, куда они ходили с Сюнкити, – им как будто было еще о чем поговорить, и поговорить с удовольствием. Но Нобуко ушла в себя. Спохватившись, она замечала, что сидит и отделывается ничего не значащими ответами. В конце концов это не укрылось и от Тэруко. Она тревожно всматривалась в лицо сестры и спрашивала:
– Что с вами?
Но что с ней, Нобуко и сама как следует не понимала.
Когда стенные часы пробили десять, Нобуко, подняв грустные глаза, сказала:
– А Сюн-сана все нет.
Тэруко при словах сестры тоже взглянула на часы, но с неожиданной сухостью коротко ответила:
– Еще нет.
Нобуко показалось, что в этих словах сказывается настроение молодой женщины, пресыщенной любовью мужа. От этой мысли на сердце у нее стало еще тоскливей.
– Тэру-сан счастлива… – полушутя сказала Но-буко, пряча подбородок в воротник кимоно. Но она не могла скрыть проскользнувший в этих словах тон серьезной зависти. Однако Тэруко с невинным видом весело засмеялась и сделала сердитые глаза:
– Я вам покажу! – И сейчас же, ласкаясь, добавила: – Ведь и сестрица счастлива.
Эти слова больно резанули Нобуко. Слегка подняв веки, она возразила:
– Ты думаешь? – Возразив, она сейчас же раскаялась. Изумленный взгляд Тэруко на мгновение встретился со взглядом сестры. На ее лице тоже виднелось с трудом скрываемое раскаяние. Нобуко с усилием улыбнулась: – Я счастлива уже тем, что ты так думаешь.
Наступило молчание. Сидя под отстукивающими секунды стенными часами, они бессознательно прислушивались к бульканью котелка на хибати.
– Разве братец к вам неласков? – немного погодя спросила Тэруко боязливым шепотом. В ее голосе явно слышалось сочувствие. Но в эту минуту душе Нобуко ненавистней всего была жалость. Положив на колени газету, она опустила глаза и ничего не ответила. В газете, как и в тех, что в Осака, писали о ценах на рис.
В это время в затихшей столовой раздался еле слышный плач. Нобуко оторвалась от газеты и увидела за хибати сестру, закрывшую лицо руками.
– Не надо плакать.
Но Тэруко, несмотря на увещевания сестры, все не переставала плакать. Чувствуя жестокую радость, Нобуко молча смотрела на вздрагивающие плечи сестры. Потом, как будто боясь, чтобы не услышала прислуга, нагнулась к Тэруко и тихо проговорила:
– Если я виновата, прости. Если только Тэрусан счастлива, это мне всего дороже. Право! Если только Сюн-сан любит Тэруко…
Пока она так говорила, голос ее под действием собственных слов постепенно смягчился. Тогда Тэруко вдруг опустила рукав и подняла залитое слезами лицо. В ее глазах сверх ожидания не было ни печали, ни гнева. Их высушила и зажгла непобедимая ревность.
– Почему же сестрица… почему сестрица вчера вечером… – Не договорив, Тэруко опять закрыла лицо руками и судорожно зарыдала…
Два-три часа спустя Нобуко, торопясь попасть к конечной остановке трамвая, снова покачивалась в коляске рикши. Весь видимый ее глазам мир помещался в четырехугольном целлулоидном оконце, прорезанном в поднятом верхе коляски. В оконце медленно, безостановочно уходили назад домики предместья и пожелтевшие ветви деревьев. И неподвижным среди всего этого было только одно покрытое легкими облачками холодное, осеннее небо.
На душе у Нобуко был покой. Но над этим покоем господствовала печальная покорность судьбе. Когда припадок Тэруко прошел, то примирение, вызвав новые слезы, без труда сделало их прежними дружными сестрами. Но случившееся, поскольку оно случилось, все еще тяжело лежало у Нобуко на сердце. И когда, не дожидаясь кузена, она садилась в коляску, ее сердце леденила мысль, что теперь они с сестрой навеки чужие.
Вдруг Нобуко подняла глаза. В целлулоидном оконце показалась фигура кузена, с тросточкой в руках шагавшего по грязной улице. У нее дрогнуло сердце. Остановить коляску? Или проехать мимо? Сдерживая биение сердца, она в своей коляске с поднятым верхом некоторое время бесплодно колебалась. Но расстояние между ней и Сюнкити все сокращалось. Он медленно шел под тусклым солнечным светом по покрытой лужами улице.
«Сюн-сан!» – чуть не сорвалось с ее губ. В самом деле, в эту минуту фигура Сюнкити, такая знакомая ей, очутилась у самой коляски. Она все еще не решалась. И Сюнкити, ничего не подозревая, прошел мимо. Затуманенное небо, там и сям ряды крыш, пожелтевшие ветви деревьев – в оконце опять виднелись только пустынные улицы предместья.
И, ежась под поднятым верхом, всем существом своим ощущая печаль, Нобуко невольно с горечью подумала: «Осень…»
Апрель 1920 г.
О-Рицу и ее дети
Дождливый день. Ёити, окончивший в этом году среднюю школу, сидит, низко склонившись над столом, в своей комнате на втором этаже и сочиняет стихотворение в стиле Китахары Хакусю[27]. Вдруг до него доносится оклик отца. Ёити поспешно оборачивается, не забывая при этом спрятать стихотворение под лежащий рядом словарь. К счастью, отец, Кэндзо, как был, в летнем пальто, останавливается на темной лестнице, и Ёити видна лишь верхняя часть его тела.
– Состояние у О-Рицу довольно тяжелое, так что пошли телеграмму Синтаро.
– Неужели она так плоха? – Ёити произнес это неожиданно громко.
– Да нет, она еще достаточно крепка, и надеюсь, ничего непредвиденного не случится, но Синтаро – ему все же надо бы…
Ёити перебил отца:
– А что говорит Тодзава-сан?
– Язва двенадцатиперстной кишки. Беспокоиться, говорит, особенно нечего, но все же… – Кэндзо старается не смотреть Ёити в глаза. – Но все же я пригласил на завтра профессора Танимуру. Тодзава-сан порекомендовал… В общем, прошу тебя дать телеграмму Синтаро. Ты ведь знаешь его адрес.
– Да, знаю… Ты уходишь?
– Мне надо в банк… О-о, кажется тетушка Асакава пожаловала.
Отец ушел. Ёити показалось, что шум дождя за окном усилился. Мешкать нельзя – это он отчетливо сознавал. Встав из-за стола, он быстро сбежал по лестнице, держась рукой за медные перила.
По обеим сторонам лестницы тянулись полки, забитые картонными коробками с образцами трикотажа, – это был большой оптовый магазин. У выхода Кэндзо в соломенной шляпе уже всовывал ноги в гэта, стоявшие у порога.
– Господин, звонят с фабрики. Просят узнать, будете ли вы сегодня у них… – обратился к Кэндзо говоривший по телефону приказчик в тот момент, когда в магазин спустился Ёити. Остальные приказчики, человек пять, кто у сейфа, кто у алтаря, с почтением провожая хозяина, не могли дождаться, когда наконец он уйдет, – нетерпение было написано на их лицах.
– Сегодня не смогу. Скажи, что буду завтра.
И Кэндзо, будто только и ждал конца разговора, раскрыл зонт и быстро вышел на улицу. Некоторое время еще было видно, как он шагает, отражаясь в лужах на асфальте.
– Камияма-сан здесь?
Сидевший за конторкой Ёити взглянул на одного из приказчиков.
– Нет, недавно ушел по делам. Рё-сан, не знаешь куда?
– Камияма-сан? I don't know[28].
Ответивший это приказчик, который уютно устроился на пороге, стал насвистывать.
Ёити начал быстро строчить пером по лежавшему на конторке бланку. И вдруг перед ним всплыло лицо старшего брата, прошлой осенью поступившего в один из провинциальных колледжей, – более темное и более полное, чем у него, Ёити. «Мама плоха, приезжай немедленно», – написал он, но тут же порвал бланк, взял новый и написал: «Мама больна, приезжай немедленно». Но слово «плоха», которое он написал сначала, точно дурное предзнаменование, сверлило мозг.
– Сходи отправь.
Протянув написанную наконец телеграмму одному из приказчиков, Ёити скомкал испорченный бланк, бросил его на кухню, помещавшуюся за магазином, а сам пошел в полутемную столовую. Там, на балке над жаровней, висел большой календарь, выпущенный в качестве торговой рекламы. У жаровни сидела коротко остриженная, всеми позабытая тетушка Асакава и ковыряла в ухе. Услышав шаги Ёити, она, не отнимая руки от уха, подняла на него воспаленные глаза.
– Здравствуй. Отец ушел?
– Да, только что. Сколько беспокойства у вас из-за мамы.
– Беспокойства действительно много. У нее болезнь, которая даже названия не имеет.
Ёити опустился на колени у жаровни. За фусума лежала больная мать. При мысли об этом сидевшая напротив старомодная старуха вызвала в нем раздражение, большее, чем обычно. Помолчав, тетушка глянула на Ёити исподлобья, потом сказала:
– Скоро придет О-Кину-тян.
– Разве она уже выздоровела?
– Говорит, что чувствует себя хорошо. У нее ведь был просто насморк.
В словах тетушки, чуть презрительных, сквозила теплота.
О-Кину нравилась тетушка больше обоих братьев, видимо потому, что меньше всех доставляла хлопот О-Рицу. Кроме того, покойная жена Кэндзо, мать О-Кину, была в большой дружбе с тетушкой. Ёити вспомнил, что от кого-то слышал об этом, и сейчас без особой охоты говорил о болезненной сестре, в позапрошлом году вышедшей замуж за торговца мануфактурой.
– Как дела у Син-тян? Отец перед уходом сказал, что надо бы ему сообщить о болезни О-Рицу.
Тетушка вспомнила об этом, вдоволь наговорившись об О-Кину.
– Я только что велел отправить телеграмму. Придет сегодня же, уверен.
– Пожалуй. Ведь от Киото до Осака совсем близко…
Тетушка произнесла это нерешительно, ибо не была сильна в географии. Это почему-то пробудило таившееся в сердце Ёити беспокойство. Приедет ли брат? И он подумал, что следовало отправить более тревожную телеграмму. Мать хочет увидеться с сыном. Тот все не едет, а мать умирает. Сестра же и тетушка Асакава осуждают брата, как непочтительного сына. Эта картина пронеслась перед мысленным взором Ёити.
– Если телеграмма придет сегодня, он завтра же будет здесь.
Ёити сказал это, чтобы успокоить не столько тетушку сколько самого себя.
Пока они разговаривали, вошел, стараясь ступать бесшумно, приказчик Камияма, на лбу у него блестели капельки пота. Он куда-то ходил – рукава его полосатого хаори были мокрыми от дождя.