. Священник уже решил этот вопрос: в руках у него был пакет, как из-под молока, он сорвал зубами угол, протянул.
— Это вино, — предупредил он.
Юрий Григорич сделал большой глоток. И сразу закружилась голова, повело на сторону, он чуть не упал, вовремя нащупав в накатившей темноте колючий рукав шинели. Ухватился, перетерпел слабость. Вздохнул и, дернув из пачки торчащую папиросу, чиркнул зажигалкой. Ногти на руках были сизые, как прищемленные. Пономарь курил, дым царапал горло, но это было хорошо — живое, острое чувство, из реальности. Вообще реальность начала возвращаться: толчками, резко, ударяя по мозгам и собирая разрозненные мысли в единый комок.
— Видишь вон надпись? — спросил Пономарь, скупым движением ткнув в наклонную стену.
«Юрик-дурик» — красовалось на оргалите. Юрий Григорич снова глубоко затянулся и провел пальцами по усам.
— Ленка писала.
— Какая? — уточнил отец Димитрий.
— Невеста моя. Первая любовь.
— И где она?
— Померла. Поезд сбил. На станции, когда пути переходила. А написала она это… тридцать четыре года назад. Я тут же сидел, на этом самом диване. Она мел нашла вон там, на подоконнике. Написала и засмеялась. Красивая была, но зубы передние кривые. Очень этого стеснялась, поэтому редко смеялась. А со мной не стеснялась.
— Хорошее воспоминание, — одобрил отец Димитрий, рассматривая надпись.
— А что толку-то? Хорошее воспоминание, чтобы покурить да помолчать: Ленка умерла, а мне пятьдесят два.
— Ты сейчас вспомнил — и как по душе веником прошелся, грязь вымел. Теперь покури и помолчи.
Дым слоями висел в воздухе, закладывал вираж у окна, и вытекал в форточку.
— Ты гулял когда-нибудь с любимой женщиной по лесу вечером? — спросил Юрий Григорич.
— Нет.
— Почему-то вспомнилось… Запах духов и сосновой смолы. Странное сочетание. Но очень хорошее. И губы мягкие… Мне казалось, что она мне снится.
— На самом деле это почти так и было.
— Так это не она?
— Это то, что от нее осталось здесь.
— Что ж она со мной так…
— Она не может по-другому. Даже если и понимает, что делает.
— Поэтому она плачет?
— Она плачет? — повернулся отец Димитрий.
— Да. Отворачивается, чтобы я не видел. Что это значит?
— Это значит, что она тоже помнит запах духов и сосновой смолы.
Юрий Григорич достал еще папиросу, отвернулся, прикуривая.
— Помоги мне найти того, кто это сделал, ладно? — попросил он.
— Ладно. Но и ты помоги мне. Ей. Уйти.
— Что нужно делать?
— Съешь еще. А потом нужно…
Глава 27
…муторно, как после многодневного запоя. Остро ощущались запахи: осенняя влажная свежесть с легким привкусом масляной краски. Небо наливалось вечерней густотой. Солнце уже коснулось горизонта — напоследок высверкивало тихим красноватым лучом, подкрашивая облезлые доски заборов в радостные тона.
Тишина была в деревне, даже на площади — никого. Лужи подсохли, на их месте лежали прибитые, как разглаженные утюгом, листья. Переулок топорщился сухими метелками травы у заборов. В церкви светились окна, шла служба. Калитка нараспашку.
На кладбище, под деревьями, сохранилось дневное тепло — как будто в дом вошли с улицы. Сразу прибавилось звуков: то ли ветки шуршали, то ли земля потрескивала, отдавая накопленное за день тепло.
Юрий Григорич помнил дорогу. И даже помнил, как первый раз шел к той могиле. Не верил… Не то чтобы не верил — но что-то было такое в душе, что исчезло только после того, как увидел свежий холм с венком и табличкой, воткнутой прямо в землю. И вот сейчас опять идет. И опять как-то все не по-человечески.
Юрий Григорич нес в дрожащих руках топор и кувалду, отец Димитрий шагал следом с ломом и толстым, остро заточенным осиновым колом. Федор Иваныч замыкал шествие, позванивая сумкой, в которой лежали бутылка, стаканы и несколько яблок.