Не хотелось бы задаваться вопросом, не предстоит ли нам, вообще говоря, вместе с жестким понятием Развития отказаться и от всякого применения каузального объяснения в истории – как того хочет Шпенглер31*. В настоящий момент принципу причинности в научной теории познания приходится весьма и весьма непросто. Резкому ограничению его применения в качестве орудия познания, по-видимому, отвечает определенное возрождение старого аристотелевско-схоластического различения между causa materialis, efficiens и finalis32*. Как бы то ни было, историческое знание редко, если вообще когда-либо, означает указание на строго замкнутую причинность. Оно всегда есть понимание взаимосвязи. Такая взаимосвязь, как уже указывалось, всегда открыта, иными словами, ее никогда не следует представлять в образе некоей цепи, состоящей из звеньев, – но как неплотно связанную охапку прутьев, в которую, пока позволяет веревка, можно добавлять все новые и новые веточки. Быть может, вместо охапки прутьев здесь более подходящим будет букет полевых цветов. По своей несхожести и разнообразию всякое новое понятие, добавляемое к выдвинутой концепции исторической взаимосвязи, может быть уподоблено вновь сорванному цветку: с каждым из них вид всего букета меняется.
Наша культура претерпевает ущерб, если писание истории для широкой публики попадает в руки приверженцев эстетизирующей, эмоциональной истории, тех, которые исходят из литературных потребностей, прибегают к литературным средствам и стремятся к достижению литературных эффектов
Ни одна наука не распахивает так широко двери широкой публике, как история. Ни в одной другой науке переход от дилетанта к профессионалу не происходит столько гладко. Специальные предварительные знания научного характера нигде не требуются в столь незначительной степени, как для понимания истории или для деятельности историка. Историю во все времена гораздо больше взращивала жизнь, нежели школа. В системе средневековой схоластики, в том виде, в котором она сформировалась как наследие поздней античности, для истории не было места. Семь artes liberales [свободных искусств] и увенчивающие их три великих науки – теология, право и медицина33* – были той почвой, на которой, разветвляясь и обособляясь, выросло большинство современных наук. Но не история. Историография произрастает там, где находится центр данной фазы культуры: на агоре34*, в монастыре, при дворе, в шатре военачальника, в кабинете министров, в газетной редакции. Тот факт, что artes liberales имели весьма мало касательства к изучению истории, если имели вообще, привел к тому, что и в эпоху, сменившую Средневековье, история была представлена в университетах весьма незначительно. Ведь система университетского образования вплоть до XIX в. основывалась на средневековой модели. Даже среди тех, кого можно считать сведущими в истории, в период от эпохи Гуманизма до эпохи Романтизма со школой были связаны лишь очень немногие. Из крупных исторических сочинений этого времени едва ли хоть одно вышло из стен университета. В Англии фигура государственного деятеля-историка имеет немаловажное значение и по сию пору.
XIX в. внес значительные изменения в изучение истории и тем самым изменил весь характер этой науки. С конца XVIII в. наука вообще стала более интегрированной составной частью культуры и общества, чем до этого. Она поставила перед собою более строгие и более высокие требования, такие, удовлетворять которым можно было лишь при условии обучения в «колыбели» знания – университете. Таким образом, история тоже сделалась академической дисциплиной, и Германия, страна, возвысившая ее до этого положения, в XIX в. бесспорно дала наибольшее число выдающихся историков, и при этом все они работали в университетах.
Поворот к университету не устранил точек соприкосновения истории с культурной жизнью. Даже одного такого имени, как Ранке или Фрёйн, было бы достаточно для доказательства этого. Если бы такое произошло, это был бы поворот к худшему12. Ибо история, не имеющая живого контакта с национальной культурой, не вызывающая ревностного интереса среди образованной публики, находится на неверном пути, если только дефект здесь не заключается в вырождении самой этой культурной жизни. Сказанное не означает, что всякая работа по истории должна быть популярно изложена. Вовсе не так. В истории, так же как и в любой другой науке, для специалистов есть немало работы, знать о которой широкий читатель не имеет ни потребности, ни желания, да и не располагает для этого соответствующей интеллектуальной подготовкой. Проведение исследований, критическое процеживание, публикация документов, интерпретация, сопоставление и обобщение остаются в полной мере областью научных работников, получивших университетское образование. Однако величественная картина прошлого, которая стоит за всем этим трудом или витает над ним, поистине принадлежит всем. Задача быть органом культуры, органом, при помощи которого культура отдает себе отчет в своем прошлом, – эта задача может быть выполнена только такой исторической наукой, которая живет в атмосфере своего времени и находит широкий жизненный отклик. Всякая наука, стремящаяся быть полноценной, должна внедриться в культуру и плодоносить в ней.
Всякая культура, со своей стороны, в качестве условия для существования должна быть до известной степени проникнута прошлым. В каждой культуре живут определенные образы ушедшей действительности; общество, являющееся носителем этой культуры, не расстается с ними, хранит их в своем сердце. Эти образы принимают совершенно разные формы, не теряя при этом своей общественной роли – служить «историей» для культуры, которая их порождает. В зависимости от природы культуры, испытывающей потребность в образах своего прошлого, и духовной предрасположенности, которая их творит, эти образы принимают форму мифа, саги, легенды, хроники, «деяний», исторических народных песен13. Культура, где возникают все эти формы, культура, которой они служат, до некоторой степени видит в них «вправду свершавшееся». Они удовлетворяют не только жизненной потребности, но и потребности в истине. Если же вера в истинность рассказываемого умирает, значит продуктивный период этой формы уже позади, хотя она и может растянуть свою жизнь еще на несколько веков как пародия, а то и чуть ли не заново возродиться. Формы, изображающие сознательный вымысел, будь то пасторальное стихотворение или роман, отделены от вышеупомянутых простых форм глубокой пропастью. От matière de France прежних chansons de geste до matière de Bretagne подлинного романа35* культура сделала огромный шаг, подобно Тривикраме, который в три шага измерил небо и землю36*. Чем меньше развита культура, в которой реализуются эти формы, тем заметнее выдают они свою связь с культом. Все они в свою очередь являют собою morale en action [мораль в действии]. Для культуры они являются «историей» постольку, поскольку их образы отвечают той форме познания, которая присуща именно этой культуре. Миф во все времена в гораздо большей степени является примитивной наукой, нежели примитивной литературой.
Формой знания современной цивилизации о прошлом является не миф, но критическое научное мышление. Нынешняя культура, которая довольствуется мифическими концепциями (что она проделывает ежедневно), впадает в детский самообман. Делая вид, что мы верим в исторические построения, которые, как нам известно, являются поэтическим вымыслом, мы ведем себя в лучшем случае как тот папа из Панча37*, который играет с паровозиком и вагончиками своего сына. Форма понимания прошлого, отвечающая нашей культуре, внутренне ей присущая, являющаяся ее зрелым плодом, может быть лишь научно-критической. Но для того чтобы этот благородный плод обрел свою полную культурную значимость, вовсе не достаточно такого положения вещей, когда только специалисты владеют всеми приемами своей профессии. Соотношение между культурой и свойственным ей историческим знанием становится все более глубоким и содержательным, по мере того как все возрастающее число образованных людей оказываются в состоянии вкушать очищенный продукт исторической науки.
В нашей культуре, таким образом, качество исторического знания может быть сочтено наивысшим в том случае, когда науке удается поставлять критически очищенный продукт, обладающий настолько очевидной жизненной ценностью, что широкая образованная публика интересуется им, стремится к нему и усваивает его. Чем больший отклик вызывает историческая наука среди читателей, которых уже не пугает строгая деловитость, трезвость подхода и чисто научная направленность изложения, тем больше это свидетельствует о здоровье культуры в целом и о том, что историческая наука выполняет свое призвание. Если же Клио38* способна привлечь к себе почитателей, лишь ослабляя суровые требования, накладываемые на нее необходимостью следовать научной форме, адекватной данному времени, тогда что-то не так и с культурой, и с самою наукой.
Трудно утверждать, что вышеописанная оптимальная ситуация в наши дни действительно существует. Напрашивается даже вопрос, не являлись ли условия здесь более подходящими одно или два поколения тому назад. И нам не удастся ограничиться общими утверждениями. При поверхностном рассмотрении кажется, что спрос на историю сейчас больше, чем когда бы то ни было. Книги по мировой истории, написанные в популярной форме, с акцентом на культуре и искусстве, с многочисленными иллюстрациями расхватывают, как горячие булочки. Так же как и краткие выпуски по отдельным разделам, небольшого формата, большей частью объединяемые в целую серию и нередко превосходно составленные наиболее компетентными авторами. И наконец, мемуары, биографии, исторические описания памятных мест и т. д. Но с другой стороны, создается впечатление, будто голоса нынешних крупных фигур в исторической науке нашего времени уже не те, что голоса их коллег по профессии столетием ранее, что звучат они уже не так, как бывало. Не был ли голос Мишле или Маколея