Homo ludens, коммент. 33* к гл. III). Название дано по сильнейшему из древних городов-государств Ахайи – Микенам. В вышеприведенных случаях периодизация ведется по политическому принципу – царствования династии или группы династий или периода гегемонии того или иного государственного образования. Употребление терминов «романтизм» и «барокко» свидетельствует о перенесении на общую историю терминов истории искусства, т. е. некий исторический период обозначается периодом истории искусства, названием художественного стиля, например, вторая половина XVI – первая половина XVII в. – барокко, первая половина XIX в. – романтизм. Нередко та или иная культурная эпоха именуется по царствующей в это время и в этой стране особе. Время царствования английской королевы Виктории (см. коммент. 16* к настоящей статье), «викторианский век», стало термином, в устах многих политиков, философов и особенно деятелей культуры имеющим уничижительный смысл, обозначением эпохи ханжества.
84* В итальянской историографии, особенно в истории искусств, принято обозначение периодов по столетиям: кватроченто (итал. quattrocento – «четыреста», т. е. 1400-е гг.) – XV в., Раннее Возрождение; чинквеченто (итал. cinquecento – «пятьсот», т. е. 1500-е гг.) – XVI в., Высокое и Позднее Возрождение.
85* Для англичан елизаветинская эпоха – время начала складывания колониальной и морской мощи Англии, а также период расцвета культуры – век Шекспира. Фридрих II Великий, король Пруссии, резко увеличил пределы своего государства, заложил основы его будущей гегемонии в Германии. При Карле XII Швеция достигла пика военного могущества и влияния в Европе. Излишне напоминать отечественному читателю о политическом и культурном взлете России екатерининского века. Относительность подобного членения истории ясна, ибо со смертью монарха не умирают все видные представители его эпохи и продолжает тянуться некий культурный шлейф. Действительно, современные театроведы обнаруживают влияние так называемой елизаветинской драмы, драматургии эпохи Шекспира, Марло, Бена Джонсона и др. во времена правления ее преемников Иакова I (Шекспир умер на тринадцатом году его царствования в Англии) и Карла I, однако датируют конец этой эпохи приблизительно 1640 г., началом Английской революции, победой пуритан, крайне отрицательно относившихся к театру, считая его бесовским лицедейством; в гражданской войне погибло большинство актеров, образовавших особый полк, сражавшийся на стороне короля. С восстановлением монархии в 1660 г. начинается новый период в истории английского театра, так называемая драматургия Реставрации.
86* Слова romantisch и romantique соответственно в немецком и французском языках означают романтический и имеют два значения: 1) качество характера, например романтическая натура, и 2) принадлежащий к стилю романтизма в искусстве; во французском языке главным является первое значение, в немецком – второе. Термин Ренессанс в исторических школах разных стран имеет разное значение: для итальянцев Возрождение есть только и исключительно итальянское явление, и все проявления ренессансного искусства вне Италии суть простое копирование итальянских образцов; в Германии (во всяком случае, в начале XX в.) с этим обычно соглашались, полагая, впрочем, что итальянское искусство было импульсом для так называемого Северного Возрождения, хотя последнее и дало самостоятельные плоды. Во Франции же Ренессанс считали общеевропейским феноменом, зародившимся первоначально в Италии и франко-фламандском регионе, потому к Возрождению относили и великое нидерландское искусство XV в., и франко-фламандскую школу в музыке. С последней точкой зрения Хёйзинга полемизирует в Осени Средневековья.
87* В конце XIX в. в искусствознании, в основном немецком, появилась теория цикличности: периоды уравновешенного, ясного искусства сменяются периодами искусства аффектированного, предпочитающего асимметрию, утрированное изображение страстей. Так, на смену искусству греческой классики (V в. до н. э.) приходит искусство эллинизма (вторая половина III – I в. до н. э.), Ренессанс сменяется барокко, классицизм – романтизмом. Первый из периодов получил в этой теории название классицизм, второй – барокко, и именно в этом смысле употреблял последний термин известный немецкий филолог-классик Ульрих фон Виламовитц-Мёллендорфф (1848–1931). В сходном ключе описывает барокко в собственном смысле швейцарский искусствовед Хайнрих Вёльффлин (1864–1945), не только распространяя понятие «барокко» с архитектуры и скульптуры на живопись, но и говоря о «духе барокко» как характеристике эпохи в целом. Освальд Шпенглер (1880–1936) придал этому термину еще более расширительный смысл: это период XVI–XVIII вв. (т. е. с включением маньеризма, классицизма и рококо), причем не только в искусстве (признаки барокко здесь: господство масляной живописи в изобразительном искусстве и контрапункта в музыке), но и в политике (абсолютизм), религии (пуританизм), физике (начала новой физики от Галилея до Ньютона), математике (открытие дифференциального исчисления) и т. п.
88* Хёйзинга имеет в виду свою книгу Культура Нидерландов в XVII в. (1927).
89* Намек на то, что Буркхардт рассматривает Ренессанс как единое целое, в котором каждый элемент – искусство, политика, быт и т. д. – созвучен целому. Ср. Осень Средневековья, коммент. 2* к Предисловию.
Об исторических жизненных идеалах[69]
Господа попечители, профессоры, доктора, дамы и господа студенты и все оказавшие мне честь своим вниманием!
По-видимому, вы пришли сюда с мыслью, что для всякого, кто в наше время готов высказать свои взгляды на мировую историю, возможна только одна тема: исторические предпосылки мировой войны. Если это так, то я вынужден вас разочаровать. Я буду говорить не об этом. Наконец, даже если бы я и смог воззвать к той буре, которую учиняет война в ваших мыслях, это было бы вопреки моему намерению. Говорить в бурю, подобно Демосфену1*, не дело историка, а тот ясный день, когда он сможет увидеть, как народы и страны, увлекаемые потоком времен, движутся словно белые облачка по летнему небу, ныне еще далек.
Нет, мой исходный пункт, пример, избранный мною, чтобы ввести вас в круг занимающих меня мыслей, взят из далекого прошлого, хотя примеры такого рода существуют и в наше время.
Карл Смелый, герцог Бургундский, как и многие из его современников, обладал безудержной жаждой славы, высоко почитал военачальников былых времен: Цезаря, Ганнибала, Александра – и сознательно стремился походить на них и подражать им1. Перед его взором стоял высокий образ античного величия, и он старался жить в соответствии с этим образом, или, другими словами, у Карла имелся исторический жизненный идеал.
О таких исторических жизненных идеалах и хотел бы я говорить. О том, каким образом развитие культуры, страны или индивидуума может находиться под влиянием, а то и под властью исторических представлений. Как такие исторические образы выступают то в качестве прямых примеров для подражания, то как воодушевляющие культурные символы. Как человечество, с благоговением оглядываясь на мнимое великолепие в прошлом, старается возвыситься до такого вот идеала или продолжает пребывать в такого рода мечтаниях. Если бы я попытался задать несколько иные, быть может, несколько более широкие границы для этой темы, я бы обозначил ее как «романтизм в культуре» или «о ренессансах», или же, в виде парадокса, «воздействие истории на историю». Но всем этим я посулил бы больше, чем в состоянии дать; поэтому ограничусь заглавием, которое я уже выбрал: «Об исторических – или, лучше сказать, – некоторых исторических жизненных идеалах».
С этой темой тотчас же связываются два вопроса, имеющие отношение к философии истории. Я намерен обойти молчанием и тот, и другой, однако некоторые замечания все же следует сделать. Первый вопрос заключается в следующем. Имею ли я право видеть в подобных исторических представлениях действительно активные факторы истории и говорить об их воздействии как о чем-то самодовлеющем? Не являются ли они лишь поверхностными симптоматическими феноменами, всего-навсего формами выражения культуры? Очевидно, здесь позиция исторического материализма кажется более прочной, чем где бы то ни было. Ничто не выглядит более приемлемым, чем сводить подобные исторические представления всего лишь к одеянию, внешнему декору, за которым скрываются экономические (или политические) мотивы, – мол, все это культурно-исторические арабески, не более. Несомненно, что именно направленность стремлений того или иного времени определяет, какие же воспоминания о прошлом приобретают ценность в качестве жизненных идеалов. Ясно, что только те исторические образцы, в которых нынешнее время способно увидеть свое отражение, могут стать идеалами или символами. Настолько зависят они при своем появлении от общественной или политической обстановки данного времени. Но как только они находят место в сознании в ценностном виде идеи или символа, тогда они (уступка, которую уже давно сделал исторический материализм) продолжают действовать независимо и как идеи могут оказывать влияние на дальнейшее развитие мыслей и обстоятельств2*. Чему сама социалистическая идея является наилучшим примером. Если мы оставим в стороне основополагающий вопрос о появлении исторических идеалов и ограничимся лишь их последующей ролью исторических факторов, мы избегнем опасности уже в самом начале завязнуть в одном из самых сложных вопросов философии истории.
Легко привести определенные случаи того, как тот или иной исторический образец, выступая в качестве идеала или ориентира, оказывал действенное влияние на поведение отдельных личностей или правительств. Пример Карла Смелого здесь особенно показателен. Вся его жизнь носит отпечаток слепой погони за химерическим идеалом. И то, какие последствия для мировой истории имели злоключения этой причудливой жизни, достаточно хорошо известно. Его соименник и собрат по духу Карл XII Шведский ставит перед собою в своих монарших устремлениях пример Густава Адольфа; он хочет превратить свою жизнь в сознательное подражание жизни Густава и надеется даже умереть подобно своему герою