К этому добавляется еще и другой сомнительный, и неминуемый, фактор. В более ранних и более замкнутых обществах люди сами создают и культивируют увеселения: пение, танцы, игры, атлетику. Они поют, танцуют, участвуют в играх все вместе. Для современной культуры все это в подавляющей степени сводится к одному и тому же: приглашают исполнителей, чтобы они пели, танцевали, разыгрывали разные игры. Разумеется, соотношение исполнители и зрители есть нечто изначально данное, также и в более ранних культурах. Но сейчас пассивный элемент постоянно увеличивается по сравнению с активным. Даже в отношении спорта, мощного фактора современной культуры, все больше и больше возрастает масса, ради которой разыгрываются спортивные игры. Отдаление зрителей от активного участия в происходящих событиях делает еще один шаг. От театра к кинематографу происходит переход от лицезрения игры – к лицезрению тени игры. Слово и движение уже более не живое действие, но всего лишь их репродукция. Голос, звучащий в эфире, всего лишь эхо. И даже зрелище спортивных состязаний подменяется суррогатом радиосообщения или спортивной колонки в газете. Во всем этом лежит некая обездушенность и немочь культуры. На примере искусства кино в особенности это очень заметно еще в одном отношении. Драматизм вообще почти полностью переместился во внешнюю видимость, рядом с которой живое слово занимает лишь второстепенное место. Искусство видеть превратилось в навык быстро схватывать и постигать постоянно меняющиеся визуальные образы. Молодежь овладела этим кинематографическим видением в такой степени, которая просто ошеломляет людей постарше. Таким образом изменившаяся духовная Einstellung [установка] означает выключение целого ряда интеллектуальных функций. Нужно отдавать себе отчет в том, насколько уровень духовной энергии, требующейся, чтобы следить за ходом комедии Мольера, отличается от того уровня, который нужен, чтобы смотреть кино. Вне всякого стремления поставить интеллектуальное понимание над визуальным, нужно все же признать, что кино оставляет определенное число эстетико-интеллектуальных средств восприятия невостребованным, что тоже вносит свой вклад в ослабление способности суждения.
Механика современных массовых развлечений также чрезвычайно препятствует концентрации. Потребность углубиться во что-то, отдаться чему-то разрушается механическим воспроизведением увиденного и услышанного. Погруженность и освящение отсутствуют. Погруженность в глубины самого себя, чувство святости мгновения суть вещи, совершенно необходимые человеку, чтобы обладать культурой.
Подверженность визуальной внушаемости – пункт, который реклама использует для атаки на современного человека, с его пониженной способностью к самостоятельному суждению. Это в равной степени касается и коммерческой, и политической рекламы. Возбуждающий образ – основа рекламы – призывает мысль к осуществлению пробудившегося желания. Реклама до предела нагружает образ эмоциями. Она наделяет его настроением и взывает тем самым к появлению суждения, для возникновения которого достаточно лишь мимолетного взгляда. Если задаться вопросом, как, собственно говоря, реклама воздействует на индивидуум и тем самым выполняет свою коммерческую функцию, то ответ будет вовсе не прост. Действительно ли решается человек на покупку товара из-за того, что прочел или увидел соответствующую рекламу? Или она всего лишь закрепляет воспоминание, на которое потом люди чисто механически реагируют? Или здесь действует некая духовная интоксикация? – Еще труднее описать воздействие политической рекламы. Действительно ли избирателя, идущего к урне для голосования, побуждает к принятию решения вид всех этих мечей, топоров, молотков, шестеренок, кулаков, восходящих солнц, окровавленных рук и суровых лиц, с помощью которых различные партии разыгрывают в поле его зрения свои нехитрые фокусы? Мы этого не знаем и должны с этим смириться. – Ясно, однако, что реклама, во всех ее формах, не только спекулирует на ослабленной способности к суждению, но из-за чрезмерного распространения и напористости сама способствует этому ослаблению.
Наше время, таким образом, стоит перед удручающим фактом. Два великих культурных завоевания, которыми особенно привыкли гордиться: всеобщее образование и современная гласность, – вместо того чтобы регулярно вести к повышению уровня культуры, напротив, несут с собой явные проявления вырождения и упадка. Всевозможные виды знания проникают в массы в невиданных дотоле объемах и формах, но этого недостаточно для применения знания в жизни. Непереработанное знание препятствует выработке суждения и закрывает путь к мудрости. Onderwijs maakt onder-wijs[48], – ужасная игра слов, но, к сожалению, она полна глубокого смысла.
Будет ли общество неминуемо отдано во власть процесса духовного измельчания? Как далеко зайдет этот процесс? Или наступит момент, когда, полностью исчерпав все возможности, зло само себя уничтожит? – Вопросы, которые мы отложим до завершения нашего рассмотрения, но и тогда они не найдут окончательного ответа. А пока что бросим взгляд и на другие симптомы вырождения в интеллектуальной области.
VIII. Снижение потребности в критике
Не говоря уже о всеобщем ослаблении способности суждения – внешние формы явления мы рассмотрели выше, – есть все основания указать на ослабление потребности в критике, омрачение критической способности, утрату понимания истины; и на сей раз это не массовое явление в среде потребителей знания, но органический недостаток производителей знания. Рядом с этими проявлениями упадка стоит еще и другое, а именно – искажение роли науки или злоупотребление наукой как средством. Попробуем подойти к этой группе явлений и по отдельности, и в их связи друг с другом.
Одновременно с тем, что наука продемонстрировала доселе невиданные возможности господства над природой и тем самым обеспечила расширение человеческой мощи и достигла глубин проникновения в строение всего сущего как никогда ранее, теперь она гораздо менее способна заставить считаться с собой как с оплотом и критерием достоверного знания и оставаться путеводной нитью для жизни. Соотношение различных функций науки полностью изменилось.
Этих функций издавна было три: приобретение и умножение знаний, воспитание общества в культурном отношении и создание возможностей применения и обуздания сил. На протяжении двух столетий становления современной науки, в XVII и XVIII вв., между двумя первыми функциями сохранялось определенное равновесие, тогда как третья еще значительно отставала. Восхищались просвещающим прогрессом познающего духа и отступлением невежества. Никто не ставил под сомнение культурно-воспитательную и направляющую ценность науки. Опираясь на нее, строили больше, нежели мог выдержать ее фундамент. С каждым новым открытием все лучше постигали мир и его законы. Просветленность сознания давала также и определенный нравственный выигрыш. Зато третья из названных функций – приложение науки для развития технических возможностей – проявлялась все еще слабо. Электричество оставалось курьезом для развлечения образованной публики. Способы приложения силы, в том числе и в качестве тяги, вплоть до XIX в. ограничивались издревле известными формами. Соотношение функций науки: культурного воспитания, умножения знаний и их технического применения – для XVIII столетия можно выразить как 8 : 4 : 1.
Если выразить то же соотношение для нашего времени, то оно выглядело бы, вероятно, как 2 : 16 : 16. Соотношение этих трех функций полностью изменилось. Возможно, признание незначительности культурно-воспитательной ценности науки в сравнении с ее познавательной и прикладной ценностью вызовет бурное негодование. И все же: можно ли утверждать, что поразительные открытия современной науки, которые, по сути, понятны лишь ограниченному кругу ученых, пошли на пользу всеобщему культурному уровню хоть сколько-нибудь существенным образом? Даже самое превосходное преподавание в университетах и средних школах ничего изменить здесь не может: в то время как содержание научного знания и прикладная ценность науки с каждым днем неизмеримо возрастают, ее культурно-воспитательная ценность не увеличилась в сравнении с прошлым веком; она даже меньше, чем была в XVIII столетии, когда в деле интеллектуального образования предстояло сделать еще очень многое, – при том что теперь всеобщий уровень образованности, достигаемый на основе начальной школы, гораздо выше.
Современный человек усваивает себе взгляд на жизнь не из науки, если не брать совсем уж редкие случаи. И это вовсе не вина самой науки. Мощное основное течение отворачивается от науки или искажает ее. Уже больше не верят в ее способность вести нас вперед. Отчасти по праву; было время, когда она выдвигала слишком уж непомерные притязания на господство над миром. Но здесь все-таки нечто другое, чем неминуемая реакция. Сказывается упадок интеллектуальной составляющей в нашем сознании. Потребность размышлять о разумно постигаемых вещах столь точно и объективно, насколько возможно, и подвергать свои размышления критическому анализу явно ослабевает. Далеко зашедшее помрачение мыслительной способности стало уделом слишком многих умов. Всяким разграничением между логическими, эстетическими и аффективными функциями намеренно пренебрегают. Чувство, без критических возражений со стороны разума и даже сознательно противопоставляемое ему, неминуемо вмешивается в вынесение суждения, независимо от объекта суждения. Провозглашают интуицией то, что в действительности представляет собой лишь намеренный выбор на основе аффекта. Смешивают побуждение, вызванное интересом и желанием, с убеждением на основании знания. И в оправдание называют необходимым сопротивлением диктату рассудка то, что в действительности является отказом от самих принципов логики.
Из тиранически насаждаемого рационализма мы все без исключения уже давно выросли. Мы знаем, что не все можно мерить меркой разумности. Ход развития мышления учит, что одного разума недостаточно. Более содержательный и более глубокий взгляд, чем чисто рациональный, обнаружил большее понимание