– Кто это?
– Ты не спишь?
Это был голос Кэндзо.
– Что случилось?
– Я ходил вниз, меня мама звала.
Отец произнес это с унылым видом и снова лег в постель.
– Зачем она тебя звала, ей хуже?
– Нет, просто хотела сказать мне, чтобы я завтра, если пойду на фабрику, надел летнее кимоно, которое лежит в верхнем ящике комода.
Синтаро жалел мать. Хоть она и была женой совершенно чужого ему человека.
– Как все это тяжело! Она так страдает.
– Может быть, попросить Тодзаву-сан сделать ей еще укол?
– Нет, пожалуй, нельзя так часто делать уколы.
– Ну что ж, нельзя так нельзя, но все равно как-то надо облегчить ее страдания.
Синтаро казалось, что Кэндзо пристально смотрит на него.
– Твоя мать святая женщина… за что же на ее долю выпали такие муки?
Оба помолчали.
– Наверное, никто еще не ложился?
Синтаро стало невыносимо вот так молчать, в темноте, глядя друг на друга.
– Тетушка уже легла. Не знаю только, уснула или нет…
Сказав это, отец вдруг приподнял голову и стал прислушиваться.
– Папа, мама что-то…
Теперь это был тихий голос О-Кину, поднявшейся до середины лестницы.
– Иду.
– Я тоже встану. – Синтаро накинул на плечи ночное кимоно.
– Можешь лежать. Если понадобится, я сразу же тебя позову.
Отец стал быстро спускаться по лестнице вслед за О-Кину.
Какое-то время Синтаро сидел на постели, потом встал и зажег свет. Снова сел и стал осматривать освещенную тусклой лампой комнату. Возможно, мать позвала отца просто так, хочет, чтобы он побыл с ней… Это вполне вероятно.
Неожиданно взгляд Синтаро упал на валявшийся под столом исписанный листок бумаги. Он поднял листок:
– Посвящаю М…ко[37]…
Дальше шло стихотворение Ёити.
Бросив листок, Синтаро лег, закинув руки за голову. Перед ним отчетливо всплыло миловидное лицо Мицу…
Когда Синтаро проснулся, в комнате, куда сквозь щели в ставнях проникал слабый свет, сестра и отец о чем-то тихо разговаривали. Синтаро вскочил, будто от толчка.
– Тебе надо немного поспать, – сказал Кэндзо О-Кину и поспешно сбежал с лестницы.
За окном слышался шум, будто на черепичную крышу низвергался водопад. Ливень… Думая об этом, Синтаро стал быстро одеваться. О-Кину, с распущенным оби, ехидно сказала ему:
– Син-тян, доброе утро.
– Доброе утро. Как мама?
– Ночь была очень тяжелой…
– Не спала?
– Сказала, что хорошо поспала, но я видела, что она и пяти минут не вздремнула. И говорила такие странные вещи… Мне всю ночь было не по себе.
Одевшись, Синтаро вышел на лестницу, но вниз не стал спускаться. В той части кухни, которая была видна сверху, Мицу, подвернув подол, протирала пол тряпкой… Услыхав голос Синтаро и О-Кину, она поспешно одернула кимоно. Синтаро взялся за медные перила, но все не решался спуститься вниз, точно ему что-то мешало.
– Какие же странные вещи говорила мама?
– Полдюжины. Разве полдюжины не все равно, что шесть штук?
– Это у нее с головой неладно… А как сейчас?
– Пришел Тодзава-сан.
– Так рано?
Мицу вышла из кухни, и Синтаро стал медленно спускаться по лестнице. Через несколько минут он уже был в комнате больной.
Тодзава сам только что сделал ей укол дигитамина. Мать, которую сиделка укрывала после укола, металась по подушке – отец говорил об этом вчера вечером.
– Пришел Синтаро.
Это громким голосом сказал матери Кэндзо, сидевший рядом с Тодзавой, и сделал Синтаро знак глазами.
Синтаро сел напротив отца, и, скрестив руки на груди, стал смотреть на мать.
– Возьми ее руку.
Синтаро послушно спрятал в своих ладонях руку матери. Она была холодной и неприятно влажной.
Увидев сына, мать чуть кивнула ему и сразу же перевела взгляд на Тодзаву:
– Доктор, плохи, наверное, мои дела. Вот и руки стали неметь.
– Это ничего. Потерпите еще день-другой. – Тодзава мыл руки. – Скоро вам станет лучше… О-о, сколько здесь всего!
На подносе, стоявшем у постели матери, лежали талисманы Удзиками из синтоистского храма Дайдзингу, талисманы Тайсяку из буддийского храма в Сибамата… Взглянув искоса на поднос, мать ответила прерывающимся голосом, будто задыхаясь:
– Ночью мне было очень плохо… А сейчас боли почти утихли…
Отец чуть слышно сказал сиделке:
– По-моему, у нее стал заплетаться язык.
– Видимо, во рту пересохло… Дайте ей водички.
Синтаро взял у сиделки смоченную в воде кисточку и несколько раз провел ею во рту у матери. Мать прижала языком кисточку и проглотила капельку воды.
– Я еще зайду. Никаких оснований для беспокойства нет. – Тодзава громко сказал это, повернувшись к больной, и, закрывая свой чемоданчик, обратился к сиделке: – В десять часов сделайте укол.
Сиделка поморщилась и что-то пробурчала. Синтаро с отцом пошли провожать Тодзаву. В соседней комнате, как и вчера, уныло сидела тетушка. Проходя мимо, Тодзава непринужденно ответил на ее приветствие и заговорил с Синтаро:
– Как идет подготовка к экзаменам? – Тут же сообразив, что он ошибся, доктор весело улыбнулся. – Простите. Я имел в виду вашего младшего брата.
Синтаро горько усмехнулся.
– В последнее время, встречаясь с вашим братом, я говорю с ним только об этом. Наверное, потому, что мой сын тоже готовится к экзаменам…
Когда Тодзава шел через кухню, он все еще весело улыбался.
После ухода доктора, скрывшегося за сплошной пеленой дождя, Синтаро, оставив отца в магазине, поспешно вернулся в столовую. Теперь рядом с тетушкой там сидел с сигаретой в зубах Ёити.
– Хочешь спать?
Синтаро присел к жаровне.
– Сестра уже спит. Ты тоже ложись.
– Ладно… Всю ночь курил, даже язык щиплет.
Морщась, Ёити с унылым видом бросил в жаровню недокуренную сигарету.
– Как хорошо, что мама перестала стонать.
– Ей, кажется, лучше.
Тетушка зажгла сухой спирт в грелке.
– До четырех часов ей было плохо.
Из кухни выглянула Мицу, причесанная на прямой пробор.
– Простите. Господин просит вас зайти в магазин.
– Хорошо-хорошо, сейчас иду.
Тетушка протянула Синтаро грелку:
– Син-тян, зайди к маме.
Сказав это, она вышла, вслед за ней, подавляя зевок, поднялся и Ёити:
– Пойду посплю немного.
Оставшись один, Синтаро положил грелку на колени и задумался. О чем – он и сам не знал. Шум ливня, низвергавшегося на невидимую крышу с невидимого неба, – единственное, что его сейчас заполняло.
Неожиданно вбежала сиделка:
– Идите кто-нибудь. Хоть кто-нибудь…
Синтаро вскочил и в тот же миг влетел в комнату больной. Он обнял О-Рицу, прижал к себе:
– Мама, мама!
Лежа в его объятиях, мать дернулась несколько раз. В уголках губ выступила пена.
– Мама!
В те секунды наедине с матерью Синтаро громко звал ее, жадно всматривался в лицо умершей.
Октябрь – ноябрь 1920 г.
Странная встреча
О-Рэн стала содержанкой и в начале зимы 1895 года поселилась на улице Ёкоами в районе Хондзё.
Снятый для нее крохотный одноэтажный домик стоял на берегу реки у моста Окураба. Когда она смотрела из сада на реку, на умиротворенный, спокойный пейзаж, совсем не похожий на городской, он не казался ей унылым: там, где сейчас станция Рёгоку, тянулись, заслоняя пасмурное, готовое пролиться дождем небо, густые заросли кустов и деревьев. Но по ночам, если с О-Рэн не было господина, ей становилось порой невыразимо тоскливо.
– Бабушка, кто это кричит?
– Это? Кваква.
Так О-Рэн, когда ей было не по себе, переговаривалась со служанкой, поддерживая в лампе огонь.
Примерно раз в три дня появлялась плотная фигура ее господина – Макино в интендантской форме, который заглядывал к ней еще засветло прямо со службы. Случалось, что он приходил и после захода солнца, уже из дому – он жил напротив моста Умаябаси. У Макино была семья – жена и двое детей, мальчик и девочка.
О-Рэн, которая с недавних пор стала причесываться как замужняя женщина, собирая волосы в пучок, вечерами сидела у жаровни напротив Макино, по-семейному, и пила с ним сакэ. На разделявшем их чайном столике стояли тарелочки и мисочки с закуской – сухой соленой икрой, солеными потрохами трепанга…
В такие минуты перед О-Рэн нередко проносилась в памяти вся ее прошлая жизнь. Вспоминая многочисленную семью, подруг, она еще острее ощущала свою полную беззащитность в этой чужой далекой стране. Иногда ее вдруг охватывала жгучая ненависть к разжиревшему Макино.
А Макино в это время с истинным удовольствием маленькими глотками, смакуя, пил сакэ. Он то и дело отпускал шутки, заглядывал при этом в лицо О-Рэн и громко хохотал – такая у него была привычка, когда выпьет.
– Ну, что ты за человек, О-Рэн, даже Токио тебе не по душе.
В ответ О-Рэн лишь улыбалась, следя за тем, чтобы все было в порядке, чтобы сакэ не остывало.
Ревностный служака, Макино редко оставался ночевать. Как только стрелки часов, лежавших у изголовья, подходили к двенадцати, он сразу же начинал совать свои толстые руки в рукава шерстяной рубахи. О-Рэн в неловкой позе, стоя на коленях, тоскливо наблюдала за судорожными сборами Макино.
– Захвати хаори, – раздавался иногда в дверях нетерпеливый голос Макино, на его лоснящееся лицо падал тусклый свет фонаря.
Каждый раз, проводив Макино, О-Рэн чувствовала, что нервы ее напряжены до предела. И в то же время ей бывало грустно оставаться одной.
Когда шел дождь и дул ветер, кусты и деревья уныло шумели. О-Рэн, спрятав лицо в рукава ночного кимоно, пропахшего сакэ, настороженно прислушивалась к этому шуму. В такие минуты глаза ее часто наполнялись слезами. Но вскоре она забывалась тяжелым сном, сном, похожим на кошмар.
– Что случилось? Откуда у вас эта царапина?
Был тихий дождливый вечер, и О-Рэн, наливая Макино сакэ, вдруг бросила взгляд на его правую щеку и увидала на этой выбритой до синевы щеке багровую царапину.