1500 –1600— устный и письменный счет.
1600 –1700— развлечения, гимнастика (по понедельникам, средам и пятницам).
1700 –1800— музыка и пение (по вторникам и четвергам).
Воскресенье:
До обеда — повторение древних текстов.
После обеда — посещение ресторанов или кабаре».
Таково было расписание занятий барчука Яня. Его отец, бывший член парламента Янь Най–бо, отличался суровым характером, что ясно видно из составленного им лично расписания. Барчук был красив, но тщедушен, хотя три раза в неделю занимался гимнастикой, совершал прогулки по своему мощеному двору, а по воскресеньям даже выходил в свет. И несмотря на свою суровость, господин Янь Най–бо был несколько удручен такой худобой сына.
Мудрец тратил на занятия с барчуком всего два часа, а остальное время вращался в свете. В опиекурильнях и притонах японского сеттльмента он ежедневно встречался с политиками, военными, юристами, членами парламента, бандитами, хулиганами, и все они твердили, что Мудрец человек незаменимый. Они охотно брали у него деньги, курили его египетские сигареты с золотым ободком, пили за его счет вино «Красавица» и матерились. Вдобавок у каждого из них была наложница. Естественно, что теперь Мудрец со стыдом вспоминал свое житье в Пекине, когда он одной рукой листал учебники, а другой играл в кости. Дружелюбие и расточительность людей, с которыми он сблизился сейчас, и не снились его пекинским друзьям.
А тут еще, к великой радости Мудреца, чуть ли не через неделю после того, как он начал заниматься с барчуком, господин Янь Най–бо стал запросто называть его «стариной Чжао», а однажды вечером, после легкой выпивки, похлопал его по плечу и даже назвал сынком. Мудрец изумился и окончательно уверовал в свою необыкновенную способность покорять людей.
Когда в газете сообщили, что университет Прославленной справедливости распущен, Чжао криво усмехнулся: эта новость стоила не дороже самой газеты. Теперь он небрежно произносил имена разных знаменитостей, а от всяких там Оуянов и Мо Да–няней был так же далек, как от «Великого учения» или «Соблюдения середины» [43], которые он зубрил в детстве. Его речь все чаще изобиловала словами «политика», «движение», «пост», а то и «партия радикалов», и на их фоне выражения, прежде помогавшие ему бороться за место председателя студенческих собраний, звучали архаизмами. Лишь изредка он вспоминал о Ван, но ею можно было только любоваться, а не наслаждаться — в отличие от женщин, с которыми он сталкивался теперь.
Барчук еще не выучил английского алфавита, когда Мудрец поделился с его отцом соображениями насчет барышни Тань. Янь Най–бо одобрил намерения Мудреца и даже согласился помочь ему, поскольку считал «свободную любовь — уделом свиней и собак, а увлечение проститутками и наложницами — благородной склонностью настоящего мужчины». Отныне, чтоб поддержать свой престиж, Мудрецу оставалось лишь следовать наветам хозяина, которым он и сам был не чужд.
Незаметно пролетела зима, начался весенний разлив, и в реках прибавилось воды. Мудрец с нетерпением ждал вестей о Тань Юй–э, но его всемогущий хозяин почему–то отмалчивался. Иногда Мудрец заводил об этом разговор с Чжоу Шао–лянем, однако и тот ничего не делал, только сочинял новые стихи. Мудрец так страдал, что глаза у него ввалились, он лишился сна, аппетита и находил утешение только в водке. Однажды, кое–как перекусив в харчевне «Совместное счастье», Мудрец, снедаемый тоской, возвращался в гостиницу. Оживление в японском сеттльменте стало привычным и уже не радовало, а скорее раздражало. Но слова, которые ему шепнул привратник, окрылили его:
— Господин, вас ждет какая–то женщина, она у вас в номере.
Мудрец словно безумный ринулся в свою комнату. Там действительно была женщина, но какая старообразная, жалкая! Лицо желтее банана, заплаканные глаза, потрепанный синий халат…
— Кто ты? — разинул рот Мудрец, невольно глотнув гостиничного воздуха, пахнувшего опиумом.
— Тань Юй–э, — робко ответила женщина. — Разве ты не узнаешь меня?
— Зачем ты пришла? — Мудрец сел на кровать и сунул в рот сигарету.
— Значит, ты меня больше не любишь?! — зарыдала женщина, утирая рукавом слезы.
— А кто виноват, что ты так изменилась?
Мудрец яростно чиркнул спичкой и несколько раз затянулся.
— Просто я сейчас меньше напудрена, а ты в прошлый раз больше выпил. Как все это ужасно!
— Ну, так зачем ты пришла?
Тань Юй–э попыталась сдержать слезы.
— Говори, говори, старушка!
Женщина наконец овладела собой:
— Господин Чжао, я пришла к нам с мольбой. Вы ведь уроженец Маньчэнского уезда?
— Да.
— Я тоже, поэтому и пришла к вам за помощью.
Услышан, что Тань Юй–э его землячка, Мудрец заметно смягчился:
— Что с тобой случилось? Расскажи!
— Я уехала из дома шесть лет назад, поступила в здешний пединститут и вышла замуж за одного юношу, вашего однофамильца. Но через год он умер! Институт я бросила, работы не нашла, а домой не могла вернуться — родители от меня отреклись. Единственное, что мне оставалось, это снова выйти замуж, иначе я, умерла бы с голоду. И вот с улыбкой на устах и с болью в сердце я начала ловить мужчин! Мне было тогда двадцать пять, я еще не успела подурнеть, да и одета была лучше. В общем, через три месяца после смерти мужа я подцепила одного торговца солью и спала с ним, потому что не было другого выхода. По ночам, когда он храпел, я плакала. Но и тут мне не повезло: торговца убили солдаты и дочиста ограбили. У меня ничего не осталось, кроме собственной жизни…
Мудрец, заслушавшись, выбросил в плевательницу еще не докуренную сигарету, а Тань Юй–э, вздохнув, продолжала:
— Да, хотя сердце мое умерло, я должна была жить — ведь смерть так страшна! Потом я сошлась с одним офицером, но не прошло и года, как деньги у него кончились, а после войны между Чжилийскими и Фэнтяньскими генералами [44] он остался не у дел. Когда у военных есть деньги, они тратят их не задумываясь, когда нет — идут на все, забыв и стыд, и совесть! Угрожая пистолетом, он заставил меня заниматься вымогательством…
Тань Юй–э устремила невидящий взгляд на картинки, висевшие на стене, и долго молчала, не в силах произнести ни слова.
— Продолжай, Тань! — мягко попросил Мудрец.
— Он каждый день высматривал на улице каких–то юношей, заставлял меня соблазнять их, а потом обирать. Даже говорить об этом тяжело. Наконец очередь дошла до вас, но, когда я услышала, что вы мой земляк, мне стало вас жалко. Я давно знала, где вы живете, и все–таки не приходила. А сегодня пришла только потому, что он уехал в Пекин. Пришла не обманывать нас, а умолять — увезите меня на родину! Я готова быть вашей наложницей, служанкой — кем угодно, если же я вам не нужна, то хоть умру в родных местах. Одна я не могу уехать, потому что он не дает мне ни медяка, боясь, что я сбегу. Красивую одежду, в которой я была в тот раз, он захватил с собой, чтобы я ее не продала. Спасите меня, господин Чжао! Он должен вернуться ночью, так что действуйте быстрее, если вы милосердны!
Женщина бросилась перед Мудрецом на колени. Тот, ни слова не говоря, поднял ее, снова закурил и нахмурился. Он был в большом затруднении: увезти ее на родину значило навлечь на себя гнев офицера. Драки он не боялся, однако человек с пистолетом — это не безоружный ректор! «Надо бы ее увезти, она ведь моя землячка, но что делать потом? Для наложницы она слишком некрасива, а умереть и здесь сумеет. К тому же офицер может за нами погнаться!»
Мудрец снова сел на кровать и, обхватив голову руками, проговорил:
— Я не могу взять тебя с собой… Во–первых, я женат, а во–вторых, дома я не хозяин. Лучше я дам тебе денег, и уезжай, куда хочешь. Пойми, у меня самого уйма всяких трудностей! — Он порылся в бумажнике. — Вот тебе тридцать юаней!
Тань Юй–э робко взяла деньги и спрятала их в карман:
— Спасибо, господин Чжао, это мой единственный шанс, я должна немедленно уехать! Что будет дальше — одному богу известно, но до самой смерти я не забуду вашей милости. И вы не забывайте, что от бутылки водки мужчина способен принять беззубую старуху за красавицу, а напудренное женское лицо может погубить его. Мне удалось проверить это на собственном опыте, именно потому, что я потаскуха, потерявшая стыд. К несчастью, кроме совета, мне нечем отплатить за вашу доброту!
Она поклонилась и, утирая слезы, вышла.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В Китае обычно бьют тех, кто послабее, Наши солдаты бьют крестьян, студенты — преподавателей, потому что и тех, и других легко бить. Зато солдат студенты не трогают, а солдаты не трогают иностранцев. И те, и другие считают, что справедливости в мире не существует: у кого винтовки и пушки, тот и прав. Поэтому бить — значит вершить справедливость во имя неба. Солдаты и студенты великолепно усвоили этот принцип, постоянно им руководствуются, но иностранцам говорят: «Мы за мир, мы против войны!» Студенты рассуждают о патриотизме и в то же время выступают против введения в учебные программы военной подготовки; они ратуют за спасение народа и спокойно наблюдают за тем, как солдаты терзают народ, даже не пытаясь им помешать. Такая «нелогичность», наверное, свойственна только китайской молодежи.
Мудрец — типичный представитель молодежи нового типа — колотил однокашников, связывал ректора, но не посмел тронуть офицера, растлившего Тань Юй–э. Офицер — существо высшего порядка, его бить не положено. Правда, можно было обратиться в суд, но Мудрец не любил хлопот. Почему же он в таком случае поднял руку на ни в чем не повинного ректора? А потому, что Мудрец был труслив, слаб и невежествен. При одном слове «армия» его трясло от страха, хотя он и кричал: «Долой милитаризм!» Мудрец и сейчас воображал себя врагом милитаризма — несмотря на то, что испугался отставного, опустившегося офицера.