– О мама, что случилось? Вы так неосторожно повернулись… Коно, пожалуйста, сюда на минутку! – послышался голос О-Судзу с энгава[95] возле флигеля. Услышав оклик О-Судзу, Коно, сидя перед зеркалом, впервые открыто усмехнулась. Затем, как будто испугавшись, ответила: «Сейчас!»
Гэнкаку постепенно слабел. Страдания, причиняемые многолетней болезнью, и боли от пролежней на спине до поясницы были ужасны. Когда становилось невмоготу, он стонал. Но его изматывали не только физические муки. Присутствие О-Йоси приносило некоторое утешение, зато он непрестанно мучился из-за ревности О-Тори и ссор детей. Однако это бы еще ничего. А вот с тех пор, как О-Йоси уехала, Гэнкаку чувствовал ужасное одиночество и невольно обращался мыслью к своей долгой, уже прожитой жизни.
И вся его жизнь теперь казалась ему неприглядной. Только время, когда, получив лицензию на изготовление резиновых печатей, он сидел дома за картами и сакэ, – в его жизни был сравнительно светлым периодом. Но и тогда его непрестанно мучила зависть приятелей и его собственные старания не упустить прибыль. Тем более, когда он сделал О-Йоси своею содержанкой… Помимо семейных осложнений, на нем лежала незнакомая всем домашним тяжкая необходимость изыскивать деньги. Но самым неприятным было то, что, как ни привлекала его молодая О-Йоси, он, по крайней мере, последние год-два, кто знает, сколько раз, желал смерти О-Йоси и ее сыну.
«Неприглядно? Но если подумаешь, то ведь не я один».
По ночам с этой мыслью он принимался перебирать в памяти все то, что касалось его родственников и знакомых. Отец его зятя Дзюкити «для охраны конституционного правления»[96] довел до падения множество своих врагов, менее ловких, чем он сам. Наиболее близкий Гэнкаку, одних лет с ним, антиквар был в связи с дочерью своей первой жены. Один знакомый адвокат растратил доверенную ему сумму. Один гравировальщик печатей… но мысль о совершенных ими преступлениях, как ни странно, не облегчала его мучений. Мало того, они бросали на жизнь как таковую мрачную тень. Если б только перейти в мир иной и положить всему конец…
Для Гэнкаку это было единственной надеждой. Чтобы отвлечься от разъедающих его душу и тело мучений, он старался вызывать приятные воспоминания. Но вся его жизнь, как уже говорилось, была неприглядна. Если и было в ней хоть что-то светлое, так это только воспоминания раннего детства, когда он еще был несмышленышем. Часто он не то во сне, не то наяву вспоминал деревню в горном ущелье в провинции Синано, где жили его родители… особенно дощатую крышу с лежащими на ней камнями, тутовые ветки с ободранными листьями, которые пахли коконами шелковичных червей. Но недолго длились эти воспоминания. Иногда он пытался возглашать сутру «Каннон-кё», петь когда-то модную песенку. Но, возгласив: «Мёон Кандзэон, бонъо кайтёон, сёхисэкэнъон»[97], – тут же петь «каппорэ, каппорэ»[98] казалось ему кощунственным.
«Спать – величайшее наслаждение, спать – величайшее наслаждение».
Часто, чтобы забыться, Гэнкаку старался крепко заснуть. Коно давала ему снотворное и даже впрыскивала героин. Но и спал он часто беспокойно. Иногда ему снилось, что он встречается с О-Йоси или Бунтаро. Это создавало ему – только во сне – светлое настроение. Как-то раз ему приснилось, будто он разговаривает с еще новенькой цветочной картой «вишня 20»[99]. Во сне ему казалось, будто у этой карты лицо О-Йоси, какой она была шесть лет назад. Но, проснувшись, он чувствовал себя еще несчастней. Теперь, засыпая, Гэнкаку испытывал тревогу, почти боялся заснуть.
Как-то после полудня, в один из последних дней года, Гэнкаку, лежа навзничь, сказал сидевшей у его изголовья Коно:
– Коно-сан, я давно не носил набедренной повязки, велите купить мне шесть сяку полотна.
Чтобы достать полотно, незачем даже было посылать служанку в ближайшую мануфактурную лавку.
– Я надену ее сам. Положите ее сюда и уходите. В надежде на эту повязку – в надежде повеситься на этой повязке – Гэнкаку провел полдня. Но ему, который даже приподняться на постели мог только с чьей-либо помощью, нелегко было осуществить свой план. Вдобавок, когда пришла роковая минута, он испугался смерти. Глядя на строку Обаку[100] при тусклом электрическом свете, он с насмешкой думал о себе, еще так жаждущем жизни.
– Коно-сан, помогите мне встать.
Было уже десять вечера.
– Я проведу ночь один. Не стесняйтесь и идите спать к себе.
Коно с удивлением посмотрела на Гэнкаку и коротко ответила:
– Нет, я не буду ложиться: ведь это моя служба.
Гэнкаку почувствовал, что из-за Коно его план провалился. Но, ни слова не возразив, притворился спящим. Коно, раскрыв у его изголовья новогодний номер женского журнала, погрузилась в чтение. Думая о повязке, все еще лежавшей возле одеяла, Гэнкаку смотрел на Коно. И вдруг ему стало смешно.
– Коно-сан.
Коно, взглянув на Гэнкаку, обомлела. Откинувшись на подушки, Гэнкаку безудержно смеялся.
– В чем дело?
– Нет, ничего. Ничего смешного нет. – И, все еще смеясь, Гэнкаку потряс перед ней худой рукой. – Почему-то сейчас… мне стало смешно… Уложите меня.
Примерно через час Гэнкаку незаметно уснул. Этой ночью он видел страшный сон. Стоя в густой чаще, он через щель в сёдзи заглядывал в чью-то – видимо, чайную – комнату. Там, повернувшись лицом к нему, лежал совершенно голый ребенок. Хотя это был ребенок, личико его было покрыто морщинами. Гэнкаку хотел крикнуть и проснулся весь в поту.
Во флигеле никого не было. Было еще полутемно. Еще? Он посмотрел на часы возле постели, – оказалось близко к полудню. На мгновение в душе у него посветлело. Но сейчас же, как обычно, он помрачнел. Все еще лежа навзничь, он стал считать вдохи и выдохи. Ему показалось, будто что-то его торопит. «Ну, вот теперь!» Гэнкаку тихонько подтянул к себе повязку, обернул ее вокруг головы и с силой дернул за концы обеими руками.
И в эту минуту к нему заглянул пухленький, толстенький Такэо.
– Ой, что дедушка делает…
И Токэо шумно со всех ног пустился в чайную комнату.
Через неделю Гэнкаку, окруженный домочадцами, скончался от туберкулеза легких. Поминальная служба была торжественной (только парализованная О-Тори не могла присутствовать). Собравшиеся в доме люди, выразив сочувствие Дзюкити и его жене, возжигали куренья перед его гробом, покрытым белым узорчатым атласом. Но большинство, выйдя за ворота, тут же забывали о нем. Правда, его старые приятели представляли собой исключение.
– Старик своей жизнью, наверное, был доволен. И содержанку молодую имел, и денежек накопил, – говорили все в один голос.
Конный катафалк, за которым следовал один экипаж, потянулся по пасмурной улице к месту кремации. В грязноватом экипаже сидели Дзюкити и его двоюродный брат-студент. Не обращая внимания на тряску экипажа и почти не разговаривая с Дзюкити, он погрузился в чтение тоненькой книжки. Это был английский перевод воспоминаний Либкнехта. Дзюкити, уставший после ночи бдения у гроба, то дремал, то, глядя на вновь проложенные улицы, вяло замечал про себя: «Этот район совсем изменился».
Наконец катафалк и экипаж по подтаявшим улицам добрались до места кремации. Несмотря на предварительный уговор по телефону, оказалось, что все печи первого разряда заняты, оставались только печи второго разряда. И Дзюкити, и всем остальным это было безразлично. Однако, думая не столько о тесте, сколько о том, чего ждет от него О-Судзу, Дзюкити через полукруглое окошко вступил в горячие переговоры со служащим.
– Не сумели спасти больного, хотелось бы хоть кремацию сделать по первому разряду, – пробовал он соврать.
Но эта ложь сверх ожидания возымела действие.
– Тогда сделаем так. Первый разряд уже заполнен, но за особую плату мы совершим кремацию по особому разряду.
Чувствуя неловкость момента, Дзюкити стал благодарить служащего, человека в латунных очках, с виду очень приятного.
– Не стоит благодарности.
Наложив печать на печь, они в том же грязноватом экипаже выехали за ворота. У кирпичного забора неожиданно оказалась О-Йоси, молча поклонившаяся им. Дзюкити, несколько смутившись, хотел приподнять шляпу, но их экипаж, накренившись набок, уже ехал по дороге, окаймленной засохшими тополями.
– Это она?
– Да… Видимо, пришла туда еще до нас.
– Мне кажется, там стояли одни нищие… Что же она теперь будет делать?
Зажигая папиросу, Дзюкити, как мог равнодушно, ответил:
– Ну… кто ее знает…
Его кузен молчал. Но воображение рисовало ему рыбацкий городок на морском берегу в провинции Кадзуса. И О-Йоси с сыном, которые должны будут жить в этом городе… И он опять с угрюмым видом принялся при свете солнца за воспоминания Либкнехта.
1927 г.
Словарь японских слов, встречающихся в тексте
Бодисаттва – по буддийским представлениям, просветленный наставник, ведущий людей к внутреннему совершенствованию.
Бусидо – кодекс поведения самурая, подразумевающий в первую очередь беспрекословное подчинение старшему.
Варадзи – соломенные сандалии или полусапожки.
Гэта – японская национальная обувь в виде дощечек на высоких поперечных подставках.
Дзабутон – плоская подушка для сидения на полу.
Дзё – мера жилой площади, равная 1,5 кв. м.
Дзёрури – традиционный японский кукольный театр.
Доно – суффикс, присоединяемый к имени военных.
Имаё – форма стихов, распространенная в XI–XIII веках, состоит из двух четверостиший с чередованием строк по 5–7 слогов.
Кабуки – традиционный японский драматический театр.