скусственностью.
Умолк звонок, и кто–то из президиума предложил выбрать председателя. Из зала выкрикнули имя Вэй Ли–лань, она направилась к трибуне, а Мудрец, не желая смотреть на нее, опустил голову и раскаивался, что не захватил темных очков.
Пока новоиспеченная председательница произносила речь о целях создания союза, Оуян, свободно курсировавший по залу, шепнул Мудрецу:
— Сейчас будет выступать профессор Чжан. Надо бы к чему–нибудь придраться и согнать его с трибуны!
— О, это я сделаю с большим удовольствием! Но когда же Ван придет?
— Сейчас, скоро!
После председательши слово предоставили профессору Чжану, человеку лет сорока, с приятным лицом, тонкими бровями и добрыми глазами типичного ученого.
— Безобразие! — шепнул Мудрец своему соседу, совсем юному студенту. — С какой стати на заседании женского союза выступает мужчина? Надо согнать его с трибуны.
— Уважаемые дамы и господа! — начал профессор. Голос у него был негромкий, но каждое слово звучало отчетливо и ясно. — Я безмерно счастлив участвовать в учредительном заседании Союза защиты женских прав, потому что уделом женщин во все времена были только кухня и рукоделие…
— Ложь! — вдруг вскочила какая–то девица, потрясая кулаками. — Всем известно, что мы занимались шитьем, а не рукоделием!
— Бей его! — заорал Мудрец.
— Но разве шитье не входит в рукоделие? — громко и рассудительно возразил один мужчина. — И вязанье входит. Кроме того, слово «рукоделие» архаичнее, чем «шитье», а профессор говорит как раз о прошлых временах. Прежде надо подумать, а потом уже кричать!
В зале раздались одобрительные аплодисменты, похожие если не на гром, то, по крайней мере, на взрывы хлопушек. Профессор с улыбкой продолжал:
— Своих прав женщины добиваются не пустыми разговорами. Во время мировой войны, например, англичанки заменяли мужчин на любой работе, даже носильщиками служили. И естественно, что после войны уважение к ним возросло, потому что они до конца выполнили свой долг перед обществом, а в Китае женские профессии пока не развиты, я даже позволю себе сказать, что у нас вообще нет женских профессий.
— Это клевета! — пронзительными голосами закричали несколько тощих дам. — Как это нет женских профессий? Здесь в зале сидят учительницы!
— Долой его! Бей! Бей! — заорал Мудрец, выхватив из кармана монету и запустив ею в профессора. Председатель испуганно отпрянула, мужчины бросились к трибуне, а женщины к выходу, сталкиваясь друг с другом. Но профессора Чжана окружили друзья, и Мудрец со своими сторонниками не смог к нему пробиться, поэтому призыв «бей его» он предусмотрительно сменил на «гони его».
Чжан молча сошел с трибуны. Председательница наконец пришла в себя и предоставила слово профессору Чэнь Сао. В общем гаме невозможно было разобрать имя оратора, но он проворно взобрался на трибуну, отвесил глубокий поклон и загрохотал, перекрывая шум в зале:
— Уважаемые товарищи мужчины и женщины! История человечества показывает, что вклад женщин в развитие культуры намного превосходит вклад мужчин; правами женщины тоже пользовались большими, что явствует из древних записей!
После этих слов зал аплодировал целых три минуты.
— На первый взгляд кажется, что женщина в современном обществе уступает по силе и влиянию мужчине, но это только кажется. Разрешите задать вам два вопроса. Первый: возможны ли без женщин семья, общество, государство, человечество?..
— Невозможны!! — прогремел зал.
— Второй… — Профессор Чэнь выпучил глаза. — Найдется ли среди вас хоть один мужчина, который не боялся бы своей жены?
— Нет! — хором закричали женщины.
И в этом хоре одиноко прозвучал мужской голос: — Я не боюсь!
— Не боишься? — рассмеялся профессор. — Значит, ты не уважаешь женских прав!
— Браво, браво! — завизжали женщины, топая ногами.
На сей раз овация продолжалась целых десять минут. Так и не дождавшись ее окончания, профессор снова поклонился и сошел с трибуны.
Удивленная внезапным исчезновением профессора Чэнь Сао, председательница объявила выборы постоянного руководства. Все члены союза получили бюллетени и, сбившись группками, стали обсуждать кандидатуры. Они ни на ком не могли остановить своего выбора, зато в один голос ругали карандаши, приготовленные для зачеркивания неугодных имен. Мудрец опустил бюллетень в урну и, не дожидаясь результатов голосования, пошел к выходу. У ворот его догнал у Дуань.
— Старина Чжао, ты нынче был просто великолепен! — воскликнул он, поднимая большой палец.
— А где Оуян?
— Ушел: его пригласил обедать сын одного генерала.
— Ну и ловок! Так здорово надул меня!
— Каким образом?
— Ван даже не подошла ко мне.
У Дуань хитро прищурился:
— А Ли Цзин–чуня ты, надеюсь, видел? Из–за него она к тебе и не подошла.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Посвятивший себя революционной деятельности на благо общества и государства не боится жертв и стремится лишь к созиданию, пренебрегая властью, деньгами, даже здоровьем. Собственная жизнь ему не дорога, и он готов пожертвовать ею, дабы подать пример остальным и приумножить славу человечества. Таков был и Мудрец. Всей своей жизнью он доказал, что, жертвуя собой ради друзей, он мог ночь напролет играть в кости и пить вино. Готов был упиться до бесчувствия, после этого три дня подряд лежать с головной болью, только бы не дать приятелям повод упрекнуть его в черствости. Именно люди с такой железной волей способны превратить полумертвый Китай в мощную державу с головой тигра и ушами льва. Воистину, мудрец Чжао не только герой своего времени, но и будущее всей страны!
Во имя чего следует приносить себя в жертву? Может быть, во имя верности монарху или любви к родителям? Нет, эти идеалы недостаточно высоки и давно устарели! Мудрец шагал в ногу с эпохой, менялся в соответствии с обстановкой и на худой конец жертвовал собой ради друзей и общества. Например, пить с друзьями или мерзнуть в тонком халате безусловно имело смысл. Эти деяния, разумеется, не были для Мудреца главными, но их нельзя было недооценивать, потому что человек, чуждый новых веяний, неспособен даже на такое.
Только обладая новейшими воззрениями, можно целиком посвятить себя какому–нибудь принципу и жертвовать ради него всем, идти до конца, смело бросаясь в бушующие волны! Тот, кому мысли и поступки Мудреца кажутся противоречивыми, просто не понимает, что такое истинная жертвенность и последовательный героизм. Тщательно проанализировав все поступки Мудреца, мы убедимся, что некоторая их противоречивость вызвана лишь необходимостью время от времени идти обходными путями, чтобы в конечном итоге завоевать победу. Порою может даже показаться, что он ведет себя глупо: зачем, к примеру, было связывать ректора или бросать учебу? Но если хорошенько поразмыслить, становится ясным, что ректора он связывал ради низвержения диктатуры преподавателей, ради защиты образования, а учебу бросил, чтобы высвободить время для революционной деятельности. Разве это не свидетельствует о его глубочайшей принципиальности и непреклонности?
Итак, говоря «да», Мудрец хочет сказать «нет»; указывая на запад, он подразумевает восток, потому что запад — это восток, а восток — это запад [49], словом, в каждом утверждении он видит отрицание. Только люди, меняющиеся в соответствии с обстановкой и в то же время не теряющие из вида конечной цели, умеют мыслить так свежо, оригинально, диалектически, и мы не вправе их осуждать, пока сами не поймем, что в утверждении есть отрицание, а в отрицании — утверждение. Наше мышление настолько примитивно, что мы не в силах оценить всей удивительной гибкости и разнообразия планов Мудреца. Его готовность жертвовать собой во имя страны и народа достойна всяческого почитания — недаром он принес в жертву собственную неотразимость и согласился играть роль старика в благотворительном спектакле женского союза.
Отныне Мудрец сократил время игры в кости и даже ложился раньше трех часов ночи, чтобы поберечь голос. По утрам он, собрав всю свою волю и не тратя времени на чистку зубов, вставал чуть ли не в девять и отправлялся за город потренироваться в пении. Прохаживаясь вдоль заросшего камышом рва, некогда защищавшего Пекин, он брал то одну, то другую ноту, и лягушки испуганно прыгали в воду, а рыбы уходили в глубину. В пансион он возвращался осипший и вконец измученный.
Мудрец решил исполнять отрывок «Ван Цзо отрубает себе руку» из пьесы «Восемь молотов» [50]. Весь пол своей комнаты он устлал толстыми тюфяками, поверх тюфяков положил три ковра и с утра до вечера прыгал на них с кровати, изображая патриота Ван Цзо, который не пожалел руки ради отчизны. Подняв уцелевшей рукой отрубленную (роль последней играла обыкновенная палка), качая головой, морща нос и дрожа, Мудрец смотрел в специально повешенное для этого большое зеркало и напевал, потому что муки героя должны были сопровождаться музыкой.
Временами Мудрец надевал черную заплеванную бороду с прилипшими к ней остатками еды и сапоги на толстой розовой подошве, которые тоже очень эффектно отражались в зеркале. Тряся бородой, дрыгая ногами и рывками передвигаясь по тюфякам и коврам, он искусно подражал ударам гонга, сопровождавшим все движения древних.
Постепенно к бороде и сапогам прибавился платок, повязываемый на голову. Мудрец высоко вскидывал брови и яростно щурил глаза, пока перед ним не начинали плыть разноцветные круги. Мудрец кусал губы, но терпел: что поделаешь, если древние любили туго завязывать платок и до боли щурить глаза? Актер должен быть верен исторической правде!
Нарядившись, Мудрец вешал посреди комнаты одеяло, изображавшее театральный занавес, одной рукой откидывал его, другой — поддерживал полу халата и восклицал: «Гуа–цян!», имитируя удары гонга. Под эти звуки он важной поступью выходил из–за «занавеса», долго вращал глазами, слегка кланялся и большими пальцами обеих рук разглаживал бороду — вернее, только ее края, ибо середину бороды, по древней традиции, трогать почему–то не полагалось. Затем он поправлял шапку и снова подражал ударам гонга, потому что без гонга в древности даже шапку нельзя было поправить.