Сказав это, Гордий обнял Фемистокла и расцеловал его.
Веселый праздник вскоре забылся. Для Фемистокла настали трудные будни. Его тревожили долги, и он изо всех сил старался добыть побольше работы, чтобы расплатиться.
Дочери жили теперь на второй половине дома. Когда Фемистокл возвращался в пустой дом, он зажигал светильник и принимался за переписку. С ним всегда были вощеные дощечки с записями, сделанными под диктовку. Дома он все переписывал начисто. Перед сном, уставший и озабоченный, он все больше думал о сыне. Никогда прежде он так не скучал о нем. Как ему хотелось, чтобы свершилось чудо и в этом доме, рядом с ним, оказался бы Дорион.
Первое время дочери заботились об отце. Они навещали его. Приносили еду, убирали дом и следили за одеждой. Бывало даже так, что Эпиктета приглашала его к себе, и он тогда с удовольствием смотрел, как работает Андрокл.
— Ты великий искусник, — говорил старик зятю, рассматривая причудливо украшенные золотой зернью крошечные амфоры и ожерелья. — Кажется, что эта маленькая наковальня и молоток обладают волшебной силой. Иначе не поймешь, как можно сотворить эти амфоры, которые меньше ногтя на мизинце. А как хорош этот перстень с печаткой! Хотел бы я посмотреть, как ты делаешь барельеф на золотой чаше.
— Покажу, — пообещал Андрокл. — Богатый скиф просил меня сделать нарядную чашу, да так, чтобы на ней было изображение его сына рядом с любимым конем.
Время шло. Через несколько месяцев после свадьбы Клеоника стала все реже появляться у отца. Как-то Эпиктета напомнила ей, что отец продолжает усердно трудиться, и все для них. Он каждую неделю отдает зятьям часть долга, и каждую неделю они делают отметку в своем длинном свитке должников.
— Виноват Дорион, — ответила Клеоника. — Он должен был дать деньги на приданое. Он не смог заработать, теперь отец за него работает. Но ведь долг надо отдать. Не виноват же Аристид, что отец наш не умеет много заработать. Надо тебе сказать, что Аристид недоволен тем, что отец медленно выплачивает долги. Он сказал мне, что терпит убыток, дав отцу в долг за небольшой процент.
— Мне кажется, что ты осуждаешь отца, бедного Фемистокла, который покинул любимые Афины, чтобы добыть счастье своим дочерям.
— Я не осуждаю, — ответила сухо Клеоника, — но я думаю, что мы должны угождать своим мужьям, которые так добры и снисходительны к нам. Аристид сказал мне, чтобы я никого не опекала. Он просил меня быть преданной его дому. Я буду свято выполнять его желание.
— Кого же ты опекала, Клеоника?
Вся зардевшись от волнения, Эпиктета уставилась на сестру, будто в глазах ее могла прочесть ответ.
— Я опекала отца. Приносила ему еду и помогала, чем могла. Но боюсь, что теперь не смогу оказывать ему внимания. Может быть, изредка, тайно от Аристида. К тому же я не вижу большой надобности. Отец здоров. Долго ли умелому человеку сварить овощи или рыбу? Ему не нужны мои заботы, а для меня эти заботы будут в тягость.
— Это похоже на злодейство! — воскликнула Эпиктета. — Ты хочешь забыть все то доброе, что сделал для нас отец. Он выкупил нас из рабства. Он стал поваром, чтобы побольше заработать и покинуть Афины — для нашего благополучия. Как он трудится всю жизнь! — Эпиктета задохнулась от слез. Закрыв лицо руками, она горько плакала, повторяя: — Злодейство! Злодейство!
— Это уже слишком! — закричала Клеоника. — Ты обвиняешь меня в злодействе за то, что я покоряюсь мужу. Но могу ли я противоречить мужу? Где это видано? И как я могу не ценить доброе отношение мужа? Аристид очень любит меня. Он сказал мне об этом. Он даже обещал купить мне рабыню для ведения хозяйства, но только тогда, когда увидит, что я старательна и послушна.
— Ах, вот оно что! Чтобы получить в свое распоряжение рабыню, ты должна отречься от отца. И тебя это радует? Чего не сделаешь для своего благополучия? Иные идут на разбой, даже убивают. Всякое бывает. Но я никогда бы не поверила, что моя сестра, которая росла со мной рядом, так бессердечна и жестока. Отказавшись от отца, ты обрекаешь его на одиночество. Я буду стараться заполнить этот урон и надеюсь, что мой Андрокл не потребует от меня такой жертвы. Он позволит мне быть человеком, таким человеком, каким является наш отец. Вот у кого надо учиться благородству. Для тебя его наука не пошла впрок. Ты пожалеешь об этом!
С этими словами Эпиктета ушла к себе. Клеоника не успела ответить на обидные слова. Она не считала себя виноватой, не понимала требований Эпиктеты и не прислушалась к ее справедливым упрекам. Сестры перестали разговаривать и старались не видеть друг друга. Фемистокл ни о чем не спрашивал, но видел и понимал, что нет в доме того содружества, о котором он мечтал в день свадьбы. Он ценил заботы Эпиктеты, радовался, когда она приходила к нему, и очень огорчался тому, что не видел Клеонику. Как-то он спросил Эпиктету:
— Не обидел ли я Клеонику? Что-то она давно не приходила ко мне.
— Не обращай внимания, отец, — ответила Эпиктета. — На то воля Аристида.
— Я понял, он сердится за долги. Ну, да ладно. Пусть им будет хорошо. Вот выплачу долги, и станет легче жить.
ПОСЛАНИЕ АВГУСТУ
Овидий Назон был уверен, что живет на краю земли и нет места более унылого, неприспособленного для жизни человека. Томы были самым жалким из греческих поселений на берегу Понта Евксинского. Климат здесь был суровым. Река Истр рано замерзала и надолго становилась мостом для набегов вражеских орд кочевников, живших на другом берегу. Геты, сарматы и греки, жившие в Томах, постоянно ждали нашествия грабителей, которые угоняли скот, грабили жилища, убивали людей отравленными стрелами. Набеги были столь частыми, что люди боялись покидать свой дом, а выходя, постоянно носили с собой лук, заправленный стрелой, чтобы защититься от разбойников.
Живя в постоянной войне, в ожидании набега, здесь не заботились о красоте и удобствах жилища, не сажали деревьев и цветов, не разводили виноградников, не все женщины пряли шерсть. Многие люди довольствовались уродливой одеждой, сшитой из звериных шкур.
Можно представить себе отчаяние поэта, избалованного изысканным обществом знатных римлян, привыкшего к общению с учеными, поэтами и философами, когда он увидел на улицах города бородатых сарматов в звериных шкурах, в мохнатых шапках, с заправленным луком в руках. Он прошелся мимо убогих жилищ, ничем не украшенных, наглухо закрытых. Ведь каждый час можно было ждать нападения. Ожесточение и страх лишили людей приветливости и открытости, столь присущих римлянам. Угрюмые лица и незнакомая речь, домик, похожий на хижину, и скверная еда — все было ужасно.
Овидий не мог примириться с мыслью, что жизнь его завершится на этой голой и холодной земле. Не может быть, чтобы не нашлось спасения. Неужто он каждый день будет ждать своего конца от вражеской стрелы? За что такое злодейство? Как случилось, что император лишил его последнего: лишил возможности слышать родную речь. Здесь нет ни одного человека, кто бы понимал латынь. Нет здесь поэта, историка, философа. Не будет у него собеседников никогда. И так до конца дней. Возможно ли это?
Испытывая нестерпимые муки и постоянную обиду на Августа, который обрек его на страшную гибель в этом краю, Овидий писал свои скорбные элегии, обращаясь к жене, к друзьям, к императору, которого он старался оправдать в своих глазах, чтобы найти слова и обратиться к нему с мольбой.
Ради отчизны моей, что сильна твоим попеченьем,
Частью которой и я был среди граждан других,
Пусть за высокий твой дух и дела воздав по заслугам,
Платит любовью стократ Рим, благодарный тебе… —
писал он Августу и просил:
Сжалься и молний своих отложи разящие стрелы.
Это оружие мне слишком знакомо, увы!
Сжалься, отчизны отец, и, помня об имени этом,
Дай мне надежду мольбой сердце твое укротить…[15]
так писал он Августу. И тут же задавал себе вопрос:
«За что? В моих стихах не больше слов о любви, чем у Катулла, Тибулла и Проперция. Эти поэты прославлены. С юношеских лет я читаю драгоценные свитки, и никто никогда не посчитал их вредными. Их почитают, а Назон — изгнанник».
Пытаясь понять свою вину, которая послужила причиной его несчастья, Назон написал императору о том, что невозможно все осудить, от всего отречься во имя того, что кто-то неверно поймет поэта и прочтет между строк то, чего и не было в мыслях автора.
Кстати, я не один сочинял любовные песни,
А наказанье за них только один я понес…
Светлый Менандр о любви говорит в любой из комедий —
Детям обычно его мы разрешаем читать…
…и я не теперь провинился моею поэмой:
Новую муку терплю я не за новую вещь.
Издана книга была, когда, проверен тобою,
Я без упрека прошел всадником мимо тебя.
Значит, те же стихи, что в юности я без опаски
Неосторожно сложил, ныне вредят старику?
Поздно обрушилась месть на меня за старую книжку,
Много прошло от вины до наказания лет[16].
Так просил пощады опальный поэт, твердо зная, что Август не прислушается к его словам. И что сделанное им давно задумано и неотвратимо.
Не дождавшись ответа на элегии своей второй книги, Овидий написал третью книгу, обращаясь к своим друзьям.
Ты, кем и прежде я дорожил, чья давняя дружба
В злой проверена час, в горьком паденье моем!
Слушай меня и верь умудренному опытом другу:
Тихо живи, в стороне от именитых держись.
Тихо живи, избегай, как можешь, знатных и сильных,
Их очагов огонь молнией грозной разит!
Пользы от сильных мы ждем.
Но уж лучше и пользы не надо
Нам от того, кто вред может легко причинить