Как обидно, что нечем лечить простуду. Ему надо поправиться. Уйдут холода, настанут весенние дни, растопят льды, и тогда можно будет ждать корабль. А вдруг приплывет из Италии, с доброй вестью? Нет, не освобождения ждет он сейчас, на десятом году своего изгнания. Он ждет небольшой милости императора: перевода в другой город, самый маленький городок, где тепло и ясно, где нет таких морозов. Ах, если бы итальянский городок! Там все вокруг него будут говорить на латыни. Одна музыка родного языка принесет ему исцеление. Душа его воспрянет. Друзья навестят его. Фабия, счастливая, может быть поседевшая, но, как и прежде, красивая, на крыльях прилетит к нему. И он, уже седой старик, совсем больной, но счастливый, скажет ей: «Любовь моя по-прежнему сильна! Но как случилось, Фабия, что я целых десять лет не получал обещанной мне помощи? Возможно ли, что ты за эти годы так и не смогла увидеть императора и замолвить за меня словечко?»
Скажет ли он ей об этом? Упрекнет ли друзей? Сколько раз он обращался к друзьям со строками своих скорбных элегий! В своем послании Котте Максиму он просил: «Красноречивый Максим, вступись, тронь сердце Цезаря. Цезарь не знал этого сурового края, иначе он бы не послал сюда поэта… «Проси безопасного места! — молил он Фабию. — Я прошу смерти, но хочу лежать в родной земле».
Как-то в минуту безысходной тоски он написал Котте Максиму:
…Стыдно даже сказать, но правду молчаньем не скроешь:
Нынче в обычай вошло дружбу по пользе ценить,
«Выгода — прежде, а честь — потом», — толпа рассуждает;
Счастье, сменяясь бедой, дружбу сменяет враждой.
Трудно найти одного из тысячи, кто бы признался,
Что добродетель сама служит наградой себе.
Добрая слава — и та без приплаты людей не волнует:
Стыдно честными быть, ежели нечего взять.
Все, что прибыльно, — мило: отнимешь надежду на прибыль —
Разом поймешь: никому дружба твоя не нужна.
Нужен только доход — тут никто ничего не упустит,
Каждый считает свое, жадные пальцы загнув,
Дружба, которая прежде божественным чтилась почетом,
Нынче пошла с торгов, словно продажная тварь…[27]
Может быть, не надо было так резко и откровенно говорить об этом? Но без этого им не понять меру его страданий.
Он прикрылся звериной шкурой, сомкнул веки и вспомнил свой сладостный сон. Побыть бы еще мгновение в своем милом доме. Пусть вернется благостный сон. Он ждет, а сон не идет к нему. По телу разлилась немыслимая усталость. Он не сможет подняться к печурке. Если никто не войдет к нему, он замерзнет. Мысли путаются. Он задремал и сквозь дрему услышал стук двери и шаги. Он понял: пришел его добрый друг, старый рыбак. Он принес хворост и теперь ломает ветки и сует в печурку.
— Ты болен? — спрашивает он Овидия. — Не печалься, я устрою тебе скифскую баню, и ты быстро поправишься. Я принесу пару больших камней, раскалю их в печке, устрою тебе маленький шатер, сложу туда камни и посыплю их семенем конопли. Пойдет густой жирный пар. Ты прогреешься в этом шатре и, право же, вскоре забудешь о своей простуде.
— Благодарю тебя, добрый человек, — отвечает Назон. Он уже совсем проснулся, обрадовался другу. Разговор о скифской бане позабавил его. Поэт улыбается, но тут же просит не устраивать шатра с раскаленными камнями. Он боится еще большей простуды. — Лучше принеси мне настой диких трав, помнишь, они помогли мне, — говорит он старику.
Поставив котелок с водой на огонь, старик усаживается на деревянной чурке, брошенной у печки. Он внимательно рассматривает фигурку Юпитера, стоявшую на столе, и букетик увядших полевых цветов, положенных рядом.
Старик растрогал поэта до слез. Он вспомнил строки, посланные как-то Тутикану:
В горькой моей судьбе вы меня обласкали, томиты,
Видно, у вас в крови эллинская доброта.
Даже родной Сульмон, родное племя пелигнов,
Не проявили б ко мне столько участья в беде[28].
Он переводит стихи на сарматский и читает старику. Тот низко кланяется.
— Какие хорошие слова ты нашел, чужеземец, — говорит старик. И лицо его светлеет. — Я принесу тебе лучшие на свете целебные травы, ты выздоровеешь. Хочешь рыбьего отвару?
Трещат сучья в маленькой печурке. В комнате стало тепло. Оттаяло окошко, и дневной свет проник в дом.
— Пока ты готовишь питье, — говорит Овидий старику, — я немного попишу. Подай мне со стола мой свиток.
Книги надежней гробниц увековечат певца.
Мне повредили они, но верю: они прославят
Имя его и дадут вечную жизнь и творцу[29].
ДОРИОН В ТОМАХ
Шел пятый год пребывания Дориона в Пантикапее. Осуществилась его мечта. Он стал преподавателем философии и пользовался большим уважением учеников. Нельзя сказать, что он создал свою школу, но он хорошо изучил труды великих мыслителей. Он любил философию и преподавал с увлечением. Со временем он занял почетное место в городе. О нем говорили, что он превосходит многих греков, прибывших сюда с той же целью. Фемистокл гордился сыном и не раз говорил о нем своему другу Гордию.
Вот еще одно доказательство тому, что лучшая копилка богатств — голова, наполненная знаниями, — отвечал Гордий. — Я помню твоего сына в Херсонесе, когда он прибыл туда больной и нищий. Его ограбили, он тяжко трудился, работая гребцом, чтобы добраться до дальнего города Томы. У него отобрали все сбережения, но самое главное богатство сохранилось и теперь служит ему. Я рад за тебя, Фемистокл. Рад тому, что позади тревоги и волнения. Сын рядом, а с ним его счастливая семья. У тебя хорошая старость, Фемистокл.
— Счастливая старость у меня, Гордий. Ты бы полюбовался моей маленькой внучкой, дочерью Дориона. Как она хороша, и так нежна ко мне. Обнимет мою шею маленькими ручонками, и я блаженствую. Я хочу похвастать кое-чем, друг мой Гордий.
Сегодня ко мне обратился богатый судовладелец Агасикл. Он просил меня договориться с Дорионом, чтобы сын мой взял к себе в ученики Валерия, сына Агасикла. Он два года проучился в афинской школе, а теперь вернулся из-за болезни отца. Юноша принял на себя управление большим хозяйством отца, но не хочет оставлять занятия философией, которая его очень интересует. Мне было приятно услышать о том, что мой Дорион самый образованный в этом вопросе и в Пантикапее это знают.
Дорион был польщен предложением Агасикла, но отказался. Фемистокл удивился. Он понять не мог, в чем причина?
— Позднее я приму его и надеюсь, что Валерий, сын Агасикла, станет моим любимым учеником. А сейчас прекратятся все мои занятия. Я решил отправиться в Томы к моему господину Овидию Назону, — ответил Дорион.
— А я-то думал, что ты оставил эту мысль и не поедешь. Ты очень огорчил меня, Дорион. Только сегодня я признался Гордию, что у меня счастливая старость рядом с моим Дорионом, с его дочуркой. Я был так спокоен и доволен всем на свете.
— Ты не должен беспокоиться, отец. Наоборот, ты должен порадоваться тому, что я верен своему решению и что имею возможность осуществить поездку, которая долго была мне недоступна. Не огорчайся, мой Фемистокл. Жену с дочуркой я поручаю тебе. Ты будешь о них заботиться и будешь их утешать в мое отсутствие. Ты должен быть веселым и заботливым. Пусть же не мешает тебе дурное настроение. Не сердись, отец. Я давно говорил тебе, что мой долг велит мне позаботиться о великом поэте. А сейчас — тем более. Уже скоро десять лет как он в изгнании, и никто из друзей ему не помог. Жена не добилась помилования. Ему, должно быть, очень трудно.
— Поезжай, сынок. Я выполню твою просьбу и, поверь, буду заботиться о твоей семье. Ведь я люблю Спаретру и маленькую Эпиктету. Я буду рад опекать их в твое отсутствие.
Теперь оставалось поговорить со Спаретрой. Дорион не хотел ее огорчать, боялся, что она испугается, когда узнает о трудном путешествии. Но он не станет вспоминать свои злоключения. К тому же плавание в. летнее время не грозит бурями непогодой.
Спаретра стояла у колыбели дочери. Девочка только что проснулась и, улыбаясь, поднялась. Увидев отца, она звонко рассмеялась и потянулась к нему. А когда он взял ее на руки, она стала оглядываться и звать деда.
— Вместо мамы зовет деда, — смеялась Спаретра. — Как она любит его, как с ним ласкова. Да и не удивительно — дед так добр к нашей малютке. Он укладывал ее в колыбель и пел ей песенку о заботливой цапле, которая кормила своих птенчиков козявками.
— Никто из нас не может доставить девочке так много удовольствия, как любящий ее дед, — сказал Дорион. — Я слышу его шаги и могу заранее сказать, что он принесет сейчас изумительных зверушек, вырезанных из дерева старым скифом.
Дорион был прав. Уже на пороге Фемистокл сообщил, что принес отличную собачку, курчавого барашка и козочку. Деревянные игрушки, раскрашенные яркими красками, обрадовали внучку. Она попросилась к деду, и Дорион вместе с женой оставили их.
— У меня к тебе дело, Спаретра, — сказал Дорион. — Я должен тебе сообщить, что собрался в путешествие и вы с малюткой останетесь на попечении деда.
— Куда же ты поедешь, Дорион? Спаретра не смогла сдержать своего волнения и спросила дрожащим голосом, едва сдерживая слезы — Надолго ли?
— Я собрался в город Томы. Это не так далеко, но и не близко. Я должен навестить моего господина, Овидия Назона. Я говорил тебе о его тяжкой судьбе. Уже скоро десять лет как он покинул свой дом и живет на далеком берегу Понта Евксинского без близких и друзей.
— Мне помнится, что, рассказывая о великом поэте, ты говорил мне, что его сослали на край земли. Возможно, ты целый год будешь туда добираться. Как же мы останемся без тебя, Дорион?
— Это так говорится — край земли. Когда живешь в Риме, то и в самом деле кажется, что город Томы на краю земли. А от нас, от Пантикапея, эта земля значительно ближе. К тому же я собрался туда в летнюю пору, когда море спокойно и бури не будут угрожать нашему кораблю. Не тревожься, милая Спаретра, я скоро вернусь. Ты же знаешь, как важно для меня выполнить мой долг перед господином. Так неожиданно долгими оказались мои сборы. Даже совестно перед Овидием Назоном.