их разом, не уступали по мощности небольшой заводской трубе. Светло–серые линии по краям футбольного поля постепенно исчезали, стертые подошвами зрителей, забросанные шелухой семечек и арахиса.
Появились первые игроки. Команда Института торговли была в серых трусах и майках, коричневых гетрах и голубых шапочках, а команда университета Прославленной справедливости — в красной форме, черных гетрах и белых шапочках. Внимательный наблюдатель тотчас заметил бы, что на молодых людях нет ничего, что напоминало бы национальный костюм, хотя время от времени они из патриотических побуждений громили лавки с иностранными товарами.
Футболисты выбегали на поле, слегка согнув ноги, съежившись и потирая голые колени с выступившими от холода пупырышками. Это должно было символизировать твердость духа при кажущейся мягкости, свойственную спортсменам. Они подбегали к канатам, пожимали руки знакомым, а те кричали: «Чжан, поднажми!», или: «Не жми, играй вполсилы!», «Сунь, какая у тебя красивая шапочка!», «Дай им как следует по копытам, старина Ли!» Игроки не всегда могли разобрать, что им кричат болельщики, но неизменно всем улыбались, демонстрируя только что вычищенные зубы. Они били по воротам, делали обманные движения, легко принимали мяч на носок бутсы, прижимали его к земле. Один из игроков, сделав вид, что поскользнулся, упал навзничь и задрал вверх ноги, другой свалился на него и посмотрел на зрителей. Те, конечно, захохотали.
Вратари старались не пропустить ни единого гола, действовали и руками и ногами, прыгали то в одну, то в другую сторону. Иногда мяч уже оказывался в сетке, но вратарь все равно подпрыгивал, касаясь верхней планки ворот, будто ничего не заметил.
Когда на поле вышел Мудрец, зрители загудели: «Чжао Железный Бык! Настоящий Железный Бык!» Багровое лицо, короткие, толстые руки и ноги, размашистый шаг — все это делало Чжао похожим на первоклассного, непревзойденного во всем мире спортсмена. Его гетры были подвязаны зелеными шнурками, выделявшимися на волосатых ногах, способных одним ударом свалить быка!
Чжао долго разговаривал и смеялся со знакомыми болельщиками, время от времени крича игрокам: «Мэн, сегодня тебе придется попотеть!», «Обводи, обводи!», «Теперь остановись!» Потом направился к полю, но то и дело оборачивался и махал кому–то рукой. Дойдя до каната, он хотел перепрыгнуть, но неожиданно зацепился за него и вкатился на поле как большая серебряная монета. Все вокруг дружно засмеялись: «Смотрите, какие номера откалывает Железный Бык!»
Мудрец намеревался вскочить, словно карп, выпрыгивающий из воды, но не смог даже привстать. В голове у него шумело, сердце ныло.
— Спирта! Спирта! — всполошились организаторы матча, и начали щедро поливать спиртом ноги, способные свалить быка.
Мудрец через силу улыбнулся:
— Хватит! Ноги уже не болят, только голова немного кружится!
— Что–то Чжао сегодня не в форме! — сказал У Дуань Оуяну.
— Не паникуй!
Судья — маленький, похожий на шарик из мышц, англичанин, надув и без того полные щеки, дал свисток к началу матча. Тысяча с лишним болельщиков разом повернулась к футбольному полю, как будто их одновременно дернули за веревочку. Курильщики даже забыли выпустить дым изо рта, любители семечек — выплюнуть шелуху. Команды построились. Мудрец оказался левым крайним. Еще свисток, и он вихрем помчался вперед, похожий на льва, играющего с мячом [27]. «Железный Бык, пасуй!» — кричали ему, но он, забыв все на свете, обводил одного соперника за другим и никак не мог понять, то ли он гонит мяч, то ли мяч гонит его.
Наконец центральный защитник «торговцев» сделал обманное движение левой ногой. Чжао метнулся вправо и передал мяч прямо на правую ногу соперника. Стадион загремел. Студенты Института торговли, взвыв от восторга, стали бросать в воздух шапки, платки, даже сигареты, а однокашники Мудреца завопили: «Позор, позор!» Их носы вмиг укоротились на несколько миллиметров — и на столько же стали шире глаза «торговцев».
Мудрец обалдело оглянулся, увидел сотни орущих глоток и, сорвав с себя шапочку, схватился за голову, словно она могла заменить потерянный мяч. Как раз в этот момент мяч вернулся и больно ударил Мудреца по рукам. В голове у него загудело, он брякнулся оземь, и перед глазами замелькали игральные кости, с помощью которых он надеялся разбогатеть. Потом, как сквозь сон, он услышал: «Тайм аут!», «Унесите его!», «Дохлая тварь», «Дохлый бык!», «Судья подсуживает!», «Бейте судью!»
К Мудрецу подбежали люди. Оуян Тянь–фэн поднял его, увел с поля, накинул ему на плечи халат и усадил. Какие–то студенты хотели поколотить судью, но почему–то вернулись, не добежав до него.
После выяснилось, что они близоруки и не разглядели со своих мест, что судья иностранец. А с заморскими чертями, как известно, лучше не связываться.
— Ура! — вдруг закричали студенты Института торговли.
Мудрец понял причину их радости — он был рядом с сеткой ворот, куда только что попал мяч.
Поэт Чжоу Шао–лянь, втянув голову в плечи, передал Мудрецу листок бумаги со следующим стихотворным экспромтом:
Наши красные петухи потерпели поражение,
Не в силах побороть этих серых уток.
Ну и что ж, что потерпели поражение?
Это все пустяки, ха–ха!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
На красных, желтых, синих и зеленых листах черными, белыми, золотыми и фиолетовыми иероглифами то аккуратно, то небрежно, то древним, то современным стилем были написаны длинные и короткие, гневные и иронические, кусающие и подкалывающие воззвания, направленные против ректора или в его защиту. Они покрывали собой все стены университета Прославленной справедливости от передних ворот до задних, а одно красовалось на ближайшем телеграфном столбе.
Главные ворота были изрублены, доска с названием университета сорвана, окна разбиты, рамы выломаны. Ректорат и учебные кабинеты бунтари сровняли с землей, всю улицу устлали порванными в клочья документами, библиотеку превратили в кучу пепла — сохранилась только половина издания «Исторических записок» [28] — видимо, бессмертных. Потолки забрызганы грязью, на полу — обломки кирпичей. Словом, все было разбито, кроме единственной плевательницы в углу актового зала, терпеливо ждавшей очередных плевков.
Возле ректората лежал обрывок веревки, которой связали ректора, перед тем как избить. На дорожке, ведущей к воротам, валялось несколько туфель — их потеряли преподаватели, бежавшие в одних носках. К двери канцелярии длинным гвоздем было прибито ухо со следами запекшейся крови: его оторвали у делопроизводителя, который верой и правдой (что было главным его преступлением!) прослужил в университете больше двадцати лет. В университетской теплице на полу тоже виднелось пятно крови — это разбили нос старому садовнику, получавшему всего десять юаней [29] в месяц.
Золотые рыбки в аквариуме плавали кверху брюхом. Туда бросили целую коробку мела, теперь от него шли пузырьки, словно кто–то поджаривал в масле еще не отлетевшие души рыбок. Лягушки из кабинета биологии закончили свое существование не на препарационном столе, а под обломками кирпичей. Солнце весь день пряталось за тучи, и довольные мыши, воспользовавшись сумраком, разгуливали по кабинету и лакомились лягушачьими лапками.
В газетах крупным шрифтом печатались корреспонденции о студенческих волнениях, но это было не так уж обязательно, поскольку во все концы страны сразу же сообщили о случившемся по телеграфу. В министерстве просвещения срочно заперли все двери, и оно напоминало заброшенный храм, в котором давно уже не курились ароматные свечи; различные просветительные организации созывали совещания, обсуждая неотложные меры, и почему–то пришли к единому решению: ждать дальнейших событий. Тем не менее разгромленный университет плотным кольцом окружили солдаты, как будто без них никак нельзя было обойтись. На их винтовках по–звериному ощерились штыки, алчущие человеческой крови. И они получили ее капли крови на земле, точно крохотные круглые глаза безмолвно взирали на сапоги солдат…
— Ну, как здоровье? — спросил Ли Цзин–чунь, навестивший Мудреца в больнице.
— А, это ты, старина Ли! Спасибо, что пришел! — ответил Мудрец. Его голова и левая рука были забинтованы, на правой щеке для симметрии красовался розовый пластырь, — в общем, вид у него был боевой, несмотря на бледно–желтый цвет лица, напоминающий о сумеречном небе. — Раны нетяжелые, через неделю все пройдет. А Оуян как?
— Спит.
— Он не ранен?
— Он же других собирался бить, а не себя!
— Но разве он не участвовал в походе на университет?! — не поверил Мудрец. Теперь ему уже хотелось, чтобы его лучший друг был ранен: в конце концов, физические страдания не так тяжелы, как моральные.
— Я не пошел, потому что был против насилия, а он — потому что струсил!
Мудрец разочарованно нахмурился и закрыл глаза. Со всех сторон неслись стоны и вздохи, и от этой вселенской тоски Ли Цзин–чунь почувствовал себя старым, как большое дерево в больничном дворе. Думая, что Чжао заснул, он поднялся и на цыпочках пошел к двери, но Мудрец остановил его. Ли через силу улыбнулся, чтобы не огорчать больного.
— Как же все–таки твое здоровье?
— Ничего, честное слово!
Мудрец медленно поднял руку, потрогал забинтованный лоб, потом прерывающимся от волнения голосом спросил:
— Скажи… пожалуйста… что делает Ван?
— Ван? Я слышал, что она тоже в больнице, и как раз собирался навестить ее.
— Вот оно что! — Мудрец снова закрыл глаза.
— Может быть, тебе трудно разговаривать?
— Нет, нет!
Ли Цзин–чуню хотелось сказать еще очень многое, но его удерживал болезненный вид Мудреца. В то же время молчать было неловко, даже как–то невежливо.
В тот самый момент, когда он терзался сомнением, скрипнула дверь и на пороге появился Мо Да–нянь. Его румяное, сияющее лицо несколько развеселило Мудреца, а Ли Цзин–чунь, воспользовавшись случаем, распрощался. Уже в дверях он оглянулся и увидел, что Мудрец улыбается, но не через силу, как несколькими минутами раньше.