– Вряд ли отец полагает, что О-Йоси хоть что-нибудь смыслит в картинах Ло Лянфэна[93], – как будто мимоходом говорил иногда Дзюкити теще. Но О-Тори, подняв на него глаза, с горькой улыбкой отвечала:
– Такой уж отец человек. Он и меня, бывало, спрашивал: «Ну, как эта тушечница?» – или что-нибудь в этом роде.
Однако сейчас все эти беспокойства казались просто пустяком. Гэнкаку, чье здоровье с зимы ухудшилось, не мог больше посещать содержанку, и когда Дзюкити завел с ним разговор о том, чтобы порвать с ней (впрочем, надо сказать, что условия разрыва были разработаны О-Тори и О-Судзу), он неожиданно сразу же ответил согласием. Согласился и брат О-Йоси, которого О-Судзу так боялась. О-Йоси должна была получить в виде компенсации тысячу иен и вернуться в родительский дом где-то на побережье в провинции Кадзуса, а затем помесячно получать определенную сумму на воспитание Бунтаро, – против таких условий ее брат нисколько не возражал. Мало того, он без всяких уговоров сам принес бывшие в доме содержанки и очень дорогие для Гэнкаку чайные принадлежности. О-Судзу почувствовала к нему особое доброжелательство – особое именно потому, что раньше она относилась к нему с недоверием.
– Кстати, сестра сказала, что если у вас в доме не хватает рабочих рук, она хотела бы приехать ухаживать за больным…
Прежде чем согласиться на эту просьбу, О-Судзу посоветовалась с матерью. Это, несомненно, было ошибкой с ее стороны. Услышав, что она просит совета, О-Тори заявила, что пусть О-Йоси с Бунтаро приходят хоть завтра. О-Судзу, опасаясь, что атмосфера в доме станет тягостной, не говоря уже о настроении самой О-Тори, несколько раз пыталась переубедить мать. (Тем не менее, находясь между отцом, Гэнкаку, и братом О-Йоси, сама она склонялась к тому, чтобы не отказывать брату О-Йоси наотрез.) Но О-Тори никак не поддавалась на ее уговоры.
– Если б до того, как мне стало известно, – дело другое… А так мне неловко перед О-Йоси.
О-Судзу волей-неволей пришлось согласиться на приезд О-Йоси. Может быть, и это тоже было ее ошибкой, ошибкой женщины, не сведущей в житейских делах. В самом деле, когда Дзюкити, вернувшись из банка, услышал от нее обо всем, на его нежном, чисто женском лбу появились морщины неудовольствия.
– Конечно, хорошо, что рабочих рук в доме прибавится, но… следовало бы поговорить с отцом… Если б отказ исходил от отца, ты не была бы за это в ответе, – так он сказал.
О-Судзу, упав духом, отвечала только: «Да-да… так», но советоваться с Гэнкаку… говорить с умирающим отцом, который, конечно, еще тоскует по О-Йоси, для нее и сейчас было невозможным.
…Беседуя с О-Йоси и ее сынишкой, О-Судзу вспоминала все эти перипетии. О-Йоси же, не решаясь даже погреть руки у хибати, запинаясь рассказывала о брате и о Бунтаро. В ее речи некоторые слова звучали по-деревенски, как и пять лет назад. И О-Судзу заключила, что на душе у О-Йоси стало легче. В то же время она чувствовала, что мать, О-Тори, которая ни разу даже не кашлянула за фусума, охвачена смутной тревогой.
– Значит, вы пробудете у нас с неделю?
– Да, если вы не против…
– Тогда не надо ли вам переодеться?
– Брат обещал привезти вещи к вечеру. – Сказав так, О-Йоси достала из-за пазухи карамельку и дала скучающему Бунтаро.
– Так я пойду, скажу отцу. Отец очень ослабел. Он простудил то ухо, которое обращено к сёдзи.
Перед тем как отойти от хибати, О-Судзу переставила чайник.
– Мама!
О-Тори что-то ответила. Похоже было по ее хрипловатому голосу, что она только что проснулась.
– Мама, у нас О-Йоси-сан.
О-Судзу с облегченным сердцем, не глядя на О-Йоси, быстро поднялась. Потом, направившись в соседнюю комнату, еще раз произнесла:
– Вот О-Йоси-сан.
О-Тори по-прежнему лежала, уткнувшись в воротник ночного кимоно. Но, подняв на дочь глаза, в которых мелькнуло что-то вроде улыбки, ответила:
– О, так скоро.
Почти физически ощущая О-Йоси за своей спиной, О-Судзу поспешила по коридору, выходившему окнами в заснеженный сад, во флигель.
Во флигеле ей, вдруг вошедшей из светлого коридора, показалось темнее, чем было на самом деле. Гэнкаку сидел на постели, и сиделка Коно читала ему газету. Увидев О-Судзу, он сразу спросил:
– О-Йоси? – В его хриплом голосе было странное напряжение и настойчивость.
О-Судзу, стоя у фусума, машинально ответила:
– Да! – Потом… наступило молчание. – Сейчас я ее сюда пришлю.
– О-Йоси одна?
– Нет.
Гэнкаку молча кивнул.
– Коно-сан, пожалуйста, сюда.
И О-Судзу, торопливо опередив сиделку, почти побежала по коридору. На ветках вееролистной пальмы, где еще лежали хлопья снега, трясла хвостом белая трясогузка, но О-Судзу на нее и не взглянула; она со всей остротой чувствовала, как из пахнущего болезнью флигеля надвигается на них что-то неприятное…
С тех пор как О-Йоси водворилась в доме, атмосфера в семье становилась все более напряженной. Началось с того, что Такэо стал задирать Бунтаро. Бунтаро больше, чем на своего отца, Гэнкаку, был похож на мать. Даже робостью он походил на мать, О-Йоси. О-Судзу, конечно, относилась к ребенку не без сочувствия. Только считала его слишком уж боязливым.
Сиделка Коно, что объяснялось ее профессией, смотрела на эту тривиальную домашнюю драму равнодушно – скорей даже наслаждалась ею. Прошлое ее было невеселым. Она входила в связь то с хозяином дома, куда ее нанимали сиделкой, то в больнице с врачом, и из-за этого не раз готова была отравиться. Потому-то ей стало свойственно болезненное наслаждение чужими горестями. Поселившись в доме Хорикоси, она ни разу не видела, чтобы парализованная О-Тори, сходив по нужде, мыла руки. «Вероятно, дочь в этом доме сообразительна: приносит воду так, чтоб я не заметила». Ее подозрительную душу это омрачило. Но через несколько дней она поняла, что это просто недосмотр белоручки О-Судзу. Такое открытие принесло ей удовлетворение, и она стала сама носить О-Тори воду.
– Коно-сан, благодаря вам я теперь могу по-человечески вымыть руки.
О-Тори даже заплакала. Но сиделку радость О-Тори нисколько не тронула. Зато теперь ей было приятно видеть, как О-Судзу непременно один раз из трех приносит воду сама. При таком настроении Коно ссоры детей не были ей неприятны. Гэнкаку она старалась показать, будто сочувствует О-Йоси с сыном. В то же время перед О-Тори вела себя так, словно питает к ним неприязнь. Такое поведение хоть и нескоро, но наверняка должно было принести свои плоды.
Примерно через неделю после приезда О-Йоси Такэо опять подрался с Бунтаро. Они заспорили о том, у кого толще хвост – у быка или у свиньи. Такэо затолкал Бунтаро в угол классной – маленькой комнатки рядом с бывшей комнатой Гэнкаку – и стал нещадно колотить его и пинать. Случайно проходившая мимо О-Йоси вызволила Бунтаро, который был не в силах даже заплакать, и сделала замечание Такэо:
– Нехорошо обижать слабого.
В устах застенчивой О-Йоси такие слова были неслыханной дерзостью. Такэо испугался ее сердитого вида и, на этот раз заплакав, побежал в чайную комнату к матери. О-Судзу вспыхнула и, бросив шитье, потащила Такэо в комнату, где была О-Йоси с сыном.
– Ты ведешь себя безобразно. Проси прощения у О-Йоси, проси как следует прощения.
При таких словах О-Судзу О-Йоси ничего не оставалось, как вместе с сыном самой в слезах просить прощения. Роль примирителя сыграла сиделка Коно. Выталкивая из комнаты покрасневшую О-Судзу, она представляла себе, что испытывает еще один человек – тихонько слушающий эту сцену Гэнкаку, и про себя холодно усмехалась. Но, разумеется, на лице чувства ее никак не отражались.
Напряженность в доме создавали не только ссоры детей. О-Йоси вдруг вызвала ревность у О-Тори, как будто уже совсем примирившейся с нею. Правда, О-Тори ни разу ее не попрекнула. (Так было и несколько лет назад, когда О-Йоси еще жила у них в доме служанкой.) Но к Дзюкити, не имевшему ко всему этому никакого отношения, О-Тори обращалась не раз. Дзюкити, конечно, отмахивался. Когда же О-Судзу, жалея мать, пыталась ее оправдывать, он с горькой усмешкой говорил: «Не хватает, чтобы и ты впала в истерику», – и переводил разговор на другое.
Коно с любопытством наблюдала за тем, как ревнует О-Тори. И саму ревность О-Тори, и что именно ее заставляло обращаться к Дзюкити, она прекрасно понимала. Мало того, она стала испытывать к Дзюкити и его жене что-то вроде ревности. О-Судзу в ее глазах была «барышня». Дзюкити… Дзюкити, во всяком случае, настоящий мужчина. В то же время она презирала его, как самца. И такое их счастье казалось ей несправедливым. Чтобы восстановить справедливость (!), она держала себя с Дзюкити по-дружески. Возможно, Дзюкити это было безразлично. Зато это был наилучший способ раздражать О-Тори. О-Тори, которая лежала с голыми коленками, язвительно спрашивала:
– Дзюкити, может быть, тебе разонравилась моя дочь – дочь парализованной?
Однако О-Судзу нисколько не сомневалась в Дзюкити. Нет, она даже как будто жалела сиделку. У Коно же это вызывало одно лишь недовольство. Она не могла не презирать добродушную О-Судзу. Но ей было приятно, что Дзюкити стал ее избегать. И, избегая ее, как ни странно, выказывает к ней чисто мужское любопытство. Раньше он ничуть не стеснялся Коно, проходил голым в ванну рядом с кухней. Но последнее время в таком виде он ни разу не показывался. Несомненно, он стыдился, потому что голый был похож на ощипанного петуха. Глядя на него (кстати, лицо у него было в веснушках), Коно втайне насмешливо думала, уж не хочет ли он, чтобы в него влюбился еще кто-нибудь, кроме О-Судзу.
Как-то морозным пасмурным утром Коно в маленькой комнатушке Гэнкаку, где она теперь жила, как обычно, укладывала перед зеркалом волосы в прическу ору-бэкку[94]. Это было как раз накануне того дня, когда О-Йоси сказала, что возвращается в деревню. Отъезд О-Йоси, видимо, обрадовал Дзюкити и его жену. У О-Тори же, наоборот, вызвал еще большее раздражение. Коно, причесываясь, услышала пронзительный голос О-Тори и вспомнила женщину, о которой ей как-то рассказала ее подруга. Эта женщина, живя в Париже, почувствовала сильную тоску по родине и, воспользовавшись тем, что друг ее мужа возвращался в Японию, села с ним на теплоход. Долгое путешествие, против ожидания, не показалось ей тягостным. Но когда они приблизились к берегам провинции Кии, она вдруг пришла в возбуждение и бросилась в море, потому что чем ближе они подходили к Японии, тем сильнее становилась ее тоска по родине. Спокойно вытирая напомаженные руки, Коно думала о том, что ревностью О-Тори, да и ее собственной, движет та же непонятная сила.