— И я вас поздравляю, господин Мо! — присоединился торговец бататом Чунь Второй. Нынче, направляясь за город на храмовый праздник, он нес на бамбуковом коромысле корзины не с бататом, а с бумажными змеями и крупными засахаренными ягодами боярышника, нанизанными на палочки.
— С Новым годом, Чунь! Какой красивый у тебя боярышник!
— Позвольте его вам преподнести, господин! Это настоящий боярышник с Тринадцати курганов [37], честное слово!
Чунь выбрал одну палочку и с поклоном протянул ее Мо Да–няню. Тот дал ему четыре мао.
— О мой господин, бог богатства! — воскликнул к торговец. — Пошли вам небо в жены самую красивую и самую послушную богиню богатства!
Во Дворце золотых колокольчиков, то есть в третьем номере пансиона, послышалось яростное фырканье — это проснувшийся Мудрец полоскал рот. Мо Да–нянь поздравил его с Новым годом, Мудрец ответил, не переставая фыркать. Губы его были припорошены чем–то белым, как будто он целовался с мельничихой. Поняв наконец, что это зубной порошок, Мо Да–нянь спросил:
— Как ты провел праздник?
— Не спрашивай! Чуть не подох со скуки! У вас у всех есть родичи, вот вы и наслаждаетесь. А я кому нужен — одинокий и неприкаянный!
Вычистив свои огромные зубы, Мудрец растопырил мясистые пальцы–когти и стал умываться.
— А где Оуян? — тихо спросил Мо Да–нянь.
— Наверное, спит еще.
— Пойдем погуляем! Ладно?
Мо Да–нянь так боялся отказа, что повторил «ладно?» несколько раз, из чего Мудрец заключил, что это предложение требует только положительного ответа.
— Куда же мы пойдем?
— Куда угодно! Я раскрою тебе одну тайну!
— Может, съездим в Храм белых облаков?
— Хорошо, только собирайся скорее, пока ветра нет.
На самом деле Мо Да–нянь боялся не ветра, а Оуян Тянь–фэна [38], который мог расстроить его планы.
Мудрец слишком хорошо помнил свою новогоднюю скуку, чтобы расхолаживать приятеля. Он мигом вытер лицо, оделся и, поглядевшись в зеркало, стер с уха мыльную пену.
Погода продолжала оставаться холодной, но человеческие сердца после Нового года явно потеплели. Особенно это относилось к тем, кто пешком или в колясках спешил на храмовый праздник. По желтой песчаной дороге за Воротами справедливости, весело смеясь, ехали и деревенские женщины на осликах, и госпожи, наряженные в парчу: всем хотелось потолкаться в Храме белых облаков.
Праздновать — значит есть, пить и гулять, а гулять — значит толкаться, толкаться до пота; это, собственно, и является основной целью гулянья.
На западе, словно ширмы, высились голубые горы. На вековых соснах возле древних могил зеленели новые ветки, на них висели красные бумажные змеи — словно кокетливо приколотые к старушечьим прическам искусственные цветы. Под ногами у осликов шуршал песок, на шее звенели колокольчики, и все это сливалось в стихотворные ритмы… Однако окружающая красота не имела ни малейшего отношения к «гулянью». Достойными внимания считались только смазливые госпожи под навесами чайных, деревенские девушки в красных куртках и зеленых штанах у лотков с соевым отваром, азартная игра в конфеты за воротами храма, торговля из–под полы иностранными сигаретами да старые монахи, сидящие по обеим сторонам ворот и готовые на все, лишь бы получить милостыню.
У Храма белых облаков, как и у Кумирни большого колокола, была своя история — древняя, своеобразная и увлекательная, но люди, приходившие на храмовые праздники, интересовались только соевым отваром, сладостями и иностранными сигаретами. Ведь главное — повеселиться и потолкаться, а исторические достопримечательности в счет не шли. В здешних чайных зазывали точно так же, как в любой деревне: «Заходите к нам, поглядите хоть одним глазком!» А на что глядеть — неизвестно. Кричи зазывала: «Посмотрите на Западные горы! Здесь так тихо и красиво!», ни единый посетитель, ручаюсь, не пошел бы в чайную. Поэтому описывать подробно пекинские храмовые праздники не имеет смысла, достаточно сказать: «Народу было видимо–невидимо, и многие женщины в давке потеряли туфли». Правда, такое описание грешит некоторой схематичностью, зато оно полностью соответствует действительности. Писать иначе просто невозможно.
Итак, Мудрец и Мо Да–нянь прибыли в Храм белых облаков. Мо Да–нянь тут же потащил приятеля в чайную — он не хотел ни есть, ни пить, но ему не давала покоя страшная тайна, которую он жаждал высказать. Зато Мудрец был голоден, и его нос, почуяв запах жареного мяса на вертелах, передал аромат в живот, который неудержимо и музыкально заурчал.
— Ну, можно говорить? — едва усевшись, спросил Мо Да–нянь.
— Погоди! Давай сначала что–нибудь закажем! Все равно ведь твои тайны не выходят за пределы засахаренных бобов и маринованных фиников! — засмеялся Мудрец и велел принести жареной лапши, мяса на вертелах и два кувшинчика водки.
— Не смейся раньше времени! Скажи лучше, ты видел вчера вечером Оуяна?
— Нет, не видел.
— А я видел. И не только его, но и ее! — торжествующе выпалил Мо Да–нянь, и его лицо стало краснее курток и штанов всех деревенских девушек, гулявших возле храма.
— Кого «ее»? — разинул рот Мудрец, который относился к женщинам с не меньшим воодушевлением, чем к водке и вину.
— Ван!
— Но ведь они друзья…
— Я этого не заметил. Он вел себя совсем по–другому — даже не так, как полагается вести себя с женщиной!
Мо Да–нянь рассказал о том, что видел и слышал ночью, и участливо добавил:
— Может быть, я и дурак, но послушай–ка моего глупого совета: займись поскорее каким–нибудь делом, или вернись домой, нечего тебе сидеть в этом болоте! Оуян — вероломный человек!
— А если ты ошибся? Мне надо кое–что проверить! К тому же вернуться домой опозоренным, исключенным из университета я не могу! — гордо сказал Мудрец и отхлебнул водки.
— Наш университет все равно скоро закроют.
— Откуда ты знаешь?
— Ли Цзин–чунь сказал.
— А ты слушай его побольше!
— Ладно, я свой долг выполнил. Если тебе хочется, оставайся, погуляй здесь, а я поеду в пансион — совершенно не выспался сегодня! Послушай меня все–таки, выберись из этого болота, найди место почище! Ну, пока!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Мудрец сидел в вагоне второго класса; у ног его стоял заграничный чемодан, в который были стыдливо спрятаны китайские туфли из синей парчи. Все время, пока поезд стоял на Восточном вокзале, Мудрец думал о том, какое великолепное средство передвижения придумали люди. «Ни лошадей не нужно, ни ослов! Мои предки даже не видели поезда, а я не только вижу, но и еду в нем, значит, я умножаю славу предков! Правда, изобрели паровую машину ученые, но чего бы она стоила без наших похвал?» Он оглядел окружающих пассажиров: одни широко зевали, как зевают только в путешествии, словно перед этим несколько ночей не спали; другие делали вид, что читают развлекательную литературу, которой торгуют на вокзалах, а сами не сводили глаз с ног своих соседок; третьи держали в зубах дорогие сигары и каждую минуту вытаскивали золотые часы… Что за пошлятина, просто противно! Чжао Цзы–юэ посмотрел на свой заграничный чемодан и почувствовал, что только он, Мудрец, имеет право ехать во втором классе.
«Мо Да–няню вообще–то можно верить, но… — паровоз дал два свистка, — Оуян расстроится, что я так неожиданно скрылся. — Поезд с грохотом промчался по мосту. — Как же быть с Ван? А, думай не думай, все равно бесполезно!» Он взглянул в окно: дома, деревья, телеграфные столбы — все убегало назад и навевало тоску.
Наконец поезд подошел к Ланфану. Здесь все для Мудреца было ново, интересно, поэтому он, как можно глубже запрятав мысли о прошлом и исполнившись надежд, стал думать о будущем: «Получил ли Чжоу Шао–лянь мое письмо? Вроде бы должен получить — ведь я отправил заказным. Сколько взять носильщиков? Для одного чемодана двух, пожалуй, хватит?
К счастью, кроме пары туфель, там почти ничего нет. Взять рикшу или такси? Конечно, такси. Пассажиру второго класса ехать на рикше просто неприлично…»
Поезд остановился в Тяньцзине — на вокзале, который по ближайшему местечку назывался Головой старого дракона. Пассажиры вытаскивали вещи, выбрасывали билеты, звали носильщиков, смотрели на часы, постепенно переставали зевать. Только Мудрец сидел с невозмутимым видом, дожидаясь, пока носильщики удостоятся чести взять его чемодан. Окружающая суета вызывала у него лишь презрительную усмешку: «Невоспитанные!»
— Цзы–юэ, Цзы–юэ! — донесся с платформы неожиданно резкий и противный голос — будто пила заскрежетала по металлу.
Мудрец выглянул в окно и увидел Чжоу Шао–ляня, пробиравшегося к вагону. На нем была синяя студенческая форма и восьмиугольная шапочка с восемью триграммами [39], вышитыми золотом. «Ни дать ни взять разбойник из секты восьми триграмм!» — подумал Мудрец и крикнул, сдерживая смех:
— Позови носильщика, старина Чжоу, у меня чемодан!
Чжоу Шао–лянь, нелепо вскинув тонкие, как соломинки, ноги, с риском для жизни влез в вагон и пожал Мудрецу руку. Морщины вокруг его глаз чуть–чуть разгладились, нос слегка приподнялся, и с лица исчезло плачущее выражение. Он хотел было взять чемодан, но Мудрец запротестовал.
— Не надо, подождем носильщика! — Он, разумеется, заботился не о Чжоу Шао–ляне, а о собственном престиже.
— Он не тяжелый, этот золотистый чемодан. И кажется совсем пустым, — продекламировал Чжоу, взял чемодан и пошел к выходу.
Немного помолчав, он спросил:
— Благополучно ли прошло путешествие, мой мужественный земляк?
— Не очень… — буркнул Мудрец, раздосадованный больше всего тем, что его заставили обойтись без носильщика.
Когда друзья спустились с платформы, Мудрец все же наверстал упущенное, вырвавшись вперед и махнув рукой таксисту. Чжоу Шао–ляня он пропустил в машину первым, самодовольно огляделся и, придерживая дверцу, небрежно бросил: